Был июль 1919 года. Стояла жара, разжиживая асфальт тротуаров. Деревья Киева были окутаны белой пылью. Издали доносились шумы войны, почти непрерывно гудели орудия, а вечером краснели зарева пожаров. Я работал в Лавре. Моя работа заключалась в охране от набегов солдат лаврской ризницы, и я целые часы проводил в чтении святых отцов под сводами Великой церкви, в дремоте на балконе лаврской гостиницы и в любопытнейших беседах с А.А.Гамалеей, моим другом.
Вечерело. Доносился стрекот цикад. Тихо на дворе. Воздух, точно струя столетнего вина, выплескивается в растворенное окно ризницы, растекаясь на серебряных тканях одежды, на пурпуре занавесей, на золоте и хрустале сосудов. Запела чугунная дверь, по ковру чуть слышные шаги прошелестели.
Передо мной стоял высокий монах с очень длинной каштановой бородой. Его полуоткрытые глаза были строги и холодны. Он был одет в полное иноческое облачение с камилавкой, в руках у него были четки. Я его видел впервые и спросил его имя. Он назвал себя: иеромонах Константин, строитель Введенской пустыни, и просил моего содействия в деле снабжения обители различными священными предметами, необходимыми для богослужения. Я с радостью обещал ему выдать из Полиру ризы и сосуды в ближайшее время, а так как я ел что-то из свежих овощей, то просил его разделить со мной трапезу. Иеромонах поспешно отказался от трапезы, но, в свою очередь, спросил меня, верующий ли я человек. Тогда, услышав от меня, что я православный, сказал:
— Вот, православные верующие, а не спасаются, не понимают, что цель жизни — достигнуть Храма, воздвигнутого Им. Ведь Он уходит от нас, скрывается в тиши храмов, в тайнах лесов. Вы не видите Его, а Его должны видеть, вы не слышите Его, а Его должны слышать. Вы считаете, что Он удалился в радость неба, Ему дела нет до криков земных. Нет, Он сейчас с нами на улицах, в тиши этой светелки и в красоте звуков летней ночи. И Он повествует нам свои законы, новые. Он благостно указывает нам путь в вечность его света, а мы не слышим, не разумеем.
— Что же надобно делать, чтобы слышать глас Божий? — спросил я.
— Что делать?.. Любить. Любовью только можно познать Бога, — ответил отец Константин.
— Хорошо, — перебил я, — об этом я слышал. Да любовь любви рознь. Я не понимаю, как достигнуть подлинной любви, любви к Богу, к людям, к твари. Ведь о такой любви говорите вы, о такой любви говорят все святые отцы, о такой любви написаны тысячи томов и миллионы слов, и такая любовь — удел святых, и то не во всю их жизнь, а только мгновение, только единый вздох. А мы, грешные, вы правы, мы отдаляем от себя Христа.
— Нет, — сказал отец Константин, — вы не правы. Мы не любим оттого, что мы бесконечно лживы, бесконечно мелочны и пошлы. Любовь можно приобрести, если взять на себя хотя бы ничтожный труд, труд каждый день во имя Христа единого сделать кому-либо, хотя бы своим близким, что-нибудь хорошее, светлое, мирное, а этого мы не делаем. Мы слышим в нашей жизни только наши тревоги и ненависть и забываем борьбу с ними. Вот когда святые приобщались любви, то тогда Христос творил для любви, и тогда во имя ее преодолевали они свои страсти…
Бог знает, но я думаю, он услышал голос Божий, когда решился стать священником.
— Вы что читаете? — прервал он нить своих мыслей. Я показал ему книгу Петра Афонского, подвижника XIX века. Отец Константин воодушевился и стал цитировать мне замечательные страницы преподобного о последнем времени, об антихристе. Я вспомнил «Три разговора» Соловьева1 и указал на сходные места у преподобного Петра. Беседа становилась длинной и интересной. Отец Константин рассказывал мне об источниках, которыми пользовался для своих апокалиптических теорий преподобный Петр, и поражал меня своей эрудицией.
— Простите, — спросил я его, — вы каким образом так много знаете о преподобном Петре? Вы были на Афоне?
— Я жил там, — сказал отец Константин.
— А что, хорошо там, верно? — полюбопытствовал я.
Отец Константин заговорил об Афоне, и странно — он не рассказывал мне об уставе службы, о быте иноков, об уставе Афона. Он говорил о море, о солнце, о зарослях роз, жасмина и левкоев на уступах пропастей, о криках чаек в тишине утра, о стоне альбатроса в сырые бурные ночи. И эти звуки Святой горы влекли душу могучей силой, и, казалось, среди них вырастали другие созвучия, и слышалось пение в храмах, и виделись кресты киновий среди цветущих азалий, а темные кельи в глухих расселинах скал призывали душу для полночных молений. Давно сияли лучи, давно я зван был к ужину, а все длилась речь отца Константина. Когда я с ним расставался, я обещал достать ему ордер на ряд ему нужных священных предметов и спросил его адрес. Отец Константин жил в лесу за Голосеевской пустынью, на пятой версте, и посоветовал взять с собой в качестве провожатого кого-нибудь из братии Лавры.
Меня полонила дрема лесная, точно зеленый душистый покров охватил меня: высокие ели, заросли лип и орехов, ползучий хмель и липкие мхи. Сверху в глуби неба золотилось солнце, внизу — зелень листов и чудные, крупные желтые дикие пионы. Хатка маленькая стояла среди долины, вся окруженная зеркалом изгибистых вод быстрой реки. Только они нарушали покой леса вечною песнью прибоя. Отец Константин был дома. Он ввел нас в теплую комнату с большим белым столом и темным ликом Царицы Небесной. Я и мой спутник, иеромонах Евфимий, пробыли у отца Константина недолго. Он куда-то спешил и, обняв меня за исполненное поручение, стал подавать вкусную печеную рыбу и потчевать нас ею. После трапезы я заговорил с отцом Константином о политическом моменте и о тревоге за Киев, за его разгром. Отец Константин успокаивал меня, говоря, что большевики не успеют уничтожить многого, и повел показывать свое помещение. В комнате, где спал на голых досках отец Константин, все было завалено церковной утварью, образами, ризами…
— У вас тут целая ризница, — улыбнулся я.
— Да, — ответил отец Константин, — все собрано по старым закрытым церквам. Вот теперь получил от вас главные сосуды.
Последний раз я видел отца Константина осенью 1919 года. Недалеко от его кельи было глубокое темное озеро. Листья золотые, красные и лиловые падали на него и покрывали свинцовую поверхность воды яркими бликами. Шумел лес, острые порывы свежего ветра жгли лицо. Я бродил, вдыхая свежесть осеннюю, собирая грибы и следя, как рассыпаются белые облака в ярко-синей лазури. У озера мне попались опята, и я задержался. На другом берегу на высокой кочке стоял отец Константин; он, видимо, молился. Короб грибной стоял у его ног; он был в теплом ватном подряснике с палкой в руке. Лицо его было строго, глаза закрыты. Он стоял неподвижно и не замечал угасающего света осени, не слышал привета прощального птиц, летевших над ним. Я его не окликнул и рад, что это свидание наше было молчаливым. Я унес в памяти его образ в тревожном молчании осени, и таким мне хотелось бы запечатлеть его до конца моей жизни.
Обстоятельства детства и юности отца Константина мне неизвестны. Я знаю только, что он был сыном помещика Екатеринославской губернии Ивана Петровича Пальцына, окончил очень хорошо Лицей московский и двадцати четырех лет ушел на Афон. О его подвигах афонских, о его ночных стояниях и постоянной молитве мне рассказывал его ученик Стефан, крестьянин Киевской губернии, один из основателей Введенского монастыря. Рассказывал мне отец Стефан в ясный осенний день, когда я с ним шел собирать на новый монастырь: был отец Константин на Афоне послушником старца Георгия Ходжи, и велел ему старец бросать каждый день в море три тысячи камней и сказал, что если исполнит он это приказание, то получит вечное утешение. Отец Константин приказание исполнил и в ту же ночь увидел Владычицу Царицу Небесную, Которая велела ему идти на Русь и собрать около себя послушников, таких, как он. Об этом видении отец Стефан слышал не от отца Константина, а от архимандрита Мельхиседека, друга его и сотаинника, настоятеля Пантелеймонова Афонского монастыря. «Вот и собрал нас отец Константин, Бог привел и создать ему пустынь. Благости его нет предела, виновных прощает он всегда с любовью и забывает об их винах. Вчера во время трапезы согрубил ему отец Феодор, из простых монахов. Что же: при всей братии отец Константин ему в ноги поклонился, а Феодор, как увидел смирение отца Константина, завизжал как кошка и забился в корчах — в нем бес сидел и не стерпел смирения строителя. После отец Константин, как пришел в себя отец Феодор, очень утешал его, как за родным братом за ним ухаживал».
Я много тогда услышал о быте нового монастыря от отца Стефана. Он передал мне правило начал, которое заимствовано из Афонского Пантелеймонова монастыря, поведал о трудах их при постройке храма и келий, об их длинных молитвах и радостной братской жизни. Отец Стефан был очень радостен: он вез с собой благословение епископа Назария, управляющего Киевской епархией, на открытие обители. Его радость передалась мне, да и трудно было быть грустным, когда сияло свежее осеннее солнце, когда золотые нити паутин носились в лазури неба, когда призывно звенели журавли и откликались волны Днепра их вольному крику.
Через два месяца я получил известие об уничтожении новой обители бандой отступающих махновцев и о гибели отца Константина и всей братии, кроме отца Стефана, который случайно был в Киеве. Они погибли 18 ноября, сожженные разбойниками в церкви, где они молились во время грабежа монастыря. Тела их не были найдены в пепле сожженных зданий, только тело отца Константина чудесно было пощажено пожаром. Он умер, держа в руках образ Царицы Небесной, данный ему на Афоне. Отец Стефан возобновил обитель Введенскую через несколько месяцев, и теперь над телами погибших иноков воздвигнута церковь в честь Всех Святых.
Публикация В.С.Бобринской (Сидоровой)
_________________________________________________________
1. Соловьев В.С. Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории, со включением краткой повести об антихристе. Это сочинение впервые было опубликовано в 1899—1900 годах. В последнее время неоднократно переиздавалось в составе различных сборников трудов В.С.Соловьева. См., например: Соловьев В. Смысл любви. М., 1991.
