 |
| Московский журнал | Н. Шипилов | 01.10.1998 |
Георгий Михайлович и Лидия
Александровна познакомились в ВВСП. 1084
(санитарном поезде), и по военным временам брак
капитана-артиллериста и старшины медицинской
службы — ранбольного и медсестрички — никого не
удивил: дело молодое и тело молодое… Капитана, из
мышц которого извлекли осколки гранаты,
поздравили не только со вторым рождением, но и с
женитьбой. Войну он, кроме многих других наград,
закончил с двумя орденами Красного Знамени. Так
получилось, что на каждый орден нажили по дочке.
Старшую назвали Людмилой, а младшую — Ларисой.
Позже, когда девочки выросли и разъехались на
учебу, соседи расспрашивали их бабушку о судьбе
внучек: вышли ли замуж, кем стали?
— Люда у мэнэ инженер, — с гордостью отвечала
бабушка.
— А Ляля?
Тут бабушка, словно бы в забытье впадая, долго
жевала губами, обирала подол черными руками: ей
был неясен род занятий младшей.
— Шось пыше…*
Вот о той, которая «пыше», я и хочу
рассказать, памятуя обо всем хорошем, что сделано
ею для становления целого поколения литераторов,
и пользуясь не столько карьерно-биографическими
данными, сколько своим личным видением
стоической сущности Ларисы Барановой-Гонченко
во времена исчезновения героя.
Чайка — так переводится с греческого
«Лариса». Вспоминается и «чайка по имени
Джонатан Ливингтон» с вечно безответным
призывом «Делай, как я». Вспоминается и
морская примета: нельзя убивать чайку — погибнешь
в пучине. И еще: «…чайка за кормой верна
кораблю…» — когда думаешь о верности Ларисы
Барановой-Гонченко не идеологиям и идеям, но
своему пониманию высокого назначения человека в
дарованной ему земной жизни. И соответствие
этому пониманию она ищет не в ком-то, а прежде
всего в себе. Ее окружение зачастую интуитивно
подыгрывает ей: мужчины делаются рыцарственными
и галантными, способными на благородные
поступки. Женщины — а их в «литературном
цехе» поменьше, чем мужчин, — близость к ней
используют или как «пароль» для вхождения в
поле периодических изданий, или пытаются
разгадать и присвоить секреты столь блестящего
умения держать удары судьбы с академическим
достоинством, а глаза — сухими как порох.
Мирское сестричество — вот, на мой взгляд, ее
человеческая и духовная суть.
Думая о Ларисе, я понимаю, что православное
обращение к мирянам «братья и сестры» имеет
совершенно отчетливый смысл, если нация, народ,
люди — это общность, живущая по законам семьи.
Даже не по законам семьи, которые ухватил и
извратил криминальный мир, а по уставу ее, по ее
этическим нормам. Понятными становятся поучения
«отдай душу за други своя» и «возлюби
врага своего» — этого не закрепишь усилиями
законников. Это возможно лишь в семье, где, кроме
отца земного, чтут Отца нации и Отца Небесного с
его последним судом — Страшным. В ней не
отгораживаются бронебойными стеклами от
собственного прошлого с его кровью и любовью. В
ней язык как понятие обозначает не болтовню, а
живой и единый народный организм, отличный от
нынешнего, в котором совесть распределяется меж
людьми одного государства столь же неравномерно,
как и деньги: у одних с избытком, у других — ноль.
Впрочем, что касается совести и денег, то, смею
уверить, даже не будучи математиком, что между
этими двумя понятиями существует обратно
пропорциональная связь.
Возвращаясь к сестричеству Ларисы, не могу не
вспомнить еще раз ее маму, Лидию Александровну,
фронтовую медсестру… Подобно ей и повинуясь
какому-то высшему долгу, Лариса вытаскивала в
литературу талантливых людей, до нее пребывавших
во мраке ничейной земли, слабеющих в
безнадежности. Сегодня у всех читающих на слуху
имена Михаила Шелехова, Вячеслава Артемова,
Вячеслава Казакевича, Александра Сегеня, Юрия
Кабанкова, Михаила Иманова, Владимира
Славецкого, Виктора Лапшина, Светланы Сырневой…
Тут не раз находила подтверждение поговорка:
«Не накормивши, врага не наживешь!»
Владимир Славецкий — пожалуй, наиболее типичный
случай. С ним меня познакомила Лариса на одном из
литературных вечеров в Центральном Доме
литераторов, где она в начале восьмидесятых
устраивала — и довольно часто — турниры поэтов.
Очень живо помню стоящего за ее спиной
миловидного молодого человека и его карие глаза,
полные блеска, восторга, сияния.
— Молодой критик из провинции, — представила она
Славецкого, — работает школьным учителем… - и
назвала город — уж и не помню: Тулу, Орел или
Липецк. — Тесновато ему там…
Помню статьи Володи, позже появившиеся в журнале
«Литературная учеба», в других московских
изданиях. Помню единственную его книжку,
изданную в издательстве, кажется,
«Современник», где Лариса была редактором
молодежного отдела. Помню, что во многих его
работах по текущей, как говорили, литературе он
ссылался на авторитет Барановой-Гонченко и
откровенно боготворил ее на публичных диспутах.
Володя, несомненно, владел даром быть человеком
«приятным во всех отношениях». Так уж
получилось, что мы с ним одно время были
соседями-однокашниками — он часто говорил о
Ларисе с большим восторгом и уважением, что, не
скрою, радовало меня.
Лариса стала одним из его рекомендателей в Союз
писателей, а тогда в Союз было очень непросто
вступить. Она не побоялась ошибки, не устрашилась
взять на себя смелость аттестовать
малоизвестного критика серьезной комиссии…
Она так и живет в однокомнатной квартирке,
которой с большим трудом добилась у
писательского Союза. Писатель Владимир
Славецкий живет в Москве гораздо шире. А недавно
я прочел в «Литературной России» его опус
под названием «Чувство жанра, или
Литначальница, „прекращающая журналы“. Она
подписана Владимиром Славецким, членом Союза
писателей России, заместителем главного
редактора журнала „Литературная учеба“. Она,
эта статейка, не подходит под статью уголовного
кодекса; я бы определил ее как монолог Иуды —
такова ее суть, таковы тональность и содержание
нападок на Ларису Баранову-Гонченко, а по
Славецкому, — „Б.-Г.“ Время предателей — вот
оно, на циферблатах наших часов. Напряжение и
душевная боль Ларисы так высоки, что выживать
позволяет лишь „заземление“ их на массу
исторической русской боли, в которой личное
„Я“ растворяется и уже не подлежит обмеру
гробовщиков, переходя в непрерывное „Мы“ —
страна, Россия, терзаемая хихикающими
бесенятами.
Как Тереза-Батиста, уставшая воевать, она
окружена малодушием, которое произносит слова
„Отечество“, „Патриотизм“,
"Товарищество» — и оборачивается
по-обезьяньи устрашающе с двух ног на
четвереньки.
Как чайка, которая гонится за ускользающим
кораблем, не хочет возвращаться к своему
гнездовью и садится на зыбкую морскую воду, чтоб
передохнуть, так и она, Лариса, в ответ на
очередное предательство не запирается дома,
рыдая, а идет в свою каморку Союза писателей
Российской Федерации на Комсомольском и
работает.
Возвращаясь мысленно к Донбассу, где прошло
детство Ларисы, я думаю, что на формирование
этого цельного характера повлияло в немалой
степени соседство с Краснодоном и легендами о
трагедии молодогвардейцев. Как ни относись к
советскому периоду нашего государственного
бытия, а самые чистые дети всегда вбирают в себя
максимы своего времени. Можно публично сжечь
партбилет, но невозможно одним махом сжечь
историю народа. Историю творили родители Ларисы,
ее земляки-шахтеры и железнодорожники, — они
творили будущее, возрождая страну из руин. Это
сегодня Горловка известна больше командой КВН,
чем угольком-антрацитом. Тогда пели и плясали без
отрыва от производства, еще не зная будущей
кавээновской «хохмочки»:
А кто кует и пашет — пусть пашет и кует.
А кто поет и пляшет — пусть пляшет и поет.
Пусть, разумеется. Есть и поговорка на этот счет:
«Мели, Емеля — твоя неделя». Все пережила
Россия — переживет и хохмочки. А время Ларисиного
детства жило упованием на светлое будущее в
коммунистическом мире. Так нынешние дети мечтают
о светлом капиталистическом — с той лишь
разницей, что тогда детей учили отдавать лишнее,
а сейчас натаскивают отнимать последнее. И
доверчивые дети натаскиваются легко — они не
думают, что ты отнимешь — сегодня, а у тебя
совершенно законно отнимут — завтра.
Полная любви к победительнице-Москве, Лариса
впервые приехала сюда зимой с учительницей
литературы из тернопольской школы Людмилой
Ивановной Грицюк, которая повела своих учеников
на Новодевичье к могилам русских писателей. Там
она руками снимала снег с надгробных плит и грела
ладони своим дыханьем, а уж потом, теплыми руками,
возлагала к могилам привезенные с Украины цветы.
Учительница любила Ларису за то, что Лариса
любила Литературу. И потом — через «партийный
факультет» МГУ, руководимый все тем же Ясеном,
который нынче кует кадры «свободной и
независимой» прессы, через работу в журнале
«Гражданская авиация» и нешкурническое,
осмысленное решение не вступать в КПСС — Лариса
пришла в страну своей мечты: в Литературу.
Это был журнал «Литературная учеба», тот
самый, где теперь главного редактора иногда
замещает В.Славецкий. А тогда им руководил
известнейший литературный критик, бесстрашный
сапер Великой войны Ал.Михайлов. И Лариса, не
состоящая в КПСС, могла претендовать лишь на
должность литконсультанта, а никак не заведующей
отделом. Она и стала литконсультантом в журнале,
куда, как вода в половодье, поступали рукописи со
всей огромной страны. Я сейчас не касаюсь
творчества Ларисы как критика. Время жизни
Ларисы Барановой-Гонченко уходило большей
частью не на публикацию своих
литературоведческих работ. Она была скорее
литературоводом, нежели литературоведом (хотя о
ней как о литературоведе еще скажут!), и свои силы
тратила на обустройство конкретных молодых
авторов в летящем эшелоне, вагоны которого до
отказа забиты «мэтрами» и корифеями. Для
многих из нас, писателей, в ее лице соединились и
кассир, и проводник, и стрелочник, и машинист
этого летящего к успеху и славе эшелона. Состав
уже сменил тягу, переформировался, пассажиры
перессорились меж собой… Кто она нынче:
секретарь Союза писателей по работе с молодыми?
Чудом уцелевший путевой указатель из допотопных
времен? Изящная кариатида, выполняющая роль
несущей конструкции в покосившемся здании? Кто
она, даже в наступившем хаосе пытающаяся держать
нечто похожее на периодическую таблицу
Менделеева в литературе, где сохранятся все
открытые ею имена и куда впишутся новые, пока
неизвестные? Кто она, травимая своими же
выкормышами, оказавшаяся, словно медсестра на
ничейной земле, между воюющими друг с другом
коммунистическими функционерами, одни из
которых называют себя демократами, а вторые —
патриотами?
Она — мой друг, который по жизни не предает. Значит
ли что-то для нее моя привязанность — не знаю. Но я
тот самый вечнораненый, которого о привязанности
не спрашивают, а несут и несут на себе фронтовые
медсестры. Приходит время поменяться ролями и
сказать: держись, сестренка, — наше дело правое.
Говорят, что доброму Бог помогает. С Ларисой
Барановой-Гонченко остаются равные ей в неумении
делать зло мужчины и женщины — братья и сестры.
Непросто в кратком очерке рассказать о красивой
и обреченной на одиночество женщине. Как
литературный критик она, повторяю, написала,
может быть, меньше, чем иные, но что лучше: читать
утопающему инструкцию по спасению на водах или
молча бросить спасательный круг с борта большого
корабля?.. Думаю, последнее — надежней и
здравомысленней. Умение найти талант и выудить
обессиленного носителя этого таланта из пучины
безвестности — это и было уникальной функцией
Ларисы Георгиевны в литературном мире
восьмидесятых и в литературной войне девяностых
годов нашего века.
Она — человек прямого действия, конкретного дела.
Тем она и отличается от многих велеречивых витий,
приведших нашу литературу от Чехова к
Жванецкому, от Толстого к Ерофеевым, от
Николаевой — к Нарбиковой, от созидания — к
разрушению.
Р.S. «Хорошо бы не меняться, Никуда не
развиваться», — писал лет этак двадцать назад
один из мудрейших людей нашего времени, поэт Иван
Овчинников, которого никакая сила не втянет в
«цивилизованный мир» потому, что за ним, как
судимости за рецидивистом, числятся заповеди
Христовы, принятые к исполнению пожизненно. Вот
что сказал он примерно в то же время о Ларисе
Барановой-Гонченко, увидев ее впервые:
— Утомленное солнце, — и медвежьи глазки его
игриво заблестели. Он сказал, будто поставил
диагноз. С тех пор ничего в ней не изменилось, в
сестре Ларисе.
_______________________________________
*Что-то пишет (укр.).
