На смерть Игоря Шафаревича

На 94-м году ушел из этой земной жизни Игорь Шафаревич. Известие о его кончине не вызвало у меня печали, поскольку я знал об очень тяжелом его состоянии в последние годы и по себе знаю, что когда жизнь явно уходит, то хочется, чтобы она ушла поскорее. Грусть вызвало другое. О смерти Шафаревича мне сообщили по телефону друзья; было без нескольких минут десять утра. Я тут же включил телевизор и прослушал до конца выпуск новостей. Об этой кончине ни слова. И мне вспомнилось, как несколько раз в последнее время я слышал по той же программе НТВ такие слова: «Советская культура понесла утрату. Умер..» — и назывался некий актер, имя и фамилию которого я никогда не слышал. Второразрядный артист с точки зрения официальных СМИ значит более для нашей культуры, чем такая личность, как Игорь Ростиславович Шафаревич. Вот это и есть причина моей истинной грусти.

Именно об этой личности я хотел бы немного рассказать, поскольку она была все время недалеко от меня в течение почти семидесяти лет. Наши жизни не были связаны, но шли как бы параллельными курсами, и время от времени мы общались. В результате у меня сложился конкретный образ этого человека.

Его имя я услышал по радио в 1947 году. Передача, которая мне запомнилась, называлась «Самый молодой академик Игорь Шафаревич». Это была ошибка редакции — академиком в то время он не был, а был просто самым молодым доктором наук: ему было 24 года. Он был типичным вундеркиндом: с детства знал немецкий и французский языки, а по курсу школьной математики намного опережал программу. Эта наука давалась ему особенно легко. Тем не менее в школьные годы он мечтал стать историком и основательно изучал источники. Однако математика все-таки перетянула. Однажды он заболел и, чтобы не отстать, стал читать учебники математики вперед, и за неделю выучил весь курс до 10-го класса — всё прочитал и всё понял. После этого ему не было смысла продолжать школьную учебу, и в 13 лет в виде исключения его зачислили студентом 1-го курса мехмата МГУ. Фамилию эту, прозвучавшую в радиопередаче, я хорошо запомнил, а когда стал студентом физтеха, она приобрела для меня реальное воплощение. Преподаватель, который вел у нас практические занятия по математике, стал заниматься со мной усиленно, расширяя курс, — видимо, нашел во мне какие-то задатки, — и я часто приходил к нему домой для занятий, а он был близким другом Шафаревича. Так в доме моего преподавателя мне довелось встретиться лично с человеком, перед которым я благоговел и считал для себя большой честью с ним общаться.

Помимо встреч на квартире моего преподавателя, я иногда встречал Шафаревича в концертном зале консерватории. Потом я узнал, что он большой любитель и знаток музыки; особенно любил он Шостаковича, о котором написал даже отдельную статью. Шафаревич был близким другом Рихтера; их сблизило то, что их матери были большими подругами. Шафаревич рассказывал мне, что как-то решил просветить Рихтера и дал ему почитать «Илиаду»; тот держал ее с полгода и вернул. Шафаревич спросил его: «Дать что-нибудь подобное еще?» — «Не надо!» — ответил Рихтер.

Увлекшись математикой, я решил перейти с физтеха на мехмат; для этого мне надо было сдать дополнительно курс линейной алгебры. Меня экзаменовал Шафаревич и поставил мне четверку, но переходить я не стал, потому что меня отговорил Петр Капица, который был у нас на физтехе заведующим кафедрой физики. Он сказал мне: «Не важно, что Вы окончите, потом будете заниматься чем хотите».

Шли годы. Пятилетняя разница в возрасте между нами начинала сглаживаться, к тому же мы постепенно становились как бы сотрудниками: оба принимали участие в так называемом диссидентском движении. Шафаревич написал несколько политических и социологических работ — любовь к истории взяла наконец свое. Это были уже 70-е годы. А я в это время закончил мою первую богословскую книгу «Мысли перед рассветом». Шафаревич прочитал ее в рукописи и предложил свое посредничество в том, чтобы издать ее за границей. Она вышла в издательстве «ИМКА-пресс». После этого мы дружили уже как бы на равных, хотя я всегда ощущал его превосходство над собой. Мы вместе ходили в туристические походы в Подмосковье, беседовали о самых разных вещах.

Он как-то спросил меня: «Вы не были за границей?» Я ответил: «Нет», — тогда это была почти недоступная мечта. Он сказал: «Вы не представляете, как невозможно жить вне России!» Это были не пустые слова. Сорбонна заключила договор с Московским университетом, по которому профессор Шафаревич должен был читать лекции по алгебре в Париже раз в неделю в течение года. После двух лекций Шафаревич пришел к ректору и сказал: «Давайте я буду читать лекции два раза в неделю, а срок сократим до полугода». Жить целый год во Франции ему казалось невозможным.

Много деталей вспоминается мне, когда я думаю об этом человеке, но чтобы привести их в порядок, нужно время. А то, что я говорю сейчас, представляет собой лишь первую реакцию. Для меня важны сейчас не детали, а образ этого человека. Эта личность была украшением нации. Характерными чертами Шафаревича были сильная воля, благородство, принципиальность и бескомпромиссность. Это был человек, на которого где сядешь, там и слезешь. Когда он считал нужным сказать «нет», он произносил это слово абсолютно спокойно и хладнокровно. Но когда он считал, что кому-то нужно помочь, он сам проявлял инициативу и вмешивался в дело даже в том случае, когда это грозило ему неприятностями. Конкретных примеров этого я знаю множество, но сейчас приводить их не буду — поверьте мне на слово.

В заключение я хотел бы перефразировать слова Тютчева, сказанные по поводу смерти Гёте: «С высокого древа России упал один из прекраснейших его листков». Хотелось бы, чтобы Россия поняла это.

http://radonezh.ru/analytics/na-smert-igorya-shafarevicha-166 814.html