Штрихи к портретам.

Старейший актер России вспоминает о своих друзьях по сцене.

За пятьдесят лет работы, вернее службы в Художественном театре, я
видел и знал очень многих артистов и людей театра. Наверное, их больше
ста, а пожалуй, и больше двухсот, и о каждом из них я могу что-то
вспомнить и рассказать…

Крупнейший артист мира

Так называли Василия Ивановича Качалова после его смерти. Почти пятьдесят лет он был героем Художественного театра.
Впервые я увидел Качалова в концерте в Колонном зале Дома Союзов. Когда его объявили, зал приветствовал его стоя. На сцене стоял стол и два стула. Качалов сперва произносил романтический монолог Сатина из «На дне»: «Человек — это звучит гордо! Что такое человек? Это не ты, не я…» А потом он пересел на другой стул и визжащим голосом, картавя, закричал: «Бграво, бграво! Ты говоришь как порядочный чэловэк!..» Впечатление было ошеломляющим! Как этот красивый, высокий, стройный, невероятно обаятельный человек на наших глазах из благородного и гордого Сатина превращался в жалкого и глупого Барона?!
В 30-е — 40-е годы я видел Качалова во всех ролях, которые он играл. А когда стал студентом только что открывшейся школы-студии имени Вл.И. Немировича-Данченко, увидел и совсем близко: он первый из МХАТа пришел к нам в студию. Пришел и сказал: «Давайте познакомимся. Назовите ваши имена и фамилии — я хочу проверить свою память». Весь вечер он читал, рассказывал и играл перед нами. Казалось, он хотел познакомить нас со всем своим репертуаром. Это была незабываемая встреча, а на прощанье он, почти не ошибаясь, назвал все наши имена и фамилии… Потом он бывал и на наших экзаменах, и на капустниках и подарил нам в 1944 году свое фото с пожеланием успеха в учебе и счастья в жизни. В 1947 году, когда нас приняли в МХАТ, Василий Иванович писал: «Я с радостью подписал дипломы-путевки в жизнь моим дорогим молодым друзьям».
В театре Василия Ивановича за его доброту называли «Христос Иванович». Убедился в этом и я, когда тяжело заболел и он меня направлял к разным знаменитым врачам, посылал в санатории и дома отдыха. Когда я последние четыре года его жизни был у него кем-то вроде секретаря, он без конца давал мне деньги, зная, как трудно было тогда (во время войны) жить одинокому студенту. В ответ на мое: «Но Вы же мне уже давали», — он отвечал: «Ну, это аванс. Отработаете не мне, так потом Художественному театру"… И вот я до сих пор «отрабатываю» МХАТу, хочу оправдать его надпись на фото: «Милому, талантливому Владлену Давыдову с любовью и благословением! Василий Качалов».
Он был моим кумиром, идеалом человека и артиста.
Маршал МХАТа

Самым великим русским (именно русским) национальным актером Художественного театра был, конечно, Иван Михайлович Москвин.
Когда мне было 14 лет, я получил от него письмо: «Посылаю вам подписанную мною карточку, а на письмо отвечу позднее. Писем получаю сотни — не поспеваю отвечать"… Затем многие годы я был его верным поклонником и видел его в самых разных ролях — в «На дне», «Вишневом саде», «Последней жертве» и даже в «Царе Федоре» в день его семидесятилетия. Это было в 1944 году. Шла война, а потому чествование проходило за закрытым занавесом. Меня от студии послали его поздравлять. Известный режиссер А.Я.Таиров тогда сказал: «Вы, Иван Михайлович, на сцене вопрошаете: я царь или не царь?! Да, вы царь! Вы царь русской сцены!» На гастролях в Америке, где он играл и самую свою трагикомическую роль — Мочалку из «Братьев Карамазовых», его называли «артист с Марса», потому что считали, что на Земле такого артиста не может быть.
Меня всегда поражала его доброта и мудрость в жизни. Я много раз встречал его у подъезда его дома, когда он шел на спектакль в филиал МХАТа (потом эта улица лет пятьдесят носила его имя — улица Москвина). Он всегда очень внимательно разговаривал, отвечал на все мои вопросы. Эти беседы я тогда записывал в свой дневник — их было несколько десятков…
Он был не только символом и совестью Художественного театра со дня его основания, с первого спектакля «Царя Федора», но и спасителем театра. В 1941 году война застала МХАТ на гастролях в Минске. В первый же день войны при бомбежке были взорваны склады с декорациями. Бомбы падали рядом с гостиницей, где жили мхатовцы. А из Москвы пришла странная телеграмма — продолжать гастроли. Это было невозможно, и Москвин возглавил эвакуацию большого коллектива. Ему, как депутату Верховного Совета, предложили персональную легковую машину, но он в гневе отказался и вместе со всеми — где пешком, где на попутной грузовой машине — вывозил МХАТ из охваченного войной Минска. «Маршал МХАТа» — так его потом называли. Я очень любил этого доброго русского человека.
«Последний в роде я…»
Когда в 1935 году я впервые увидел на сцене в роли Платона Кречета Бориса Георгиевича Добронравова, то был так покорен обаянием и темпераментом этого замечательного артиста, что даже написал письмо. (Каково же было мое удивление, когда однажды я увидел это письмо в архиве музея МХАТа.) В том письме я писал, что обязательно буду артистом именно этого театра. Мне было тогда 11 лет.
Конечно, я не один раз видел Добронравова во всех спектаклях, в которых он тогда играл, но больше всего любил его в лучших его ролях — Андрея Белугина, Васьки Пепла, Лопахина, Ярового, Войницкого в «Дяде Ване» и, конечно, в «Царе Федоре». Я был в зрительном зале, когда он впервые сыграл эту роль, и был на сцене, когда он играл ее в последний раз. На сцене он и умер в гриме и костюме царя Федора…
Он был довольно скрытным человеком и только на сцене раскрывал свою добрую и широкую русскую душу. Он был лучшим исполнителем современных положительных героев — коммунистов и большевиков, хотя в жизни скептически относился ко всему, что происходило не только в стране, но и во МХАТе. Такой вот парадокс.
Он был неудовлетворен и своей судьбой во МХАТе, о чем писал в журнале «Театр» в 1945 году в статье «Вынужденное бездействие»:
«…что я сыграл в театре за последние 8 лет? Меня ввели в спектакль «Царь Федор». Через несколько лет я сыграл Сафонова в «Русских людях». И это все, что мне удалось сделать нового за последние 8 лет…» Наверное, поэтому с такой горечью в «Дяде Ване» он говорил: «Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел… Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский…» В каждую роль он вкладывал свои чувства и мысли.
«О, скорее бы все это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь!» — почти со слезами восклицал он в роли Лопахина.
Он всегда — и в жизни, и на сцене — искал правду. Он не мог фальшивить и ненавидел вранье: «Старик, зачем ты все врешь?.. Слушай, старик, Бог есть? Ну? Есть? Говори…» — требовал он в «На дне», от Луки. Он на сцене шел не от абстрактного образа, а буквально «от себя», как учил К.С.Станиславский. «Последний в роде я! Род мой вместе со мной умрет!» — всегда тихо, со слезами на глазах произносил он эти слова царя Федора. Всегда, кроме последнего спектакля, который он недоиграл 27 октября 1949 года. Ему было всего 53 года. Это была трагедия не только для МХАТа, но и для его большой семьи, где он был единственным кормильцем. Ради своей семьи он после перенесенного инфаркта все-таки не ушел из театра и два раза в месяц — в роли царя Федора и дяди Вани — выходил на сцену. Еще нередко участвовал в концертах… После болезни он часто приходил в театр. Сидел в буфете у окна и с тоской смотрел на улицу. Иногда приходил за кулисы поиграть в шахматы. Казалось, спокойно и задумчиво сидел за доской. Однажды я спросил у М.М.Ботвинника, эмоциональная ли игра шахматы? «О-о, да! Очень, очень!» — ответил Михаил Моисеевич. Значит, Добронравов и тут тратил свое сердце и темперамент.
Сколько страсти было в последних словах его трагического Тихона в «Грозе» над трупом жены: «Хорошо тебе, Катя! А я-то зачем остался жить на свете да мучиться!..»

Простите, Ливанов!
Одним из ярчайших и талантливейших артистов второго поколения Художественного театра был, конечно, Борис Николаевич Ливанов, но и его судьба в этом театре закончилась трагично.
Его разносторонний талант и напористый темперамент порой ошеломляли. Его контрастные и всегда ярко-характерные образы поражали неожиданностью: граф Альмавива — и тут же буйный Ноздрев, Чацкий — и Дмитрий Карамазов, Соленый — и матрос Швандя… И если у В.И.Качалова перевоплощение в характерных ролях было тонкой акварельной иронией, то у Ливанова это были создания, выполненные масляными красками в стиле репинских запорожцев. Вообще он был личностью из эпохи Возрождения. Он был и артист, и режиссер, и художник — автор дружеских шаржей. Есть целый альбом шаржей Ливанова.
Шаржи Ливанова не всегда были дружескими, но всегда точно выражали человеческую сущность и характер его персонажей. А афористичные его остроты ходили по Москве. «Борис Николаевич, почему вы не вступаете в партию?» «А мне очень дороги мои недостатки, я не хочу с ними расставаться…» Министр культуры Фурцева обращается к Ливанову: «Борис Николаевич, пить надо меньше!» «Меньше кого, Екатерина Алексеевна?» А про одного очень худого человека он сказал: «У него не телосложение, а теловычитание». На собрании в театре был поднят вопрос, почему дирекция и бухгалтерия всегда получают премии, а актеры не всегда? На это Ливанов очень точно заметил: «Потому что за высокий удой молока премии получают доярки, а не коровы». Когда он знакомил кого-нибудь со своей женой, то добавлял: «Это моя половина. Это моя лучшая половина!»
В 1933 году во МХАТе в «семейном кругу» отмечали 35-летие, готовили капустник. Ждали, что и Ливанов примет в нем участие, но он отнекивался. И вот (это рассказывал В.В.Шверубович) в производственном корпусе растянули на полу холст в размере сценического зеркала МХАТа (17×12) и на нем за одну ночь Ливанов нарисовал свою знаменитую картину-шарж «Олимп». Когда на вечере открылся занавес, то весь зал сперва ахнул и замер, а потом разразился смехом и овациями. Но были и недовольные, и обиженные, хотя на полотне внизу автор написал: «Простите. Б. Ливанов». Кое-кто ему так и не простил этой шутки… Картина погибла бы, если бы В.В.Шверубович не сфотографировал ее, а мои друзья художники Володя Вильчес и Оля Кирюхина не сделали бы с нее красочную копию.
Мне посчастливилось не только дружить с Борисом Николаевичем, но и работать с ним как с режиссером. Он одобрил и поддержал меня, когда я репетировал роль «от автора» в «Воскресении». Он одобрил и наш новый состав в возобновленном спектакле Немировича-Данченко «Три сестры». Он доверил мне роль Дорна в своей «Чайке» и очень серьезно работал со мной и Л. Золотухиным по вводу на роли Ивана и Дмитрия в «Братьях Карамазовых». Он говорил мне: «Зерно Ивана в том, что мир ужасен, а жить хочется! В этом парадокс этой роли — я не Бога не принимаю, а мира им созданного не принимаю и не могу согласиться принять!».
У меня есть много фотографий Бориса Николаевича с самыми разными текстами. «Маргоше и Владлену, моим любимым молодым друзьям, с пожеланием им счастья на сцене и в жизни», — написал он прямо на своем лице. «Владлену Давыдову на память о Ливанове, которому очень трудно быть актером», — это на фотографии в роли графа Альмавива, а на фото в роли Ноздрева: «Эту фотографию снимать с витрины нельзя. Это — преступление перед МХАТом». А есть и такая: «Владлену — Борис».

Два рыцаря театра

Михаил Пантелеймонович Болдуман. Красивый, мужественный, с каким-то загадочным «вторым планом». На сцене он во всех ролях как магнит притягивал к себе внимание. Как все лучшие актеры МХАТа, он тоже играл характерные роли — был актером перевоплощения и в каждой роли держал экзамен, как бы заново рождался, как говорил В.И.Качалов. Но более всего я любовался им в небольшой роли Синцова во «Врагах» и, конечно, в роли его неповторимого Вершинина в «Трех сестрах». Здесь он был не просто неотразимо прекрасен, как айсберг в понятии Хемингуэя, но умен и обаятелен как мужчина. Видимо, именно поэтому в апреле 1940 года Немирович-Данченко за две недели до премьеры «Трех сестер» решил снять с этой роли В.И.Качалова (которому было 65 лет), и передать ее Болдуману (которому, как и Вершинину, было тогда 42 года). Да, для «вечного счастливца» МХАТа Качалова это была трагедия, но он поздравил Болдумана с премьерой. Мне Болдуман в 1971 году подарил свою фотографию в этой роли, на которой написал: «Были и мы рысаками"…
И я когда-то репетировал роль Вершинина, но сыграл Кулыгина. Посмотрев меня в этой роли, В.Я.Виленкин сказал: «Ваше счастье, что вы сыграли не Вершинина, а характерную роль Кулыгина. Вы выиграли сто тысяч! Поздравляю вас!»
Владимир Львович Ершов. Как много про него было анекдотических рассказов и небылиц! И о том, как он поступал в театр на спор — на дюжину шампанского. И как он — громадного роста мужчина, стоял за женщиной, которая на стене читала газету. Обернувшись, она испугалась, увидев его: «Господи! Я думала, вы на лошади!» И о том, как он доказывал: «Мы — дворяне — были первыми революционерами. Ведь это мы, декабристы, разбудили Герцена». Он и сам с виноватым лицом и покорным взглядом рассказывал про себя разные случаи и истории.
Более чуткого и доброго партнера на сцене в моей жизни не было. В «На дне» я играл Барона, а он — Сатина, в «Идеальном муже» он — главную роль Роберта Чилтерна, а я — лорда Горинга. Он был со мной как ласковый отец или как старший брат. После ввода меня в 1956 году на роль лорда Горинга мои партнеры устроили в номере гостиницы (мы были тогда на гастролях) что-то вроде банкета. Поздравляли, говорили добрые слова, а Владимир Львович предложил выпить с ним на брудершафт, то есть перейти «на ты». Ему было 60 лет, а мне 32. Он говорил: «Это меня будет молодить. В таком же возрасте мне предложил это Василий Иванович Качалов».
В 1964 году театр был на гастролях в Лондоне, а Владимир Львович лежал в Кунцеве в больнице. Я вместе со знаменитым мхатовским врачом А.Л.Иверовым поехал его навещать. У ворот больницы дежурный остановил нашу машину с вопросами: кто вы, к кому? Иверов распахнул свой габардиновый плащ и, показав белый халат, сказал:
«Я главный врач МХАТа. Мы идем к безнадежному больному народному артисту СССР Ершову». Дежурный открыл железные ворота, и мы въехали на территорию громадной больницы…
Владимир Львович лежал на высокой кровати с книгой Вадима Андреева. Он привстал, обнял меня, поцеловал. Мы долго молча смотрели друг на друга. Потом он спросил: «Ты помнишь, что мы с тобой на «ты»? Не забывай… Вот не успел я состариться и уже умираю».
Умер он через неделю. Ему было 67 лет.

«Мы не старые — мы старшие»

Анастасия Платоновна Зуева начала играть старух еще в достаточно молодом возрасте — в 35−37 лет. Самые яркие из них — простые русские женщины Матрена в «Воскресении» и Домна Пантелеевна в «Талантах и поклонниках». Роли небольшие, но сколько в них было добродушного юмора и точно выраженных ярких характеров. Хотя говорок и скрипучий голос Зуевой почти не менялись, но в этом-то и было ее обаяние. А в жизни? В жизни ее, казалось бы, наивные и примитивные мысли и высказывания были мудры и правдивы. «Анастасия Платоновна, а почему вы не пришли на вечер поздравить А.И., когда ей дали «Гертруду»? «А я боялась умереть от зависти…»
Она была участницей всех шефских концертов и бригад во время войны и в мирное время. Однажды после концерта на Камской атомной электростанции на экскурсии любознательная Зуева настойчиво допытывалась: «Где атом? Атом-то покажите!» А на военных кораблях и особенно на подводных лодках она требовала, чтобы ей показали «все-все!»
У нее была добрая русская душа. Она многим помогала, приносила из кремлевской аптеки дорогие лекарства. Мне на фотографии написала:
«Доброта для души — то же, что здоровье для тела: она не заметна, когда владеешь ею…» В последние годы жизни она часто болела и лежала в больнице. Мы приехали к ней в день ее рождения, когда она в очередной раз была в Кунцевской больнице, с цветами, тортом и коньяком. Внизу надевали белые халаты, а композитор Г. В.Свиридов уходил от кого-то, снимал халат. Увидев меня, он спросил: «Вы к кому идете?» «К Анастасии Платоновне, у нее сегодня день рождения». «Тогда передайте нашей великой русской актрисе мои приветы и поздравления. Какую замечательную статью она написала в «Огонек» о делах во МХАТе!»
Я, конечно, все передал Анастасии Платоновне. Она мне на это с горечью ответила: «Вот из-за этой-то статьи я и попала в больницу — ее кое-кто не одобрил и ругал меня за нее в театре…»
Прожила она до 90 лет, но всегда обижалась, когда ей говорили: вот, мол, вы, старики, не думаете о будущем МХАТа… На это она с укором отвечала: «Мы не старики — мы старшие. А виноваты вы, коммунисты: что вы там решаете на закрытых своих собраниях?» Но она всегда была патриоткой и советскую власть уважала, ведь у нее было два ордена Ленина.

Преданные ученики Станиславского

Самыми талантливыми и самыми преданными своим учителям — К.С.Станиславскому и Л.А.Сулержицкому были, по-моему, Владимир Васильевич Готовцев и Владимир Александрович Попов. Оба они в 1908 году пришли во МХТ, оба с 1913 года участвовали в работе Первой студии, которая в 1924 году стала МХАТом-вторым. В 1936 году театр был закрыт со странной формулировкой: «как театр, который не соответствует своему названию», а актеров направили «в театры Москвы и других городов — для усиления труппы этих театров». Таким образом, В.В.Готовцев и В.А.Попов вновь оказались в Художественном театре уже «для усиления» его труппы.
Они были очень разные люди и актеры. Владимир Васильевич Готовцев замечательно играл Медведева в «На дне» и Симеонова-Пищика в «Вишневом саде». Он был всегда такой крепкий, конкретный, с сочным юмором, раскатистым громким смехом. Владимир Александрович Попов, наоборот, был мягким как воск, с лукавым вкрадчивым юморком. Но было что-то очень общее в их отношении к театру, в этических, человеческих принципах. Через них можно было понять Станиславского, который вместе с Сулержицким мечтал создать в Первой студии «нечто вроде духовного ордена артистов». А в этой студии были и такие артисты, как Михаил Чехов, Евгений Вахтангов, А. Дикий, С. Бирман, С. Гиацинтова, И. Берсенев…
В 1958 году В.В.Готовцева назначили заведующим труппой МХАТа. Он проработал полгода и вдруг заявил директору театра: «Прошу сократить мне зарплату, так как я работаю как заведующий труппой только на 50 процентов…»
В.А.Попов, кроме того, что много и замечательно играл (Аркашку Счастливцева, Актера в «На дне», Повара в «Плодах просвещения», Пиквика), неистово занимался шумами. Как и его предшественник в этом деле Г. С.Бурджалов, он слушал, записывал и воспроизводил для спектаклей пение птиц, стук колес поезда, гром, шум дождя, топот копыт… и своим вдохновением увлекал младших товарищей. Он был деликатным, но мнительным и обидчивым человеком: «Владлен Семенович, ну почему вы меня не уважаете? Вы так невнимательны ко мне! Ведь вот вы сегодня со мной второй раз поздоровались…» Однажды в театральном буфете он меня спросил: «Ну как, овладели ролью Ивана Карамазова? Потом ведь и она вами овладеет и будет вас держать день и ночь…» В этом спектакле он на суде с невероятной трогательностью произносил монолог Герценштубе в защиту Дмитрия Карамазова. В таких ролях особенно проявлялась его добрейшая душа…