Царя чтите

Бога бойтесь, царя чтите (1 Пётр. 2, 17)

Бойся, сын мой, Господа и царя. (Притчи 24,21)

Не прикасайтесь к помазанным Моим. (Пс.104,15)

Когда обсуждается фильм о Матильде Красинской, говорят прежде всего об оскорблении памяти святого. Можно также говорить о том, что этот святой — жертва вопиющего к Небу преступного злодеяния 1918 г., за которое несём ответственность мы все независимо от нашего вероисповедания и отношения нашего к Государю и Его Семье. Уже само это злодеяние ставит моральные препоны для всяких «творческих фантазий» относительно жертв этого злодеяния — разумеется для тех, в ком есть хоть капля совести, хоть малая толика морального чувства.

Мне же хотелось бы взглянуть на предмет спора более широко. Если бы не было екатеринбургского злодеяния и вызванной им канонизации, Государь всё же остался бы в исторической памяти как добрый христианин и достойный монарх: ведя беспрецедентную войну, Он не допустил немцев к Петрограду, Москве, Волге и Кавказу, а в той губительной для России войне, какую вело против Него «общество», Он, в отличие от сего последнего, готов был на самые для Него болезненные компромиссы.

Но сказанное отнюдь не означает, что Государь, признанный какими-либо историками и «общественным мнением» плохим, может быть безнаказанно поносим. Согласно христианской традиции всякий, любой государь имеет особый статус и исключительные привилегии. В римском праве (а мы его знаем в виде реципированном и кодифицированном при христианских Императорах) оскорбление Величества (crimen laessae Majestatis) было само по себе настолько важным преступлением, что под этот ряд был подвёрстан целый ряд важнейших государственных преступлений. Здесь юридический аспект сопрягался с особым государственным почитанием помазанника Божия (таковыми могли сознаваться даже языческие цари: Ис. 45, 1). В христианской Римской империи личность Императора была окружена особым ореолом, и он даже изображался с нимбом. Всё, что имело к нему отношение, именовалось священным (sacer; греч. аналог theos — божественный): sacrum palatium — священный дворец, sacrum cubiculum — священная опочивальня, sacra vestis — священный гардероб. Не только царям, но и царским дворцам подобали земные поклоны, которые в России отменил только Пётр I. Цари были неподсудны не только по делам государственным и гражданским, но и по вопросам вероучительным. История знает Императоров, которые под влиянием епископов поддерживали ереси или даже, получив еретическое воспитание, сами разрабатывали как богословы еретические доктрины (редчайший случай Константина V). Но никто из них никогда не был официально осуждён как еретик. Осуждали пап, патриархов, епископов, богословов-пресвитеров (Ориген), богословов-монахов (Евагрий), богословов-мирян (Дидим), но только не Императоров. Если же поместный Охридский собор в 1278 году осудил за латинскую ересь Императора Михаила VIII Палеолога, то (не говоря уж о проблематичности осуждения за ересь, которая не была осуждена ни одним Вселенским Собором) такое осуждение было возможно только потому, что сепаратистское западно-греческое государство, претендуя на Константинопольский престол, не признавало Михаила законным Императором. А вот переход в католичество Императора Иоанна V Палеолога в 1369 году остался его личным поступком, который антилатинская иерархия предпочла «не заметить». А когда патриарх Никифор Исповедник захотел полемизировать с иконоборцем Императором Константином V (в начале второго иконоборчества, много лет спустя после смерти Императора и уже после завершения царствования его династии), он назвал его псевдонимом, не содержавшим никаких идентификационных намёков.

Нам могут возразить, что историки позволяли себе нелицеприятные суждения о некоторых Императорах. На самом деле их сведения и обобщения формально были их частным делом и никогда не имели официального характера, даже если иногда за ними угадываются гипотетические установки правительственной пропаганды (напр. дискредитация Аморийской династии в историографии Македонской династии). Что же до таких памфлетов как «Тайная история» Прокопия Кесарийского (VI в.) они могли писаться и храниться только в условиях глубокого подполья (указанное сочинение сохранилось только в пяти поздних рукописях XIII — XVI вв.). Вообще же исторические сочинения были достоянием узкого круга эрудитов, и неграмотному народу были абсолютно недоступны. Народ благоговейно взирал на царские выходы в соборах, на крестных ходах и на ипподромах и слышал молитвенные возношения императорских имён во всех церквах, и не только в Империи (в России византийских императоров поминали до самого конца Византии).

Россия хранила и продолжала византийские традиции. Когда Императрица Екатерина II хотела декульпабилизировать несколько видов государственных преступлений, в том числе и оскорбление Величества, в узком, буквальном смысле намерения Императрицы оспорили митрополит С.-Петербургский Гавриил, епископ Псковский Иннокентий и придворный архимандрит Платон, в будущем митрополит Московский. Императрица вняла им, и в последующей редакции «Наказа» преступления остались преступлениями, и только наказание за них было смягчено.

Новое время отмечено кризисом не только монархий, но и самого христианства. Если протестантские революции ещё шли под теми или иными библейскими лозунгами, французская революция конца XVIII в. была в равной мере антимонархической и антихристианской. Как французское «просвещение», породившее революцию, глумилось над христианством, так революция эта вылилась в повальное глумление над монархами. Только Бонапарт известной фразой: «какие бы они ни были, они все — мои предшественники» оборвал эту вакханалию, и трусливая орава борзописцев беспрекословно покорилась диктатору и умолкла — их занимала не «историческая правда», но самые низменные, хамские побуждения.

Поскольку Царь — отец, а Царица — мать всего народа, русская революция была хамством в прямом, библейском смысле этого слова. Конечно, это началось не с Милюковых и Ульяновых, а с «декабристов», Герцена, гр. Л. Толстого и проч.

Позволю себе маленькую, далеко не самую яркую из возможных иллюстрацию. Кн. П.А.Вяземский в 20-летнем возрасте был свидетелем событий войны 1812 г. Остановившись в своих «Воспоминаниях о 1812 годе» на сцене «кидания бисквитов с балкона» Александром I («Война и мир» т. 3, ч. 1, гл. 23), Вяземский замечает: «Если отнести эту сцену к истории, то можно сказать утвердительно, что это басня; если отнести её к вымыслам, то можно сказать, что тут ещё более исторической неверности и несообразности. Этот рассказ изобличает совершенное незнание личности Александра I. Он был так размерен, расчётлив во всех своих действиях и малейших движениях, так опасался всего, что могло показаться смешным или неловким, так был во всём обдуман, чинен, представителен, оглядлив до мелочи и щепетильности, что, вероятно, он скорее бросился бы в воду, нежели бы решился показаться перед народом, и ещё в такие торжественные и знаменательные дни доедающим бисквит». Вывод Вяземского: «Школа унижения и отрицания истории под видом оценки её, разуверения в народных верованиях — всё это не ново [….] Это уже не скептицизм, а чисто нравственно-литературный материализм. Безбожие опустошает Небо и будущую жизнь. Историческое вольнодумство и неверие опустошают землю и жизнь настоящего отрицанием народных личностей» (П.А.Вяземский. Эстетика и литературная критика. М. 1984, с. 269−270, 265).

Русская революция открыла для хамского глумления особые возможности. Здесь, в частности, отличился другой Толстой, Алексей Николаевич. Хоть он и говорил после революции Бунину, что «сапоги теперь бы целовать у всякого Царя», но, заманенный большевистскими гонорарами в Россию, начал свою литературную деятельность на обретённой советской родине с написания пьесы «Заговор Императрицы», исполненной грязных наветов на Царскую Семью. «Историческая достоверность» пьесы была гарантирована «соавтором» Толстого П.Е.Щёголевым, который как раз тогда участвовал в подготовке к изданию материалов комиссии Временного правительства по расследованию «преступлений» «старого режима». У самой невзыскательной, бульварно-площадной публики пьеска имела большой успех и шла во многих театрах. Гонорар начислялся с каждого спектакля. Заполнявших театры любителей скандальных сенсаций больше всего влекло разоблачение «альковных тайн», впрочем, нераздельно смешанное с раскрытием «государственных преступлений». Даже советская литературная и театральная критика дружно осудила фарс Толстого. О, конечно же, никто не защищал поруганную честь Царской Семьи или оболганную истину истории. Но на седьмом году революции, когда все ещё помнили расцвет русской литературы и русского театра при Николае II, слишком велик был контраст между высоким искусством и балаганной агиткой Толстого — Щёголева. В наши дни этот контраст ощутим гораздо меньше ввиду продолжавшегося долгие десятилетия общего падения культуры. Революция воспитала новый тип человека, имеющий мало общего с людьми столетней давности, особенно с Царями. Современный актёр несовместим духовно с Высочайшими Особами прошлого, здесь заведомо исключена всякая «конгениальность», всякая возможность «вчувствования» и сценического «перевоплощения». Об этом говорит вся история советского кинематографа. «Рубаха-парень», которому впору играть Горьких, Маяковских и всяких «матросов Балтики», вдруг, на новом изгибе «генеральной линии» начинает играть Царей и Царевичей. Или крамольный репатриант, отметившийся в эмиграции слишком активным «советским», скажем деликатно, «патриотизмом», вдруг оказывается в роли русского «Царя-рыцаря». Такой кинематограф можно только бойкотировать.

Современные законы не защищают Царей. Однако при этом можно доказать незаконность фильма о М. Красинской. Он, оскорбляя чувства тех, кто верен памяти Царей, кто верен старой России, расширяет раскол в обществе, препятствует консолидации русского народа перед лицом фронтального наступления содомического, антихристианского в своей правящей верхушке Запада. Запрещение этого фильма оказало бы умиротворяющее, успокоительное действие на наше общество.

http://radonezh.ru/analytics/tsarya-chtite-172 252.html