Отец

Из цикла «По Руси»

10 февраля 2011 года, после 58-летнего служения пред Алтарём Господним, отошёл ко Господу старейший клирик Московской епархии протоиерей Владимир Парменович Недосекин. Последние 16 лет своей жизни он был клириком Свято-Екатерининского мужского монастыря… Богослужения совершал всегда с большим духовным трепетом и благоговением, что и передал своим многочисленным духовным чадам и собственным детям, которые пошли по его стопам. Многочисленные внуки также пошли по стопам деда. Протоиерей Владимир Парменович Недосекин прожил долгую и достойную жизнь. На нём воистину исполнились слова апостола Павла, сказанные своему ученику Тимофею: «Будь образом для верных в слове, в житии, в любви, в вере, в чистоте» (1 Тим. 4: 12).

(Из некролога)

+ + +

Отец наш был избранником Божиим. Благодаря ему в Церкви сейчас есть один епископ, два священника и три матушки — все его шестеро детей. Милостью Божией эту традицию продолжают и внуки: матушки, священники, семинаристы.

Нельзя сказать, что он «с детства отличался большой религиозностью». Это именно особенное вторжение Божие: в детстве засеянные зёрна вдруг проросли в юношеском возрасте.

Он был человеком северным, очень сдержанным к детям в показе своих чувств, можно сказать даже — сухим. Но любил он нас всех своей сдержанной и основательной мужской любовью. Это, наверно, свойственно вообще Северу.

Родился он в деревне Новоселица Сямженского района Вологодской области. Название деревни само за себя всё говорило: это были новые поселения. По семейному преданию, часть государевых крестьян была переселена Петром I по причине его экономических реформ из Великого Устюга в Вологодские земли. Отец даже помнил празднование селом 200-летнего юбилея этого события. И всю жизнь говорил, что царь перевёз из Устюга три фамилии: Недосекиных, Смирновых и Тихомировых, — так что мы в этом переезде, говорил он, «стали как родня».

Патриархальный быт того времени позволял легко сохранять семейную и родовую память. Так, первый известный в нашем роду, кто переехал из Устюга, был «государев человек» Влас Недосекин, родившийся в 1682 году. Поколения сменяются очень быстро, в среднем за 100 лет проходит три генерации. По этому закону со времён Крещения Руси наших сменившихся предков можно перечислить лишь чуть больше чем тремя десятками поколений.

От Власия до моего отца Владимира их всего семь: сын Власа Семён (род. 1706) женился на Акилине (род. 1706); сын Семёна Яков († 1813) — на Марфе († 1783); сын Якова Стефан († 1845) — на Феодоре († 1866); их сын Дмитрий (1827−1881) — на Евдокии († 1907); сын последних Стефан (род. 1862), мой прадед, женился на Афанасии (род. 1865), от которых родился отец моего отца Пармен (род. 1913), женившийся на Валентине, моей бабушке. К 1922 году весь род Власа насчитывал уже около 400 живых душ и 198 имён в фамильном синодике — усопших. В 1942 году в роду появился святой — новомученик иерей Феодор (память 17/30 апреля), происходящий по боковой линии от уже поминаемых предков Стефана и Феодоры. По происхождению наш род военный — род свободных царских полу-крестьян полу-казаков, живших на северных рубежах страны. Таковыми мои предки оставались до Первой мировой войны, при которой в нашем роду от царского правительства (по военному ведомству) получали денежные пособия 16 недосекинских вдов.

Тогда «верующими» были все. То есть жили по христианским обрядам, крестили, венчались, несколько раз в год причащались, как это было заведено. Трудно разобрать, где была вера, где традиционное обрядоверие.

Правда, был один из предков, кто вызывал к своему имени некое благоговение и даже восхищение. У Стефана был то ли брат, то ли дядя, который ушёл в монахи и жил в Соловецком монастыре. Весь пиетет к этому имени в роду заключался в том, что он был большим человеком в монастыре — духовником. «Ему три раза меняли имя», и «умер он аж архимандритом» — вот всё, что обычно говорили о нём. Бабушка Валентина даже была у него — ещё в молодости, сразу после свадьбы. Ездила с дедом Парменом за благословением и много лет спустя рассказывала нам, своим внукам, о пребывании в Соловках.

Из того, что «ему три раза меняли имя», надо понимать, что этот родственник наш был сначала рясофорным монахом, потом принял постриг, а в старости, по-видимому, схиму.

В детстве отца возили в храм, в Сямжу. Потом про храмы всё затихло, их стали закрывать.

Деревня была северная, дворы большие, окна в срубе высоко от земли, чтобы не заносило снегом. У всех было высокое подполье, большой скотный двор.

В тридцатых годах в село стали привозить ссыльных. Это были семьи репрессированных или уже отсидевших людей. Вот и к деду моего отца заселили двоих ссыльных: женщину лет 35 и её малолетнего сына. Женщину звали Афанасия, она была «из благородных». (Все мы, потомки моего отца, должны теперь всю жизнь молиться за её упокоение.)

Когда они приехали, отцу было 4−5 лет, когда уезжали — около десяти. Отец с сыном Афанасии были почти одногодки и, так как стали жить в одном дворе, быстро подружились. Соответственно, отец очень часто проводил время в отведённой для жильцов комнате в том самом высоком подполье.

И вот отец увидел, что они молятся утром, перед едой и на сон грядущий. Поют молитвы, постятся. Отец стал молиться с ними. И тогда Афанасия предложила ему учиться закону Божию, тем более что она и так рассказывала о нём каждый день своему сыну.

Когда ссыльные уезжали, отец знал все тропари праздников и многим святым, мог рассказать о евангельских историях, о житиях святых и что-то об истории Церкви.

Потом семья Пармена переехала в Ярославль. Началась Финская война, дед ушёл воевать, а бабушка тянула нелёгкую ношу, поднимая троих детей. Жизнь была тяжёлая. Отцу кроме учёбы надо было ещё кормить мать и сестёр. После занятий он подрабатывал на разгрузке вагонов. Церкви на его жизненном пути больше не появлялись, и так как-то всё забылось само по себе.

Вдруг он заболел дизентерией. Но по скрытности и скромности своей не сразу об этом объявил взрослым. В результате был госпитализирован в больницу села Семибратова в крайне тяжёлом состоянии. Бабушка, его мама, пригласила священника, который, как она потом говорила, «всё сделал, что положено». Однако Владимир выжил, хотя и был очень слаб.

После окончания семилетней школы в 1943 году отца по призыву из райвоенкомата направили учиться в Ярославское железнодорожное училище. В военные годы учёба проходила больше на практике, студенты были помощниками машинистов, водили составы с военной техникой, ранеными и медикаментами. Отец ездил от Ярославля на Вологду, Бологое, Александров и Буй. Иногда по особому приказу из-за нехватки паровозов заставляли гнать составы через Бологое в прифронтовую полосу в район станции Дно. Работа была тяжёлой. После смены из-за усталости отец не всегда мог дойти до дома; если была возможность, спал прямо в паровозе.

Машинистам было ещё тяжелее: они работали в три смены, помощники — в две. Отец рассказывал: «Приходишь на паровоз, машинист как пьяный: он не спал уже несколько суток. Пока грузимся или цепляем состав, он ещё как-то с собой борется, не спит; как только тронулись, он говорит: „Ну, Володька, сам видишь: я не могу“, — и засыпает». Отец иногда вспоминал: «Приходилось вести паровоз самому. Один раз везли медикаменты, в том числе и спирт. При заходе на станцию я не рассчитал расстояние и торможение начал поздно. В результате паровоз хоть и не сильно, но врезался в впереди стоящий товарный состав. Никто не пострадал, но спирт, бывший в наших вагонах, попадал с полок, разбился и потёк на рельсы из всех щелей. Что тут началось! Со станции, да и с прилегающих улиц, набежало народу: кто с ведром, кто с тазом; лезли под вагоны собирать спирт, который тёк из всех щелей состава». Машиниста забрали, искали диверсию. Отец пошёл в органы и хотел рассказать, что машинист не виноват, а паровоз вёл он. Хорошо, в органах нашёлся добрый человек и сказал ему: «Ты, Володька, иди отсюда и никому больше этого не говори, а то машиниста посадят за то, что спал на рабочем месте». Вскоре машиниста отпустили. Тот знал, что Владимир ходил его защищать, и после этого его очень любил.

Немцы рвались к Ленинграду. Фронт проходил по линии: Нарва — Псков — Витебск — Орша — река Сож — река Молочная. Тяжело и опасно было ездить по маршруту Ярославль — Санково — Бологое и особенно в Псковскую область к станции Дно. На фронт везли бронетехнику и медикаменты, с фронта — раненых. Домой никого не отпускали. Спали в паровозе во время стоянок. За сутки нужно было перекидать несколько тонн угля. Но не это было самым тяжёлым. Таковым считалось поездки в сторону станции Дно и в прилежащие к ней станции. Ехали всегда ночью. Свет не зажигали. Необходимо было до света вывести состав как можно дальше. Немцы знали об этом и бомбили полотно.

«Бывало, едешь ночью на полной тяге, — рассказывал отец, — а по сторонам вспышки взрывов от бомб. А то полосой пройдёт вдоль поезда и вперёд, почти на полотно; едешь и держишься руками, ждёшь: вот сейчас на рельсах воронка — и паровоз полетит под откос. Сжимаешься от ожидания весь, до судорог в суставах.

Бывало, приедем на станцию, а там вчера прошла бомбёжка; свой состав отцепляем, а тех, кого нам везти, всех разметало, пути разбиты. Пока всё это в авральном режиме собирают да прицепляют к нам, глядишь, уже светает. А немец, чуть только видимость появляется, уже летит бомбить. Вокруг станции наши зенитки его кое-как распугают, а дальше по полотну ты с ним один на один на одноколейке, и ты беззащитен.

Молился в такие минуты, конечно. Дома не бывал месяцами. Потом немца погнали. На второй год учёбы, в 1944 году, стало полегче. Один раз даже везли целый состав с арбузами".

Война закончилась. В июне 1945-го отец окончил железнодорожное училище и по разнарядке из военкомата был оставлен в депо города Ярославля. Жили бедно. Отец ходил всегда в форме железнодорожника, «со всеми кокардами», как он говорил, — другой одежды у него не было.

Проработав в депо до 1947 года, отец поступил в Железнодорожный техникум в Люблино, в городе Москве, и отучился один год.

Патриарший собор

В начале второго курса, в сентябре 1948 года, отец по какой-то надобности оказался в Москве со своей матерью. Они шли мимо метро «Бауманская», и моя бабушка, его мать, решила зайти в церковь. Позднее он знал, что это был Патриарший собор. Но в те годы его удивило то, что вообще, оказалось, есть ещё незакрытая церковь. Как он всегда рассказывал, далее с ним случилось нечто необычное:

«Мы вошли в храм, и я услышал пение мужских голосов. Для меня это было совершенно потрясающе, так как я знал все слова, о чём они поют. Я жил до этого и не задумывался, что во мне жили те самые песнопения, которые в меня заложила Афанасия. Я был потрясён. Я прошёл вперёд, чтобы увидеть этих певчих, которые были на хорах. Я задирал голову и пытался их рассмотреть. Я подпевал им, но мои напевы не всегда совпадали. У меня появилось такое чувство, будто я всегда был в этом храме и никуда оттуда не хотел уходить.

Служба кончилась. Мама стала подвигаться к выходу. Но я не хотел уходить. Я хотел узнать, куда можно пойти учиться, чтобы так же петь в церкви. Более того, меня потрясло то, что с хоров стали спускаться молодые парни моего возраста. Я оставил маму на паперти и вернулся в храм. Я хотел у кого-нибудь спросить, где можно на всё это учиться. В это время из алтаря вышел какой-то важный священник. (Потом-то отец знал, что это был архиерей.) Он был со своей свитой, а на груди у него была круглая икона. Я прорвался к нему и спросил, где можно научиться быть «церковником». Тот терпеливо выслушал меня, посмотрел на мою форму и сказал: «Если вы пожелаете и вас отпустят с работы, вы можете поступить на Богословские курсы, которые мы недавно открыли в Новодевичьем монастыре»". И дал отцу адрес монастыря.

Прямо из собора с матерью отец поехал в Новодевичий. Выяснилось, что для поступления надо направляться в Троице-Сергиеву Лавру, куда только что были переведены Богословские курсы, реорганизованные в духовную семинарию.

Архиепископ Димитрий (Градусов)

Отец оставил техникум. Приехав в Ярославль, он пошёл в кафедральный собор, чтобы расспросить, как следует поступать в семинарию. Его послали к правящему архиерею. Придя от владыки, он сказал матери: «Оденься получше. Тебя зовёт к себе наш архиерей». Как позднее рассказывала бабушка: «Я очень испугалась, как это я к такому важному человеку пойду». Правящий архиерей епархии архиепископ Димитрий (Градусов) расспросил её, против ли она выбора своего сына Владимира, который решил посвятить свою жизнь на служение Богу. «Я сказала, что совсем нет, только этому рада. На это владыка сказал мне: „Тогда вот здесь при мне благослови его на священническое служение. Я ему сейчас рекомендацию буду писать и должен быть спокоен, что выбор сына мать благословила“». Бабушка растерянно стала крестить сына, после чего её владыка сам перекрестил и отправил обоих «с Богом».

Как рассказывал отец, он совершенно не готовился к поступлению. Он почему-то думал: приду, запишусь и буду учиться. Собственно, люди и поступают, чтобы их научили, — считал он. Приезжает в Лавру, а там уже идут экзамены. Конечно, после войны критерии приёма были несколько другими, чем теперь. Многие пришли с войны, некоторые при поступлении ещё ходили в гимнастёрках без погон. Спрашивали нестрого: тропари праздников, святых, немного устава, немного истории Церкви, писали сочинение. Отец помнил только тропари.

Перед объявлением списка поступивших ректор семинарии вызвал отца к себе и сказал: «Владимир, мы не можем вас взять в этом году. Во-первых, вы опоздали, а во-вторых, вы очень слабо подготовлены. Но я хочу предложить вам вариант, который облегчит вам поступление в году следующем. Я говорил с наместником Лавры, у него не хватает людей. Он предлагает вам пожить этот год здесь, в монастыре. Вы будете иметь какое-то послушание и одновременно сможете прекрасно подготовиться к поступлению в семинарию в следующем году». Отец с радостью согласился.

Ему дали подрясник и поставили в свечную лавку. В те годы это было одним из самых тяжёлых послушаний. Сложность его заключалась в том, что все стоящие в лавке мало спали.

«Встаёшь на раннюю службу, — рассказывал отец, — потом поздняя, обед, потом необходимо со склада принести новые свечи и просфоры, потом вечерняя служба, потом ужин. И далее, в то время как основная братия могла идти отдыхать, мы переносили бумажные деньги в мешках в Трапезный храм и там на специально расстановленных длинных столах считали их. Лавра только открылась, люди шли и шли. Деньги были ещё девальвированные. Мы их считали: кто-то раскладывал по номиналам: трояк к троякам. кто-то подсчитывал и записывал, кто-то пересчитывал, и всё это длилось почти всю ночь. Мелочь вообще неделями не считали — не было сил. Иногда старший по лавке просил наместника кого-нибудь дать в помощь, и тогда усиленным составом пересчитывали и мелочь».

Соответственно, наместник следил, чтобы не переутомлять людей, и время от времени посылал продающих в лавке на другие послушания. Так однажды он вызвал и отца, сказав ему, чтобы тот несколько отдохнул и походил какое-то время за одним старым архимандритом. Правда, добавил наместник, там тоже есть свои трудности, у этого архимандрита ещё никто не вынес больше десяти дней.

В назначенный день отец пришёл в указанную келью, которая оказалась открытой. На кровати лежал ещё крепкий человек. Необычным был только запах: хоть келью и проветривали, запах тлена продолжал оставаться и напоминать о себе. Отец никогда не видел этого монаха в монастыре и догадался, что он болен и не может ходить. Он уже убедил себя, что послушания ради надо привыкнуть к этому неприятному запаху. Но причина, почему здесь не задерживались долго послушники, оказалась в другом.

Этот архимандрит был страшно гневливый. В молодости он был офицером, во время Японской войны он получил ранение в область поясницы. Многолетние лечения ничего не дали. У него отнялись ноги. Отец рассказывал, что этот архимандрит просто заживо гнил. Когда отцу приходилось его мыть, он сзади видел торчащие позвонки. Воздух смердел. Архимандрит никогда не охал и не страдал. Но малейшая оплошность вызывала в нём взрыв гнева. Он мог позвать и что-то сказать. Если позванный им по какой-либо причине что-то не расслышал, ни в коем случае он не должен был переспрашивать. В его сторону могло лететь всё, что попадалось под руку: тарелка с супом, нож, стакан, сам стол, на котором всё это стояло, ночная утка с содержимым, которая всегда была на кровати у больного, и вдогонку раздавался страшный крик гневной тирады.

Уже на третий день отец понял, что он больше не вынесет. Но идти жаловаться к наместнику не хотелось. Да и само это явление в душе у отца вызывало страшный протест. Он протестовал и негодовал в душе. Тогда он решил протерпеть десять дней и потом пойти отпрашиваться. По истечении времени он попросил своего старца выслушать его. Тот не собирался никого слушать. Тогда отец встал перед кроватью больного и сказал: «Вот сейчас я уйду от вас, вы меня больше не увидите. Но почему вы себя так не жалеете, ведь вы ради Бога оставили мир и очень больны? Весь этот ваш великий болезненный подвиг проходит напрасно. Вы не стяжаете спасения, потому что вы мните только себя одного рождённым от матери, а всех остальных ни во что не ставите. Меня Бог родил свободным, и я тоже от матери. Я добровольно, как и мы все здесь, пытаюсь вам помочь, облегчить ваши страдания. Вы почти святой, вам надо только приобрести кротость, и за этот подвиг Господь вас помилует. А вы слепо портите себе всё только потому, что распустили свою страсть гнева и почти погибаете. Простите, я ухожу. Если человек не хочет сам себе спасения, никто не может его спасти».

Архимандрит оторопело лежал на кровати, смотрел на отца и не мог произнести ни одного слова. Наступила мёртвая тишина. Потом он оправился и сказал: «Да ты что! Мне ещё таких слов никто не говорил. иди позови благочинного».

Отец вышел очень расстроенный, сказал благочинному, что его хочет видеть больной, а сам пошёл в Троицкий собор, где с тщетной попыткой успокоиться старался молиться. Выйдя из собора, он направился в сторону проходной монастыря, вдруг увидел посланного за ним послушника, который сказал: «Владимир, иди к наместнику, он тебя зовёт».

Наместник благословил вошедшего отца и сказал: «Владимир, чего ты такого наговорил нашему страдальцу? Он позвал духовника, исповедался, а теперь мне заявил, что он больше не примет ни одного послушника, кроме тебя. Так что теперь неси свой крест, служи ему».

Отец был потрясён.

Он стал продолжать старое послушание ходить за больным. Всякий раз теперь, когда в том поднималось чувство гнева, он в голос говорил себе: «Молчи, тебе надо приобрести чувство кротости»; даже гневным голосом он порой весьма громко кричал: «Молчи. только чувство кротости». Отцу было с ним немного легче.

Прошло около двух месяцев. Отец решил причаститься Святых Христовых Таин. Он сказал об этом архимандриту. Последний отпустил его, сказав, что завтра он может всё утро к нему не приходить, а идти на Литургию. Вечером отец перед исповедью попросил прощения у страдальца. Архимандрит как-то странно смотрел на него и произнёс: «И ты меня прости, Владимир, аще словом, аще делом..»

Возвращаясь из храма, отец пошёл прямо в келью к архимандриту. В коридоре он увидел скопление монахов, которые сообщили ему, что страдалец умер.

После похорон отца поселили в колокольне вместе с иеромонахом Саввой, будущим схиигуменом, старцем Псково-Печерского монастыря. Они жили в одной келье до тех пор, пока отцу не дали новое послушание.

«Владимир, — сказал наместник, — у тебя хорошо получилось с нашим страдальцем. Я хочу попросить тебя, чтобы ты походил ещё за одним старцем. Это архимандрит Доримедонт, духовник Лавры; он человек святой, побудь у него келейником». Действительно, с первой минуты отец понял, что его послали служить праведнику. Он был молчалив, терпелив, очень добр и внимателен ко всем. К нему часто приходила братия получить духовный совет и наставление, приезжали архиереи, и даже сам патриарх Алексий I (Симанский) приходил к нему на беседы.

Архимандрит Доримедонт (Чемоданов)

Архимандрит Доримедонт сразу подробно расспросил отца, почему он в Лавре. Узнав, что тот готовится к поступлению в семинарию, долгими вечерами рассказывал ему историю Церкви, жития святых, заставлял учить заповеди и пересказывать дневные евангельские чтения. Всегда приговаривал: «Володя, я постараюсь тебя подготовить, ты поступишь. А для твоего духовного руководства после меня я тебе советую отца Арсения, он не лаврский, а живёт в Твери, вот к нему ты и будешь ездить».

Прошёл Новый год, прошло Рождество Христово. Наступили крещенские морозы. Отец Доримедонт занемог и лежал больной. К нему приехал патриарх Алексий. Они долго беседовали. После визита Святейшего ещё несколько дней архимандрит Доримедонт поболел и умер. Отец очень скорбел. Именно в эти месяцы он приобрёл себе духовного руководителя. Архимандрита Доримедонта (Чемоданова) хоронила вся Лавра. После похорон отец пошёл жить обратно под колокольню к отцу Савве. И ждал нового послушания.

Он очень переживал, потому что сроднился с отцом Доримедонтом и потому что, как он считал, больше некому его готовить к семинарии. Он не допускал мысли, что его не примут учиться и ему придётся оставлять монастырь. Живя в Лавре, он, когда был свободен от послушаний, ходил на богослужения и горячо молился, чтобы Господь его сподобил великого священнического служения.

«Когда я пришёл под колокольню к отцу Савве, — рассказывал отец, — я был совершенно разбитый и обессиленный. Ничего не воспринимая, я лёг на кровать и задремал. И вот мне в состоянии дремоты приснилась Пресвятая Богородица. Она стояла в отдалении и молчала. Я горячо просил Её: „Благослови меня на учёбу, чтобы мне стать священником“. Она молча благословила меня, повернулась и стала удаляться».

Вскоре постучали в дверь. Пришёл посыльный и велел идти к наместнику. «Вот что, Владимир, — сказал последний, — ты теперь собери все свои вещи, освободи келью и иди в семинарию. Ты у нас больше не живёшь. Покойный отец Доримедонт в беседе с патриархом высказал ему свою последнюю волю. Ты ведь знаешь, он исповедал патриарха. Так вот, в этом завещании была последняя просьба отца Доримедонта: он просил Святейшего зачислить тебя в семинарию в этом же учебном году без экзаменов. Так что о твоём зачислении уже указ патриарха вышел. Освобождай келью и иди к отцу инспектору, он покажет, где теперь ты будешь жить».

Так по усмотрению свыше отец был принят в Московскую духовную семинарию, в которой стал учиться с уже начавшегося к тому времени второго семестра.

(Житие в стенах Троице-Сергиевой Лавры вместе с братией наложило отпечаток на всю последующую жизнь моего отца. К службам он всегда относился очень строго, перед службами всегда постился и неукоснительно вычитывал все правила. Да и со стороны братии его всегда считали своим. Уже когда мы, дети, стали подростками, старые монахи, тогда уже архимандриты, всегда живо участвовали в нашей жизни. Особенно ценно для меня было, когда я, уже служа на чужбине, в далёкой Бельгии, однажды услышал от отца Кирилла (Павлова) фразу: «Ты там держи Православие, ты же наш, лаврский».)

На лето отец возвращался в Ярославль и прислуживал у владыки Димитрия в кафедральном соборе. Ярославский архипастырь оставил неизгладимый след в душе моего отца. Всю жизнь отец считал его праведником и поминал схиархиепископа Лазаря — имя, которое владыка Димитрий получил в схиме. И нам, детям, он неоднократно говорил: «Это был святой человек, сильнейшего духа, равного которому в жизни я не видел».

В тяжёлые годы гонения на Церковь владыка Димитрий показывал подвиг стойкости в вере и порой подвергался преследованию, так что только исповедничеством своим отстаивал жизнь епархии. Говоря о духовной силе личности архиепископа Димитрия, отец любил рассказывать одну историю. С какими бы чиновниками советской власти владыка ни встречался, они сразу бессознательно подпадали под его силу духа и обаяния, становясь внутренне в нетвёрдое положение, так что порой даже как бы оправдываясь говорили о необходимости сокращения религии. Об этом знал и первый секретарь областного комитета партии. Его это очень раздражало. Он обвинял всех в бесхарактерности, в мягкотелости, запугивая чиновников и обещая их всех проучить вместе «с этим распоясавшимся попом». Однажды такой случай представился. Было какое-то всеобластное собрание партийных функционеров, объединённое с заседанием чиновников ярославского горисполкома. Его курировали какие-то начальники из Москвы. На это собрание был вызван и владыка Димитрий. Ему должны были «поставить на вид» несоответствие его деятельности значимости момента. Собрание начиналось раньше, а архиерея вызывали только чтобы сделать внушение. Владыка Димитрий в рясе с панагией и посохом скромно сидел в коридоре, ожидая своего вызова. В это время первый секретарь разразился бредовой тирадой в адрес епископа и всех, кто ему потакает и потворствует. «Что вы тут развели бабскую мягкотелость?! Некоторые этого попа даже на „вы“ зовут! — кричал он. — Вот сейчас он войдёт, чтобы у меня никто не проявил к нему ни малейшего внимания! Не только „Здравствуйте“ не сказали, но чтобы все сидели по своим местам и вообще его не замечали. И места ему не давать! Ну, зовите его», — закончил секретарь.

Через минуту в зал заседания вошёл владыка Димитрий. В рясе, с панагией, с посохом в руке. Вошёл и в дверном проёме, глядя прямо на первого секретаря, остановился.

Наступила напряжённая пауза. Атмосфера стала настолько спрессованной, что первый секретарь не выдержал, первый вскочил со своего места и, конфузясь, скомандовал: «Здравствуйте, владыка! Товарищи, освободите кто-нибудь владыке место. Здесь, ближе к президиуму..»

Владыка Димитрий мог заинтересовать и объединить вокруг себя верующую молодёжь. В эти годы около него собрался целый круг друзей, готовых служить Церкви, которые всю жизнь потом не теряли связь и помогали друг другу. Это были Борис Ротов (будущий митрополит Никодим), Николай Македонов (будущий архимандрит Авель, перед смертью схиархимандрит Серафим), Кирилл Вахромеев (будущий митрополит Филарет), Владимир Поярков (будущий митрополит Ювеналий), мой отец протоиерей Владимир Недосекин, протодиакон Сергий Стригунов и другие.

После семинарии отец женился. Весь свадебный праздник, венчание и стол устроил для молодых иеромонах Авель (Македонов). Шафером у мамы был Владимир Поярков. Венчание совершали соборне архимандрит Исаия (Ковалёв) — будущий епископ Углический, викарий Ярославский епархии; иеромонах Никодим (Ротов) и иеромонах Авель (Македонов).

Рукополагал отца во иереи архиепископ Димитрий (Градусов). После рукоположения отец был направлен в Яковлевскую церковь города Ярославля, ту, что на северном берегу Волги.

В те годы среди духовенства была такая традиция, которую, к сожалению, сейчас я давно не встречаю. Каждый ставленник во иерея после рукоположения считал должным переписать для себя синодик всех правящих архиереев Ростово-Ярославской епархии, всех русских митрополитов древности, великих князей и царей. Это делалось не по указанию свыше, каждый договаривался с уже имеющим такой синодик собратом и вручную переписывал его для себя. При этом писалось всё славянскими буквами, а первая буква титула и имени красным цветом. По объёму синодик занимал большую общую тетрадь, которую новопоставленный священник имел для поминовения около жертвенника. Такая тетрадь ещё до сих пор хранится от отца в нашей семье. Такие же синодики я видел и у архимандрита Павла (Груздева) и архимандрита Серафима (Шустова), часть из которых после его смерти была мне передана. Церковь была в гонении, и правящий архиерей мыслился духовенством епархии как отец, защитник и покровитель.

Митрополит Ярославский Иоанн (Вендланд)

Я помню, с какой радостью отец всегда принимал митрополита Ярославского Иоанна (Вендланда) и приезжавшего к нему из разных своих епархий сначала епископа, а позднее митрополита Никодима (Ротова). Тогда мы могли пойти просто всей семьёй, а владыка с секретарём в лес за грибами. Церковь была под игом гонения, и это сплачивало духовенство.

Ко времени, когда я родился третьим в семье, отец служил в Переславле, потом в Переславском районе в селе Вашка. Первые мои церковные воспоминания связаны с привозом новых икон. Это значило, что в районе опять где-то закрыли церковь. Если верующие успевали, то привозили иконы, книги и утварь к нам, если нет, то власти либо их сжигали, либо они так и продолжали стоять в иконостасах, если здание храма не употреблялось по другому назначению. Помню, километрах в шести от нашего храма было село Романово, где в закрытой Тихвинской церкви иконы стояли примерно до начала восьмидесятых годов. Ещё детьми мы ходили туда и через окна видели, что в храме почти всё на месте, только шкафы разломаны и книги разбросаны по полу. У отца накопилось более двух десятков антиминсов, которые он в своё время вместе с чашами отдал митрополиту Никодиму.

Когда мы, три сына, рукополагались в иерейский сан, отец каждому подарил по старому антиминсу. Мне как раз и достался антиминс из того Тихвинского храма села Романова.

Храм от закрытия отец отстоял с большим трудом, дело доходило до риска оказаться в тюрьме, что в конечном счёте и случилось со старостой нашего прихода, которая пожертвовала собой ради спасения храма и отсидела несколько месяцев.

Все подобные этим события — по большому счёту, миг в истории — были каких-нибудь 40 лет назад, но сейчас их вероятность представляется некоей дикостью. Например, могли забрать детей у родителей, которые проводили их воспитание в религиозном духе. Такие прецеденты не часто, но случались. Мой отец всегда запрещал нам, детям, вступать в октябрята и пионеры. Вырастая, мы уже сознательно не только не шли, но и не принимали мысли о том, что можно вступить в комсомол. А пока были детьми, наши родители с риском для себя лишиться родительских прав наставляли нас, что мы не можем быть в октябрятах, так как это безбожная организация, а пионеры вообще должны бороться с религиозными предрассудками. Поэтому, вступив в такую организацию, мы становились предателями Христа. Я понимаю: возможно, сейчас читающий эти строки ухмыляется в душе, тем более если он был в подобной ситуации и вступил в пионеры. Это ведь никак не помешало его вере впоследствии. Тем более что среди духовенства такие «послабления» в воспитании детей допускались. Однако могу сказать о своём личном опыте: такая отцовская прямолинейность не допускала в нашем сознании двойственности. За это я своим родителям очень благодарен. Нам, приученным с ранних лет иметь своё, противоположное от всех мнение, это дало впоследствии правильный ориентир в жизни. Никакая власть авторитета не могла придавить личного мнения. Другое дело, что его не всегда можно было показывать. Но главное — не было разочарований и переоценок ценностей, которые испытала основная масса моих сверстников. Я не разочаровывался в коммунизме, социализме, в вождях партии. Не разочаровывался, потому что с детства знал их фальшивую цену. (Не ошибался в своём чутьё к людям. Чувствовал и чувствую стукачей, шкурников, прихлебателей. Не люблю притвор, хамов, сатрапов, в какую бы форму или облачение они ни облеклись.) Всё это благодаря моим родителям, которые жили открыто, не притворяясь и не маскируясь.

Помню, принимали мой класс в октябрята. Всем надели звёздочки, а я отказался. Первый ученик в школе. При гостях из гороно. Учительница Капитолина Михайловна вся извелась. Гости пригласили меня в кабинет директора и учинили опрос: почему я не хочу? кто мне запретил? кого я боюсь? и так далее. Помню, все мои ответы записывали и вели протокол. Я твердил, что так решил сам, и всё! Конечно, они понимали, что так просто ребёнок в восемь лет решить не может. Спрашивали, не запугивает ли меня мой отец, мать. А меня никто не запугивал, мне просто ясно и конкретно мама накануне сказала: «Вступишь в пионеры — ты больше не наш, ты предатель Христа. А если Христа продашь, потом и мать продашь, и отца, и Родину. Иди и думай, только не говори никому, что твои родители не хотят, чтобы ты вступал, а то тебя от нас заберут и будут воспитывать в социалистическом государстве». Сказала как отрезала! Коротко и ясно! За это я ей очень благодарен!

Капитолина Михайловна была отпетая атеистка, верила в идеи коммунизма, была членом Коммунистической партии. «Всё равно, — говорила она моей матери, — когда он у вас подрастёт, будет учиться (а он способный), он сам уйдёт из Церкви, ведь верить — это мракобесие..»

Помню, когда я уже стал священником и проезжал мимо моей малой родины, захотелось мне увидеть мою первую учительницу и завезти ей гостинца. Жила она, как учитель и директор, прямо в школе — это ещё в царской России было заведено. Так было и в моей уже советской первой школе. Она же и директор, и завуч, и педагог, и истопник, и сторож, и квартиросъёмщик. «Ой, Павлик, — сказала она, — а ведь я теперь в церковь хожу»..

Отца периодически вызывали в Ярославль и орали на него: «Сдай регистрацию!» Это значит: отдай ту советскую бумажку, которая позволяет тебе совершать священническое служение — то бишь «отправлять культ». Отец держался.

В те годы сценарий был очень простым: священник сдавал регистрацию и не мог более служить. В епархии духовенства не хватало. Храм после нескольких месяцев, а иногда и недель закрывали, так как «он не востребован верующими». Могли закрыть просто из-за аварийной ситуации: мол, опасность обрушения сводов или протечки в крыше. Помню, отец целое лето провёл на кровле храма: делал вычинку стен у колокольни, один красил не только крышу, но и купола, пользуясь при этом только верёвками. Уставал.

Храмы закрывались повсеместно. Наше село становилось островом, вокруг которого больше не было храмов на несколько десятков километров. Отца вызывали и «убедительно рекомендовали» не говорить проповедей. Однажды — в 1966 году — отец в очередной раз приехал из Ярославля от уполномоченного. Был уставшим и очень расстроенным. Прилёг отдохнуть. «И вдруг, — как он мне потом рассказывал, — я увидел продолжение моего первого сна. Я увидел Пресвятую Богородицу, Которая удаляется от меня. Как раз с того места, где я Её видел в моём прошлом сне восемь лет назад. Я испытал то же чувство и то же духовное состояние. Это очень странно, но тех моих восьми лет как будто не было, а было только продолжение сна. Удаляясь от меня, Она вдруг повернулась и благословила меня второй раз. Я проснулся. Что бы это могло значить? — недоумевал я. И в этот момент меня пронзила мысль: Она благословила меня учиться дальше». В том же 1966 году отец поступил на заочный сектор в Московскую духовную академию.

Уже много позднее, когда мы, дети, стали сами понимать «счастье» нашего социалистического рая, мы осознали, что те переводы из областного города в районный, а потом в село с семью домами были обусловлены твёрдостью и непреклонностью отца, который предпочёл сохранить семью, оградив детей от соблазна двойственности, уйти в тень, в село, на задворки, только не прогибаться перед разгулявшимся безбожием. Священникам всем было трудно. Назначат тебя на приход, а там староста — хам, коммунист. Как хочешь, так и поступай. Хочешь — прогибайся, приспосабливайся, хочешь — терпи и молчи.

Церковь села Балобаново

После Вашки отца перевели в красивейшее место Ярославской области — на Рыбинское море, в село Балобаново Рыбинского района. После десяти лет в маленьком селе отцу и маме было грустно расставаться с насиженным местом. Мама плакала, отец ходил молчаливый. В последующие годы мама всегда вспоминала родную Вашку, но никогда, как бы её туда мы, дети, ни предлагали отвезти, больше уже не ехала.

Перевели в один день. Вызвали к епископу, дали указ и попросили сразу из епархиального управления заехать к уполномоченному. «А, товарищ Недосекин, — встретил отца последний, — я вот тут тебя должен предупредить. Ты посылаешься на приход, где староста — моя личная знакомая, можно сказать — подруга детства. Человек она неверующий. Поэтому прошу в конфликты не вступать. Ты работаешь у неё по найму. Она тебе платит деньги. Чтобы никаких мне там номеров. Запомни: если её со старост снимут, тебя снимут также в тот же день».

Переезжали на грузовике с открытыми бортами. Две козы, четыре улья пчёл, десяток куриц и четверо детей — вот и весь отцов скарб. Правда, в церковном доме оставили целую комнату площадью метров в 35, забитую иконами и книгами. В церковь они уже не помещались, церковь была также забита во всех приделах. Это столько отец навозил утвари из окрестных закрывающихся храмов. Тогда власти по большей части всё уничтожали. Музейные работники не оповещались, что тот или иной храм закрывается. Иконы надо было срочно забрать и «освободить помещение». Солоухин, правда, приезжал за «чёрными досками». Отец ему отказал. Позднее по Ярославской епархии ездил Илья Глазунов, тоже просил порой в действующих церквях иконы. Но на момент закрытия храмов чаще всего всё просто пропадало.

В Балобанове храм был двухэтажный. На берегу Волги. Край больших панорам. Отцу всё там нравилось, только не мог он привыкнуть к «социалистическому предприятию», на котором он «работал». Хрущёв тогда учудил следующее. Он постановил, что коль скоро рабочий день на производстве восемь часов, то это должно касаться всех советских людей — и попов включительно. Комично вспоминать, но священников вдруг стали заставлять сидеть в храмах восьмичасовой рабочий день. Это бы ещё ничего, но у отца получалось другое: люди в храм приходили после рабочей смены, а церковь должна была быть уже закрыта. «Не положено, рабочий день окончен, предприятие закрывается». Вечером всенощную служить — староста замок вешает, а людям говорит: «Утром приходите». Но и это ещё не всё. Храм весь валится, а староста каждый месяц в Ярославль «другу детства» конверты с деньгами возит. В общем, терпел отец четыре года, а потом объявил народу, что просит верующих прийти на общее приходское собрание. Тогда об этом надо было уведомить местные власти. Ясно, что дело дошло и до уполномоченного. Он вызвал отца телеграммой. Отец к нему не поехал. В назначенный день, когда все собрались, отец выступил с речью и сказал, что в храме необходимо делать ремонт: очень сильно протекает крыша; доход храма это позволяет; учитывая, что никакого ремонта не было несколько десятилетий, он просит прихожан дать согласие на проведение этих работ. Люди одобрительно согласились. Но тут выступила староста, которая сказала, что у прихода вообще никаких сбережений нет. «А где деньги?» — возмутился народ. Староста не могла дать вразумительного ответа. Испуганная старушка-казначей сказала, что она к деньгам доступа не имеет. Ну тут началось! Закричали, что староста — безбожница, всё разворовала, и приняли решение снять её. Собрание закончилось в 3 часа по полудню. Старосту переизбрали. В 5 часов отцу принесли телеграмму, в которой значилось, что он снимается с должности настоятеля без назначения в какую-либо церковь для дальнейшего служения. В телеграмме не было ни одного слова о снятии отца правящим архиереем. В ней значилось: «За вмешательство в дела исполнительного органа и игнорирование советского законодательства Вы сняты уполномоченным с регистрации с 1 декабря 1968 года по 1 января 1969 года тчк На этот период служба вам запрещается».

Отец поехал к архиерею. Владыка Иоанн похвалил его, но сказал, что со своей стороны ничего сделать не мог. Правда, и места предложить не может. Придётся посидеть, пока всё утихнет. Добавив, что «вы, отец Владимир, как священник должны были так поступить, а я, как архиерей, должен буду вас защитить». Время шло. Прошёл январь, отцу пришло новое сообщение, что он лишается регистрации на неопределённый срок. Ситуация осложнялась тем, что мы всё ещё находились в доме, принадлежащем церкви, в которой мой отец больше не служил. Уполномоченный требовал очистить помещение. Отец перевёз нас в Загорск. Оттуда он поехал к владыке Никодиму, чтобы разъяснить положение.

Последний, выслушав его, дал мудрый совет. «Отец Владимир, — сказал он, — ты знаешь, что студенты после окончания академии распределяются по месту прописки? Переходи в академию на дневной сектор, тем более что ты с владыкой Филаретом знаком ещё по Ярославлю — он тебя примет. Пропишешься в дом жены, получишь подмосковную прописку и иди на приход в Московскую епархию. Только об этом нашем плане никому не говори, чтобы доброжелатели чего-нибудь нового не придумали. Езжай, отпросись у владыки Иоанна в академию, он тебя отпустит». 23 мая 1969 года отец подал прошение митрополиту Ярославскому и Ростовскому Иоанну с просьбой благословить его на переход в Московскую духовную академию.

Духовная академия

Осенью того же года отец перешёл на дневное отделение академии, где стал учиться на четвёртом курсе. Сейчас я понимаю, что это был за шаг: имея семью в четверо детей, стать студентом, чтобы ежедневно сидеть на занятиях, совершенно не получая никаких денег.

Правда, ситуация тогда была совсем другая. Лавра славилась своей благотворительностью. Сгорел у кого-то в Струнино дом — едут к казначею Лавры, плачут и уходят с суммой денег на покупку нового. Пропала корова — идут к казначею и покупают другую. Это было общеизвестно. Церковь была гонима, и христиане жались друг к другу. Лавра всем помогала. Тогда ещё свято сохранялось завещание преподобного Сергия своей братии: хранить мир между собой и творить дела милосердия. Забегая вперёд, скажу, что первая машина в нашей семье появилась также благодаря Троице-Сергиевой Лавре в лице её бывшего казначея архимандрита Кирилла (Павлова). Когда отец уже начал служить, он встретился однажды у Преподобного со своим бывшим сокурсником по семинарии отцом Кириллом. Тот поинтересовался, далеко ли приход. Узнав, что он на другом конце Московской области, посоветовал отцу купить машину. Отец засмеялся, что, мол, это теперь произойдёт ещё не скоро, так как он только начал своё служение после студенческого перерыва. Поговорили, разошлись. Несколькими днями позже просят отца зайти к эконому Лавры. После приветствия отец Кирилл достал пачку денег и протянул отцу, сказав: «Это, отец, я тебе не в долг даю. Ты потерпел. У тебя дети. Сможешь — сам вернёшь Лавре; может, дети смогут вернуть, но лучше бы, чтобы они потом по твоим стопам шли в Церкви служить, вот и отработают». Так у нас в своё время появилась первая машина «Жигули».

Во время обучения в академии отец не был оставлен лаврской братией. Его иногда ставили в чреду, и он нёс послушание, служил, исповедовал, вынимал просфоры. За это ему неофициально давали «жалование». В это время отец был уже прописан в Московской области в доме у мамы.

Однажды отец решил сделать подарок своему другу — инспектору семинарии архимандриту Симону, будущему митрополиту Рязанскому. У отца ещё оставался богослужебный комплект из одной из закрытых церквей Ярославской области. Отец Симон, приняв подарок, так расчувствовался, что в ближайшее время нашёл повод преподнести отцу ответный подарок — свёрток, в котором оказалась большая сумма денег, на которую мы могли жить несколько месяцев.

В 1970 году отец окончил Московскую духовную академию и защитил кандидатскую диссертацию на тему «Гомилетическое наследие святителя Димитрия Ростовского (Туптало)». Позднее он не раз говорил, что чувствует с этим великим ростовским святителем духовное родство и в жизни ощущает его помощь.

По окончании академии отца распределили в Москву.

Митрополит Пимен, будущий Святейший Патриарх, в это время был местоблюстителем Патриаршего Престола, он предложил отцу место настоятеля в храме Иоанна Воина, что напротив французского посольства в Москве. Эта история частично описана Натальей Николаевной Соколовой в книге «Под благодатным покровом». Там мой отец описан в виде некоего романтического персонажа «отца Вадима».

Действительно, он не сразу дал ответ митрополиту, а поехал к маме и сообщил о предложении. Посоветовавшись, они решили просить место где-нибудь «на земле». То есть не в пыльной Москве, а как уже привыкли — в провинции. Митрополит выслушал это пожелание спокойно, сказав, что на днях видел владыку Иоанна (Вендланда), который отца очень хвалил. И обещал, что подберёт новому выпускнику духовной академии «красивый» приход «на природе».

Вскоре отца назначили в Гребнево. Это замечательная усадьба Голицыных. Два храма, парк, дом и службы вокруг него: конюшня, гостевая, дома для прислуги, триумфальная арка-ворота. Все постройки XVIII века. Ограда церкви каменная, завершающаяся по углам башенками. Зимний храм во имя святителя Николая Чудотворца, летний — Смоленской иконы Божией Матери. Приход был двухштатным, был и диакон. Отец стал настоятелем. Мы переехали из Загорска в Гребнево и прожили там несколько мирных и безмятежных лет.

Близость крупного научного города Фрязино сказывалась на увеличении роста прихожан. Храм служил пять дней в неделю. Отец хотел, чтобы службы совершались каждый день. Он просил об этом Московское епархиальное управление. Ему было обещано, что третий священник вскоре будет послан.

Однажды отец поехал в епархию по какому-то обычному делу. В приёмной он встретил нескольких знакомых священников, которые ожидали своей очереди у двери в кабинет секретаря. «Вдруг, — вспоминал отец, — дверь открывается, и оттуда выходит священник средних лет, сопровождаемый секретарём епархии». Священник продолжает говорить, что «вы меня поставили в такую ситуацию, что мне нечем даже кормить детей. Найдите, пожалуйста, хоть какой-нибудь, хоть маленький приход». На это секретарь ему ответил: «Отец Димитрий, вам же владыка ясно сказал, что свободных мест в епархии нет. Вот, посмотрите, сколько здесь настоятелей дожидается приёма, вы задерживаете всех. Ну нет у нас мест». Потом секретарь показывает на всех присутствующих и картинно говорит: «Вот, спрашивайте у отцов! Может быть, у кого есть какое место, чтобы взять ещё клирика в штат».

В это время мой отец встал и говорит секретарю: «Отче, я давно уже прошу священника. Может быть, если вы не будете против, владыка назначит его к нам в Гребнево?» Секретарь растерялся, как-то странно что-то показывал жестами отцу, потом что-то пробормотал, сказал: «Подождите тут», — и скрылся за дверью кабинета.

Когда подошла очередь отца, он был принят, и ему была вручена копия о назначении нового священника. Секретарь сказал ему: «Что ты творишь, отец Владимир! Ты знаешь, кто это? Ведь это опасный человек, отец Димитрий Дудко, про него даже по Би-Би-Си говорят. Не знаю, как теперь с тобой быть. Пропадёшь ты с ним. Владыка хотел его подальше отправить, чтобы не связываться. Понимаешь, его власти держат в „чёрном теле“. Ну, теперь жди на своём приходе гостей да будь поосторожней».

Назначение Дудко в наш приход отцу просто так не прошло. Вдруг все стали говорить, что у этого антисоветчика Дудко есть сочувствующие и помощники. Вот выискался один такой. Эта молва шла впереди отца.

Через некоторое время отец получил указ за подписью правящего архиерея митрополита Серафима о том, что он переводится настоятелем в село Конобеево. От дома до прихода отцу нужно было теперь добираться четыре с половиной часа.

Приехав в Конобеево, он заметил, что староста от него шарахается. После нескольких служб она сообщила: «Батюшка, мы, наверно, не сработаемся, я поеду к уполномоченному просить другого священника».

Надо сказать, что отец никогда не лез на рожон с властями, но и не прогибался. В отношении церковных властей он считал, что каждый служит на своём месте и каждый даст Богу за это свой отчёт. Патриарх ли, архимандрит или церковный сторож — все абсолютно равны перед Создателем и никто не имеет прерогативы в деле спасения. По делам каждый осудится, и по делам каждый оправдается. Духовных особ, кичившихся своей сановитостью, отец сторонился и считал духовно незрелыми. По отношению к иерархии соблюдал послушание, но не лебезил. Что касается властей, предпочитал уходить из поля их зрения, и, если те не прижимали Церковь, с ними ладил. Но если шло наглое давление на приход, он никогда не уступал. Так, однажды Родительская суббота совпала с 7 ноября — днём Октябрьского переворота 1917 года. Из местных властей отцу порекомендовали в этот день отменить службу, так как «трудящиеся будут на демонстрации». Службы были отменены почти везде в районе, но отец служил. И это как-то сходило. А тут, как только началось дело с отцом Димитрием, отца сразу зашельмовали. Правда, ему сначала предложили от отца Димитрия отказаться, написать бумагу, что, мол, он не справляется со своими обязанностями. Но отец отказался, заявив, что объективно к нему со стороны церковного права никаких претензий быть не может. Тут всё и началось. Сценарий был отработанный. Отец приезжал в новый приход, а там его встречал староста или настоятель и говорил: «Да, вот мы слышали, вы человек очень проблемный, с характером», потом ещё добавилось «очень любите деньги» и «не знаем, как мы сработаемся». Тогда, собственно, попов-стукачей можно было определить по месту назначения отца. До этого он был и настоятель, и хороший, непроблемный священник — и вдруг сразу стал «проблемным», неуживчивым, скандалистом, любящим деньги. Настоятелем его уже не ставили. Его всегда назначали к кому-то лояльному, который мог бы за ним присмотреть.

В эти годы, помню, когда отца совершенно доконали, однажды, придя откуда-то весьма расстроенным, он позвал нас, двух сыновей, ещё мало понимавших в административной церковной жизни, и сказал: «Вот, запомните: если будете стучать — прокляну. Помните: это Иудин грех!» Тогда эти слова нас быстро отрезвили и заставили задуматься о себе и повзрослеть. Зато инъекция была нам введена против этого греха на все годы.

Здесь следует заметить, что в те годы назначения архиереем священника на приход носили отчасти рекомендательный характер. После Поместного Собора Русской Православной Церкви 1961 года Советам удалось продавить соборное решение о том, что все материальные и хозяйственные владения прихода принадлежат исполнительному совету, а назначаемый священник поступает к этому совету на работу — по сути, по найму. В таких условиях большое значение имел фактор личности священника. Если он мог приобрести авторитет и если приходской совет был из людей церковных, такой священник мог постепенно играть на приходе подобающую ему первенствующую роль. Чаще всего такая ситуация была в приходах сельских, небогатых, среднего достатка. Если же приход был сильный, власти старались посадить туда своего старосту, который подкармливал их — либо местного уполномоченного, либо ответственного на месте за культы советского функционера. В худшем случае бывало, когда сам староста вор — тогда он пользовался церковными деньгами, задабривая при этом местного «товарища». Или старостой могла быть запуганная Советами неграмотная старушка. В любом случае, если епископ назначал священника, он не предписывал, как это подобает в таких случаях, что священник определяется на данный приход, а писал очень расплывчатую формулировку: «определением моим» вы назначаетесь с такого-то числа в такой-то приход — и далее шла ключевая фраза: «по договорённости с исполнительным органом вышеуказанного храма». По сути, я тебя посылаю, но смотри сам: решают всё они.

За год тогда отец поменял несколько приходов, так нигде и не начав по-настоящему служить. В конце концов он оказался в таком же положении, как и принятый им в своё время отец Димитрий Дудко. Ему не стало места. В епархии говорили: «Отец Владимир, сам видишь: мест нет..»

В это время мы жили в Загорске. У отца было шестеро детей. Ситуация была просто бедственная. Как позднее вспоминала мама, иногда приходилось растягивать три рубля на целую неделю.

Отец пошёл к своему давнему другу казначею и духовнику Лавры отцу Кириллу (Павлову). Объяснил ситуацию, попросил совета. Отец Кирилл дал отцу «на первое время» денег, но посоветовал настойчиво требовать себе приход в епархии. К этому времени «волна» на отца немного спала, так как отец Димитрий Дудко по телевидению принёс общественное покаяние.

Тогда отец поехал в управление и стал говорить с секретарём, что, мол, ну полно уже, всё ведь затихло. Тот дал ему такой совет: «Отец Владимир, ты как бесплотный живёшь, что не понимаешь ситуацию. Езжай домой, возьми 200 рублей и приезжай к владыке. Ну, не богатый приход, а простенький тебе обеспечен. Я всё устрою». Отец возмутился, что это симония, на что секретарь сказал: «Открой глаза: все так живут». Секретарь был хорошо знаком с отцом и даже ему симпатизировал. Разговор закончился безрезультатно, так как отец сказал: «Денег за своё служение давать не буду». На прощанье он услышал от секретаря фразу: «Отец Владимир, деньги не Бог, но много милуют».

На следующий день вечером раздался телефонный звонок. На другом конце провода был епархиальный секретарь, который попросил отца к аппарату. Отец услышал в трубку: «Отец Владимир, прости меня Христа ради, согрешил я смертно, сказав, что деньги не Бог, но много милуют. Вот теперь Господь меня наказал, и я решил у тебя попросить прощенья. Вчера, после нашего с тобой разговора, закончив рабочий день, я поехал на дачу. На участке у меня накопилось много упавшей листвы, и я решил её собрать и сжечь. Зажёг костёр и не заметил, как среди листвы сгрёб старый баллончик с дихлофосом. Стал подходить, чтобы подкинуть в костёр новую порцию листьев, и вдруг именно в это время из нагретого баллончика вылетела тонкая струйка горячего дихлофоса и прямо мне в глаз. Ну, тут же в больницу, глаз вытек, спасти его не могли. Это мне за те слова. Прости, отец, Христа ради. Вот оправлюсь, выйду из больницы, приходи, как-нибудь насчёт прихода устроимся. Правда, мне сказали, что я могу здесь недели на три застрять».

Отца возмущало само положение дела. Он говорил, что это не только его касается, но и всего духовенства. От этой симонии все страдают, но почему же все молчат? Он решил поехать и рассказать всё митрополиту Никодиму. Занял денег и поехал в Ленинград.

Позднее отец рассказывал, что, когда он сообщил митрополиту положение дел в Московской епархии, тот очень возмутился и сказал: «Так ко всему прочему у него ещё и симония процветает! Отец Владимир, тебе доверительно скажу: ваш митрополит, можно сказать, случайный человек в Церкви. Сейчас в Синоде даже ставится вопрос о его дальнейшем служении. Он ведь всё давно в распоряжение властей отдал. Ничего не делает, всего боится, а тут ещё открывается такое. Хорошо, что ты всё это рассказал. Видишь, как власти Церковь давят и в основном ищут слабину у архиереев, чтобы потом их, шантажируя, крепче держать. А тут у нас ещё такие страсти появляются. Не переживай, всё устроится. Езжай с Богом». И дал отцу несколько денег на содержание семьи.

После ближайшего заседания Священного Синода стало известно, что митрополита Серафима почислили на покой, а вместо него на Московскую кафедру назначен митрополит Ювеналий.

Отец вскоре получил приход. Село Иванисово, что на станции Фрязево. Приход большой. Рядом два города — Электросталь и Ногинск; в первом храмов тогда ещё не было, а во втором все были закрыты. Мы, дети, уже все учились — кто в Москве, кто в пригороде Загорска, поэтому жить на приходе не могли. Отец уезжал на приход на целые недели. В приходе было три священника. Одна неделя служебная, одна требная и одна свободная. Так что отец дома бывал только одну неделю через две. Если, конечно, в эту свободную неделю не попадал большой праздник. Но чаще всего было так, что в течение месяца дома он проводил всего пять-шесть дней.

Во время его служения в Иванисове произошёл один случай, который мог отцу грозить потерей прихода. Однажды в Крещенский сочельник после освящения воды, когда отец уже разоблачался в алтаре, в храм зашла группа мужчин. Все сняли шапки и следовали за главным, по уверенной походке которого было видно, что он начальник. Этот начальник шапку не снял. Подойдя к купели с водой, он во весь голос заявил: «А где коллектив служителей? Где староста?» Когда опешившая староста прибежала, он стал её отчитывать на «ты», что, мол, «порядка у тебя нет, в церкви мокро, на полу вода, да и меня никто не встретил. Я вот тут с товарищами как раз проезжал, решил сюда завернуть. Что ты тут развела? А попы где?»

Отец ничего не мог понять. Ему стало ясно, что это кто-то из советских чинов, но по внешности он никого узнать не мог. Его возмутило поведение этого чина, его беспардонность в святом месте, хамство, чувство себя здесь хозяином и главное — нежелание снять шапку. Отец вышел из алтаря — к тому времени он уже разоблачился, — взял кропило и, подойдя к чину, сам снял с него шапку-ушанку и при этом покропил его святой водой. Чин вытаращил глаза, заорал: «Ты кто такой?!» — и выскочил из храма. Все гурьбой выкатились за ним. Вслед побежала староста. Послышался звук заведённых моторов, и гости укатили. Через минуту в храм влетела совершенно расстроенная староста с причитаниями: «Ой, что теперь будет?! Отец Владимир, вы знаете, кто это? Я ведь тоже не знала. Это ведь сам Трушин, уполномоченный по делам религии. Что теперь будет?» И далее целая тирада причитаний.

Как потом рассказывал мне митрополит Ювеналий, чтобы защитить отца, ему пришлось много претерпеть от Трушина. Но благодаря мудрой заботе владыки-архипастыря отец на месте остался.

Между тем Трушин воспринял эту выходку священника по отношению к нему как личное оскорбление. Он об этом рассказал при встрече даже патриарху Пимену. Реакция Святейшего была очень замечательной. Мне об этом рассказывал отец Серафим (Соколов), будущий епископ, а в те годы келейник и личный секретарь Святейшего. Когда Трушин после обеда, за которым он пожаловался на отца, уехал от патриарха и тот остался один с секретарём, он, откинувшись в кресле, громко рассмеялся и сказал: «Ты смотри! Значит, ещё есть порох в пороховницах!»

Отец воспитывал нас быть бескомпромиссными по отношению к вере, говоря: «Совесть — это душа, не уродуйте её». Он считал, что мы не должны вступать в организации, в уставе которых было положение о борьбе с религией. Но он никогда не давил, не навязывал своего мнения. Полагал, что мы должны принять это сами, если захотим, свободно. Беседовал с нами, объяснял. Так, помню, он даже спрашивал митрополита Никодима, можно ли детям разрешать быть пионерами. Владыка ответил, что не стоит злить собак палками по мелочам, пусть вступают, только надо детей воспитывать в вере, потом сами разберутся и поймут, что к чему. Но отец имел другое мнение. Нам говорил: «Представьте, что есть две армии — наша и противника. Если даже вы сражаетесь на нашей стороне, а потом окажется, что вы были в списках армии противника, у командования возникнет к вам недоверие. Так и мы перед Богом: ни на кого не надо озираться, самому поступать по совести, так как самому придётся отдавать личный ответ».

Метод его воспитания был ненавязчивым. В связи с тем, что основное время с нами проводила мама, а он неделями был на приходе, он осуществлял как бы «общий контроль». Помню, когда мне было лет 16, он в течение года несколько раз, приезжая, спокойно говорил мне: «Как много ты тратишь времени на пустое. Ты Евангелие прочитал бы хоть раз». Эта фраза была дежурной по отношению ко мне. Наконец она до меня дошла, и я дал себе слово однажды сесть и прочитать Евангелие. Конечно, мы ходили тогда на службы в Лавру каждую субботу и воскресенье. Но вот так самому сесть и прочитать я ещё никогда не делал. Наступил Великий пост, я выбрал себе время и сел за чтение. Прочитал Евангелие одним духом, просто чтобы исполнить волю отца. И когда закончил, понял, что я изменился. С этого времени весь пост я читал в день по одному евангелисту. Теперь уже слова Евангелия сами работали во мне и воспитывали меня. Я стал регулярно исповедоваться и причащаться. Отец достиг своей цели.

В семье всегда чувствовалась духовная связь с Лаврой. Отец там был свой. Возможно, эта связь осталась со времени его там проживания перед семинарскими годами. Но все старые монахи были дружны с ним. Мы, дети, жили и порой даже не знали, что незнакомые нам жильцы Лавры всё прекрасно знают о нас. Так, несколько раз зайдя в Лавру, я был остановлен разными архимандритами, которые сразу начинали спрашивать у меня как у давно знакомого, как отец устроился или когда меня заберут в армию. Я отвечал, порой не зная человека, с которым говорю, но это было естественно, так как он знал меня и нашу семью.

Когда я решил поступать в семинарию до армии, мне все говорили, что это невозможно, так как в те годы до службы в вооружённых силах в семинарию не брали. Трудно было поступить и после института: советская власть не была заинтересована поднимать образовательный уровень среди духовенства. В связи с этим среди людей церковных была такая уловка: документы на поступление надо было относить в последний день под закрытие приёмной канцелярии. Считалось, что все ранее поданные дела органы уже просмотрели, проверили и пометили, кого принимать нельзя. Рекомендацию мне написал архимандрит Евсевий, нынешний митрополит Псковский и Порховский. А в сам день передачи документов мне принесли ещё одну рекомендацию — архимандрита Евлогия, нынешнего митрополита Владимирского и Суздальского, так как он услышал, что сын отца Владимира поступает в семинарию. Мама волновалась, просила отца пойти поговорить с ректором, владыкой Владимиром, позднее Блаженнейшим Митрополитом Киевским, с которым у отца были очень хорошие отношения. Отец как-то не очень уверенно сказал: «Собирайся, пойдём». Придя в Лавру, мы, как всегда это делали, сначала пошли «к Преподобному» помолиться у мощей. Приложившись, отец сказал: «Надо отстоять акафист». Это в мои планы не входило, но я подчинился, хотя в голове были совсем другие мысли: как бы не опоздать с документами. Наконец после акафиста мы вышли из Троицкого собора и направились в семинарию. Отец дошёл до Надкладезной часовни и сказал: «Иди относи документы, а владыку Владимира я беспокоить не буду. Ты поступишь». Тут, конечно, я стал протестовать, говоря, что если нет, то потеряю год. почему он так уверен в моём поступлении?.. с чего это он всё взял?.. Так я, приставая к отцу, не отпускал его. Отец тогда ответил очень немногословно, что было вообще ему присуще. На мой вопрос, с чего это он взял, что я поступлю, кто ему об этом сказал, он ответил: «Преподобный».

Возражать я больше не мог. Я понёс документы один и поступил в семинарию до армии.

Годы травли наложили на отца печать замкнутости и внешней суровости. Он стал по большей части молчаливым, задумчивым, в семье немногословным. Чувствовалось постоянное напряжение. Раскрывался только в кругу своих присных. Иногда из Лавры приходил его старинный друг архимандрит Пимен или приезжал из Пошехонья архимандрит Серафим (Шустов); бывало, заходил живший в Загорске отец Пётр Бахтин. Тогда отец преображался, чувствовалось, что он среди друзей. Обсуждали положение в Церкви, состояние общества, политический тупик системы. Иногда говорили о бывших лаврских подвижниках, старых профессорах академии. С отцом Серафимом вспоминали схиархиепископа Лазаря (Градусова), рассуждали о духовенстве Ярославской епархии и особенно часто о закрытых храмах. Если дело было летом, как правило, накрывался стол в саду под яблоней. Мы, дети, хотя ещё и подростки, свободно могли слушать все разговоры. Чувствовалось, что здесь за столом настоящая Русь, та святая, древняя, могучая, пульсирующая, не прекращённая, но лишь придавленная и сокровенная ныне, Русь игумена Радонежского Сергия и князя Невского Александра.

http://www.pravoslavie.ru/77 147.html