Что может стать нашей национальной идеей?

Сейчас активно ведется поиск общенациональной идеи, причем такой, которая бы сплотила и общество, весьма неоднородное по своей структуре, и наше многонациональное государство. Может ли стать такой базовой идеей Православие? Какова роль Церкви в государстве и обществе? Много говорится о «нравственном государстве», но о какой нравственности ведется речь и какие подмены и ловушки тут встречаются? В чем смысл истинного патриотизма, и как он сочетается с христианством? Историк Павел Кузенков считает, что во многом ответы на эти вопросы может подсказать нам опыт византийской цивилизации. Почему этот опыт так важен? Обо всем этом — беседа с ним.

Идеал и идеология

— Павел Владимирович, поиск нашей национальной идеи ведется уже довольно продолжительное время — по крайней мере, столько, сколько существует постсоветская Россия. Многие задаются вопросами: что должно быть основанием нашей государственной политики? какова миссия России? В последнее время, читая книги и статьи, смотря телепрограммы, я заметил, что некоторые эксперты предлагают в качестве такой национальной идеи Православие. Правы ли они? Может ли Православие быть основой государственной политики? Есть ли в этом рациональное зерно? Ведь Православие — это не идеология. Другие эксперты не согласны с этим мнением, предупреждают об опасностях такого выбора. Как разобраться во всем этом?

— Чтобы разобраться во всем этом, я предлагаю обратиться к византийскому опыту. Тысячелетняя история православного царства позволяет понять и суть этого спора, и те подходы, которые здесь возможны. Но прежде всего надо понять вот что: есть идеология и есть идеал — нельзя их смешивать. Православие всегда было идеалом и для византийского государства, и для византийского общества. И идеалом Православие остается для всех христиан во все времена — здесь никакого предмета для спора нет. Иное дело идеология.

Идеология возникает там, где идеал начинает играть техническую роль, роль некоего инструмента сплочения общества, сплочения нации, то есть фактически вводится в политическую плоскость. Собственно идеологии и возникают на фоне отхода от религии — в XVIII, XIX, XX веке, особенно в XX веке, когда государство пытается сплотить нации на основе нерелигиозных институтов, нерелигиозных ценностей, когда идеал утрачен. Тот идеал, который ранее являлся даже не государственным, а общенародным стержнем сплочения — стержнем, на котором держалось национальное самосознание — национальное в широком смысле слова, а не этническое. Имперское, если говорить о Византии, народное, общенародное.

— И чем отличается этот, как вы выразились, стержень от инструмента?

— Идеал не может быть средством для манипулирования, им нельзя двигать, им нельзя пользоваться, он существует как данность — как данность самоценная. Более того, самая высшая по своей ценности. И это то, что вне политики, вне государства. Это вообще краеугольный элемент византийской системы общественности. Государству уделено свое место в Церкви, но государство не пользуется идеологией; для сплочения народа оно опирается на традиционные ценности, ключевой из которых является, конечно, патриотизм, любовь к родине, то, что еще в Древней Греции считалось основой любого общественного организма, «филия» — братская любовь людей друг к другу и любовь к своей стране, к своей земле, своему Отечеству. Та любовь, которая заставляет их жертвовать своими личными или семейными интересами в пользу общества, которая создает общественный организм. Но это не идеология. Это некие базовые ценности, которые освящены многовековой историей, и они сплачивают людей как политическое сообщество.

Совершенно другая задача у Церкви.

Образ Церкви

— Какая?

— Церковь принимает политическое сообщество как данность, как бы получает его из рук государства — для того, чтобы вести дальше. Она показывает людям тот высокий идеал, к которому люди стремятся, — идеал Царствия Небесного. И очень важно, что Церковь не манипулируется государством, она никаким образом не связана с ним ни дисциплинарно, ни даже законодательно. Это очень важный момент! С самого начала служения апостолы, как и Сам Господь заповедовал это, строили некое неотмирное общество. Оно было не от мира сего. Они создавали Церковь как организацию, которая по сути своей не мирская. Это очень важно не упускать. И Сам Господь говорил апостолам, что если мир возлюбит вас, то, значит, вы утратили свою основную задачу, то есть плохо с ней справляетесь. Мир должен реагировать на вас болезненно, потому что мир болен, и вы, как врачи, исцеляя его, причиняете ему боль, приносите какие-то даже страдания. Эти страдания во благо, и очень важно не идти на поводу у мира, не действовать так, чтобы было комфортно.

Задача Церкви очень сложна: она существует как бы в обществе, в государстве, но при этом часто действует как бы вопреки принятым в этом государстве, в этом обществе традициям, обычаям, потому что она стремится исправить то, что как бы перешло в некую деградирующую стадию. Это функция излечения, которую выполняет Церковь, в принципе делает Церковь не общественной.

И все то, о чем я говорил, принципиально отличает византийскую систему общественного мировоззрения от новоевропейской, которую мы фактически имеем.

Идеал и идеология

Карикатурная карта Европы

— А чем характеризуется новоевропейское мировоззрение? И чем оно принципиально отличается от христианского?

— В новой Европе, начиная с XVIII века, с эпохи Просвещения, во главу угла ставятся два элемента. Во-первых, национализм — nation, people. Во-вторых, идеология — нечто квазирелигиозное, что у нас в стране совсем в недавнее время господствовало, но выросло это не на нашей почве, а было получено нами извне. Эти два элемента — как раз яркие признаки разрушения той системы Константина, которая лежала в основе византийской цивилизации, и не только византийской, но всех христианских государств Востока и Запада. На эту систему — конечно, mutatis mutandis, то есть с определенными отклонениями, — опирался и Карл Великий, строя свое королевство, и средневековые государи Европы и Англии, и наши великие князья и цари. Везде была своя специфика, но в основе всегда лежала одна и та же идея. Политический уровень сплочения людей — это только первая ступень. Все понимают, что люди являются потомками одного праотца — Адама, что они, по сути, братья. И потому следующий уровень — это уже ступень рода человеческого, на которой люди сплачивается уже вокруг религиозных ценностей, вокруг ценностей не мирских, для того, чтобы потом предстать на Страшном суде, получить путь в Царствие Небесное. Этот общечеловеческий уровень всегда был виден в христианстве.

— Можно говорить, что христианство — это и есть настоящая глобализация?

— Христианство и возникает как глобальная общечеловеческая религия. И поэтому всегда остается некоторая драма: когда возникают политические конфликты между христианскими государствами, это по сути своей братоубийство. Поскольку христиане всех единоверцев, да не только единоверцев, но и не единоверцев тоже, почитают своими братьями, то любые формы политических конфликтов являются в христианской системе ценностей тяжелейшим грехом. И никакой патриотизм не может оправдать такого рода войны.

— Но в ветхозаветные времена народ Божий вел войны.

— Это совсем иные войны. Народ Божий в ветхозаветные времена мог вести войны с язычниками, и это были богоугодные войны. Но эпоха Откровения, эпоха Благодати переводит человечество на совершенно новый уровень отношений — уровень, который в идеале должен вести к отмиранию политических форм, к распространению форм некоего общечеловеческого братства. То, чего люди жаждали во всей христианской ойкумене. Эта идея в свое время вдохновляла гуситов, эта идея вдохновляла даже наших предков, когда они строили Интернационал, она принимала самые разные, чаще всего совершенно уродливые формы, но взята она именно из христианской традиции.

И вот в чем трагедия современности: мы часто путаем идеологию и идеал. Сейчас много разговоров идет о том, что России нужна идеология. И я согласен с тем, что в политической сфере, сфере государственной это может быть только одна система — система нравственных корней, связанная, прежде всего, с любовью к семье, к своим ближним и дальним соотечественникам. Это то, что называется словами «любовь к родине», «патриотизм». Все, что за эту сферу выходит, — это то, что мы уже проходили, то есть это уже квазирелигиозные формы, и если они будут развиваться на политическом поле, они приведут к трагедии.

Но то, что выходит за политическое измерение, должно корениться в церковной религиозной сфере, и оно по определению должно иметь общечеловеческий, общемировой, всемирный характер, где уже нет деления на народы и государства, на нации, расы, где нет понятия и места даже экономическим интересам и всему прочему. Эта двухуровневая система — единственная жизнеспособная, как, собственно, и показала практика византийской империи.

И наша задача сейчас — эту систему объяснять, чтобы не было иллюзий, что можно сделать православное государство, что существует некий православный патриотизм, что существует понятие «священной войны», когда мы можем отстаивать свою религию, убивая другие народы, и т. д. То же самое касается экономических интересов в этой духовной сфере; эти вещи тоже невозможны с точки зрения системы нравственных координат. Есть определенные сферы, и эти сферы должны руководствоваться органичными, естественными для них системами ценностей, но высшей системой ценностей является система, заданная в Новом Завете. И эта система объединит всех людей на земле в целом, потому что она нацелена на преодоление тех грехов, которые приводят к разделению людей, к ненависти, ко всему тому, что так мучает род человеческий вот уже не одно тысячелетие.

Нравственность и государство: как не попасть в ловушку

Лот с дочерьми уходят из Содома

— Есть концепция «нравственного государства». Что вы скажете о ней?

— Слово «нравственность» — ловушка. Нравственно то, что принято; принято то, что утверждено законом; закон кем-то положен, так ведь? Существует такое русское слово «положен»: положено, не положено, закон о положении. Все это некие человеческие установления, а если эти установления безнравственны с религиозной точки зрения? Государство все равно обязано их охранять, это его функция, и так государство превращается в защитника зла, в защитника греха. Сплошь и рядом это было в мировой истории, но классический пример — Содом и Гоморра. Там были вот такие нравы, это было «нравственно», потому что, с их точки зрения, это все было как и положено. Но мы же понимаем, что это был грех!

Нравственно может быть только религиозное мировоззрение, потому что религия выше понятий «положено"/"не положено», «принято"/"не принято». Это Богом заданная система, не подлежащая пересмотру. И в этом смысле государство фатально зависит от религиозной системы ценностей. И вот почему. Государство, предоставленное само себе, в определенный момент начинает деградировать — это свойственно всем живым и неживым организмам, закон возрастания беспорядка в системе, к сожалению, носит универсальный характер, и любое государство деградирует. Поэтому должна обязательно существовать вне его некая независимая от государства сила, которая придает ему нравственный характер.

И крах античного мира, между прочем, начался тогда, когда государство стало нравственным. Когда мерило нравственности стало не равно человеку, который, как император, лично отвечал за нравы в своем государстве. Ведь не просто так римляне восклицали: «O tempora! O mores!» — «О времена! О нравы!» Нравы, эти mores того времени были такими, что спасайся кто может. А куда бежать, если мера нравственности — это император, а он представляет собой чудовище на троне? Более того, это чудовище еще и бог в той религиозной системе. Из этого тупика спасения внутреннего не было — спасение пришло извне, через Откровение. И тогда буквально в течение двух-трех веков система выправилась, и римское общество, которое все считали безнадежно больным и погибающим, вдруг в IV веке обретает новое дыхание, обретает новую нравственную жизнь и сохраняет ее с Божией помощью в течение многих веков.

Другое дело, что этот упадок не был остановлен раз и навсегда, он продолжался с каждым поколением, все надо было начинать сначала. То же самое можно сказать о нашей любимой родине, которая когда-то была Святой Русью.

Тем не менее, сам по себе этот процесс нравственного совершенствования человечества с помощью Закона Божиего дал удивительные результаты. Они видны каждому хотя бы по тому сонму святых, которых не было в начале времени христианского и которых сейчас тысячи. Это тоже такой духовный, если угодно, капитал, фонд, который очень помогает в дальнейшем в исправлении всяких нравственных проблем.

Но возвратимся к идее нравственного государства. Это утопия, точнее — не утопия даже, а путь все к той же идеологии. Кстати, с этого начиналась и советская власть: она выстроила свою систему нравственности. Надо понимать, что нравственность — это то, что выстраивает само государство, и любое государство нравственно в своей системе координат. Только вот как к этому относиться с точки зрения религии? И здесь ислам у нас на глазах дает бой западной цивилизации.

— Поясните, пожалуйста, вашу мысль.

— Западная цивилизация выстроила свою систему нравственных общественных норм, а ислам показывает ей, что у него свои нормы. И мы видим, как абсолютно лишенная политической поддержки исламская стихия, за которой не стоят ни деньги, ни армия, побеждает западноевропейцев — побеждает именно своей нравственной непоколебимостью. Европеец ведь чувствует некую тревогу, некую неуверенность на этом нравственном поле. Нравственная система, в которой он сейчас живет, отличается от той, в которой жили его прадеды, она новая, и он считает ее своим достижением, он добился этих изменений, определенных прав для человека, добился освобождения его от некоей скорлупы, скажем так, моральных норм. И что же? Ощущение неуверенности в себе не покидает европейца. Это трагедия для целого континента.

Эта же трагедия ждет и нас, если мы потеряем свои нравственные координаты, потому что это означает духовное расщепление, а царство разделенное само по себе не устоит. Что и случилось с Византией в XV веке. Разделение — это не просто какая-то политическая борьба. Это, прежде всего, расщепление на уровне ценностных координат, когда появляются люди, которые одно и то же поведение по-разному маркируют: то, что для одних — грех, для других — добродетель. А ведь это расщепление часто уживается в одном человеке, это такая своего рода нравственная шизофрения. Человек понимает, что это грех, но считает, что это его право. Такое состояние человеческой души, кстати, уже было в античности. И оно не имеет иной возможности к оздоровлению, чем через некую внешнюю религиозную нравственность.

Государство как любовь и любовь к своему государству

— Павел Владимирович, в последние пару лет мы видим возрождение чувства патриотизма в России. Где грань, отличающая здоровое проявление этого чувства от ура-патриотизма или патриотизма ради патриотизма?

— В патриотизме есть одна очень большая опасность, я бы даже сказал — соблазн: гордыня. Можно ведь превратить патриотизм в ощущение собственной избранности, собственного величия, заданного изначально: «мы великие, мы русские, с нами Бог». Но такое Господь не оставляет безнаказанным. За эту национальную имперскую гордыню в свое время пришлось дорого заплатить и Римской империи, и Византии, и всем имперским сообществам, которые утрачивали понимание сути этого явления — любовь к родине. Любовь к родине основана не на презрении и ненависти к другим, не на ощущении собственного величия или какой-то особой миссии и подобном, а прежде всего на ощущении собственной ответственности за то, что дал Господь. Ответственности за ту страну, за ту территорию, за то политическое могущество, которое дал Господь. Для чего? Не для того, чтобы угнетать, эксплуатировать, унижать другие народы. А для того, чтобы служить в меру сил всем, служить зависящим от тебя общественным силам, служить порученным тебе народам — и привести их к нравственному совершенству. Это некий такой семейный тип отношений. Вот как в семье родители любят детей, так и византийцы старались себя вести так, чтобы любить те народы, которые так или иначе оказались от них зависимыми. Это, конечно, далеко не всегда удавалось. Это требует очень серьезного внутреннего, я бы сказал, подвига политика, потому что где в таком случае выгода? Почему нас всегда удручает мирская жизнь? Потому что в ней действуют такие правила: если мы кого-то подчиняем, мы должны получить определенную выгоду; если мы вложили свои средства, то должны получить прибыль; если мы выиграли войну, то должны получить дань. Собственно говоря, почему и пришел Спаситель в мир — чтобы отменить эту мирскую логику, глубоко порочную.

Византийское государство своей системой воспитания и стремилось отучить людей от такой логики. Приучить к тому, что господствует, прежде всего, ответственность, что царство — это, прежде всего, служение. И политическая элита Византии воспитывалась именно в таких категориях. И потом русская политическая элита унаследовала это понимание власти: власть — это не способ ограбить, а определенный инструмент воспитания, то есть это фактически служение. И эта идея одухотворяла всех наших политиков вплоть до Николая II. Более того, и в советское время это господство, которое зримо являлось в советском режиме, использовалось не для разграбления зависимых от Советского Союза народов, а, напротив, для их развития.

Это сейчас воспринимается как аномальное поведение, потому что мы смотрим с точки зрения века сего. Но стратегически только такое поведение и выгодно. Ведь подлинная выгода состоит не в сиюминутных прибылях, а в том ощущении некоего общего в целом, которое формируется лишь в результате любви сильных к слабым и ответной благодарности слабых к сильным. Собственно, идея такого нового политического механизма, основанного в том числе и на любви — на жертвенной любви, что важно, потому что любовь без жертвы — это не любовь — повторюсь: основанного на любви сильных к слабым, господствующих к тем, над кем они господствуют, созидает новую империю, новое общечеловеческое братство, что ли, где, конечно, будут сильные и слабые, богатые и бедные, но при этом — и тут очень важный момент! — сильные помогают слабым, а богатые опекают бедных. И чтобы было ощущение взаимной общности, которая может быть основана только на любви к Богу и выходящей отсюда любви людей друг к другу. Эта та задача, которую ставила перед собой византийская цивилизация, но в силу определенных исторических и прочих особенностей она не была реализована.

И она перешла как эстафета к русской цивилизации, и перейдет как эстафета потом к какой-то другой цивилизации. Вот это глобальная задача Православия в политическом плане. Не построить Царствие Небесное на земле — это тоже ошибка, но сплотить людей и изгнать из мира ненависть, изгнать по мере сил грех с Божией помощью. И это вполне достижимо для человека. Более того, если мы посмотрим даже на статистику, то увидим, что очень много сделано в этом направлении. Мир сейчас действительно гораздо нравственнее, чем 2000 лет назад, гораздо гуманнее, гораздо просвещеннее, гораздо ближе к Богу. Это факт. Но точно таким же фактом является и то, что можно в момент скатиться с этой невысокой ступени в такую пропасть, о которой лучше даже и не думать.

С Павлом Кузенковым беседовал монах Рафаил (Попов)

http://www.pravoslavie.ru/93 342.html