 |
| Православие.Ru | Митрополит Архангельский и Холмогорский Даниил (Доровских) | 29.03.2016 |
Владыка Даниил, митрополит Архангельский и Холмогорский, начинал свое епископское служение в самом, пожалуй, удаленном от центра регионе: в 2001—2010 годах он возглавлял Южно-Сахалинскую и Курильскую епархию. Затем был «переброшен» с дальнего Севера на относительно ближний — в Архангельск. Он часто сравнивает архипастырское служение с воинским. И действительно, тут много общего. Да, каждый христианин — воин, но епископ — воин вдвойне и втройне.
В чем суть епископства? Каким должен быть архипастырь? Каково нести служение в таких обширных и удаленных епархиях, как Южно-Сахалинская и Архангельская? Об этом мы беседовали с владыкой. И, конечно, не обошлось без таких «горячих» вопросов, которые любят смаковать светские СМИ: о машинах «церковных губернаторов», их быте, о «слабостях» священства. Кстати, владыка Даниил не согласен с тем, что епископов называют «церковными губернаторами», и по ходу беседы объяснил нам, чем принципиально отличается служение архипастыря от губернаторства: отношением к людям, особенно подчиненным тебе.
Митрополит Архангельский и Холмогорский Даниил. Фото: arh-eparhia.ri
— Здравствуйте, владыка. Спасибо, что согласились ответить на вопросы портала «Православие. Ru». Сегодня мы бы хотели поговорить о епископском служении. Скажите, кто такой епископ? И в чем состоит его служение?
— Епископ — это образ Христа, а образ Христа — это всегда жертвенное служение Богу и людям. И я очень благодарен Господу, что Он поставил меня на эту степень служения. Во-первых, я увидел свои немощи, которых я не видел, живя в монастыре. В монастыре в моем служении благочинным — а я 13 лет и 3 месяца был благочинным Троице-Сергиевой Лавры — у меня все-таки был определенный ограниченный круг служения: я отвечал за личный состав, как принято говорить. А в епископстве ты отвечаешь уже за всё — и ты понимаешь, что это невозможно. Я был не подготовлен к новым обязанностям — а моя хиротония была во епископа Южно-Сахалинского и Курильского, — я ведь не представлял даже, что такое приходская жизнь, приходское служение. А меня посылали не в один какой-то храм — а «забросили» на остров, где всё духовное в таком состоянии, что и не описать. Нас не учили в семинарии быть прорабами, экономистами, а здесь, оказывается, и этим нужно заниматься — а я не умею. Что делать? Поднимаешь руки, и тут уж только молитва. Как писал Ф.М. Достоевский: «Кто на море во время шторма не бывал, когда тебя от блаженной вечности отделяет одна дощечка, тот досыта не молился». Здесь ты начинаешь просить, вопить: «Господи, помоги!» Мне тогда по-другому открылись слова, о которых пишет апостол Павел, — Господь сказал ему: «Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи».
В той ситуации ты все видишь совершенно по-другому и меньше осуждаешь — даже то, что происходит в церковной среде.
— С чем вы столкнулись в начале своего епископского служения как человек и как администратор?
— Приехав, столкнулся с обыкновенным: крыша течет, по епархиальному управлению бегают крысы. Однажды за день у нас четыре раза прорывались батареи. Всё в таком вот запустении, средств материальных никаких нет, одни долги. Плюс начальное состояние и духовной жизни, и приходов, и священнослужителей — их почти всех недавно только рукоположили. Это как вот было во время Отечественной войны: личного офицерского состава большая убыль, и потому — трехмесячные курсы, звание и на фронт. Рассказывал один фронтовик: «Нас, только что произведенных в офицеры, построили, вышел фронтовик, подранок уже, хромой. А мы стоим, хихикаем. Он нас обматерил и говорит: «У вас три выхода из вашей ситуации: или вас убьют, или ранят-искалечат, или вы станете настоящими офицерами. Сейчас у вас только форма, а вы должны стать офицерами».
Часто в то время у священнослужителей больше была форма, а содержания еще не было. Священник должен был вырасти — без этого нельзя. Прихожане писали письма: «Дайте нам священнослужителей!» И те, кто в епархии был до меня, пекли быстро, словно пирожки, — как вот в офицерском училище времен войны — «пастырей», чтобы уже потом они стали настоящими священнослужителями.
И ведь еще огромные расстояния. Привезти что-то куда-то — проблема. Кадров не было, ничего не было. Трудно приходилось, очень трудно. Когда это все понимаешь, не коришь своих предшественников, чувствуешь, как им было тяжело. А ведь приезжаешь в Лавру, и порой с некоторыми монахами разговариваешь абсолютно на разных языках. Это как, допустим, один человек из окопа видит ситуацию на поле боя, другой — с высоты два-три метра, взобравшись на елку или на сосну, а третий с вышки обозревает все окрестности в бинокль. Они будут говорить диаметрально противоположные вещи. Это естественно. Так же и в Церкви.
— Владыка, как обычно строится ваш день? Как часто вы совершаете Божественную Литургию?
— Когда я жил в Лавре, то втянулся в наш церковный календарь. Прибыв на Сахалин, я не мог измениться: я привык жить по лаврскому календарю. А там даже еще чаще приходилось служить — это естественно, потому что богослужение вдохновляло, укрепляло, утешало, давало силы. Вот тогда я вспомнил батюшку Иоанна Кронштадтского. Он просто не мог не служить каждый день, и я тоже старался как можно чаще служить. А когда мне задавали вопрос: «Почему другие служат меньше, а вы больше?», я объяснял это так: мол, у них аккумуляторы пролонгированного действия, а мои аккумуляторы быстро разряжаются, поэтому мне их нужно постоянно пополнять и заряжать.
День начинается в первую очередь со службы. Когда нет службы — а таких дней, когда ты не служишь, меньше, — всегда чего-то не хватает. Еще со времен Лавры, после братских молебнов, заметил: заставил себя встать, как бы поздно ни лег, пришел на братский молебен — и день после братской службы по-другому идет. Вот и после Божественной Литургии день по-другому идет.
А в течение дня и люди приходят, и священнослужители; нужно ездить и смотреть, как ремонты идут, реставрация. Все поездки очень сложные. Вот и сейчас мне до Каргополя ехать около 600 километров. Дорога трудненькая, и это всё моя епархия. Вспоминаю, как в 2011 году я поехал из Москвы в Воронеж, на свою родину. Владыка Сергий пригласил на освящение собора. Еду: Московская область — одна епархия, Тульская — вторая, Липецкая — третья, Воронеж — четвертая. 500 километров дороги, такой радостной дороги — ты едешь и получаешь удовольствие. Проехал 500 километров — четыре епархии. А здесь — 600 километров всё одна епархия. А Нарьян-Мар, к примеру? Полтора часа лететь в Нарьян-Мар — как и в Москву. А можно из Москвы управлять Архангельском, не ездить туда?
— По воде приходилось?
— И по воде приходилось. Один из владык сказал как-то: «Владыка, это же невозможно!» А как по-другому управлять тем же Нарьян-Маром? Потому там свой губернатор, что это совершенно другая территория. И только самолетом, как в той песне, «можно долететь».
— Некоторые люди относятся к архиерею с очень большим трепетом, и часто внешне это напоминает некое заискивание. Скажите, как правильно строить диалог с епископом? И какое отношение к архипастырю будет верным?
— Епископ — это отец, в первую очередь, или старший брат. Но всё зависит от конкретного человека — мы все разные. Один родился более суровым, другой более веселым, у третьего какие-то иные особенности характера. Твоя сущность, данная тебе от Бога, играет большую роль. Но чтобы понять свою паству и священнослужителей, нужно время и нужно общение. Епископ должен быть доступным. Для меня неприемлемы «часы приема», хотя мое окружение пыталось их определить. Я так не могу. Я живу в епархиальном управлении. И вот спускаюсь я на первый этаж. — там огромное фойе, его не минуешь, — а в этом фойе кто-то из священнослужителей, издалека приехал, по бездорожью. И у него серьезные вопросы. Какие часы приема! Я всегда ставлю себя на место этого священнослужителя. И в Патриархии ведь тоже принимают, когда мы приезжаем к управделами. Хотя я понимаю, что это неправильно: мы ведь отвлекаем владыку. Но он-то нас всегда принимает! И к Святейшему можно попасть. Всё это возможно.
Так что должна быть доступность — хотя бы телефонная, чтобы твой номер знали и могли тебе позвонить. Я всегда говорю: «Отцы, если не отвечаю, пишите sms-ку, потом созвонимся».
Должна быть открытость, доступность — и должно быть совместное служение. Когда мы вместе служим Литургию, мы смотрим друг другу в глаза, и через Христа мы соединяемся на уровне сердца, души — тогда дистанция, которая светскими людьми преодолевается на протяжении какого-то времени, за одну службу меняется. Мы становимся единым целым — это братство. Мне нравятся слова святителя Игнатия (Брянчанинова). Когда он стал наместником Сергиевой пустыни, в одном из своих писем он написал: «Я живу здесь как глава семейства, а не как начальствующий». Прерогатива на семейство, на братство. Мне эта модель ближе.
— Все-таки утвердилось мнение, что епископы — это церковные губернаторы. Что бы вы могли на это сказать? Вы очень правильно, хорошо и интересно рассказали о том, на каких принципах строится ваше общение с паствой, со священнослужителями, но, тем не менее, другой подход тоже очень широко распространен.
— Есть и такое, конечно же. Но один важный момент отличает епископа от губернатора: у губернатора работают наемники. Если что-то не так, он расторгает контракт и выпроваживает человека. В Церкви совсем иные отношения. Тут семейность и духовное родство, и ты уже не можешь просто так человека выпроводить. Твое сердце болит за него. Не секрет, что один из пороков священнослужителей — склонность к винопитию. Батюшка привыкает выпивать, потому что его все время приглашают то на крестины, то на брачное застолье, то на поминки. Я вспоминаю, как в 1980-е годы супруга одного из близких мне священнослужителей жаловалась. Она была в шоке: батюшку направили служить тоже в северную епархию, а треб много — и по русскому обычаю после крестин или венчания — за стол: «Садись, батя! Ты что, нас не уважаешь?» Она говорила: «Не знаю, что и делать. Он все время выпивши. Я понимаю, что он в нормальном состоянии, не пьяный, но это же по капле копится. Ведь он к этому привыкнет!» Она стала бить тревогу. Я с этим пристрастием столкнулся на Севере. Можно, конечно, запретить священнослужение, сказать: «Иди лечись», но человек-то погибнет.
Мы стараемся, если подобное случается, такому человеку помочь в лечении, соучаствуем в его жизни. У меня есть замечательный орган — собор священнослужителей, дисциплинарная комиссия. Когда такого брата приглашаю, то сам в собрании не участвую — я его не пугаю, меня там нет. Говорю: «Вот твои коллеги, они разберутся». И это не партийное собрание. Отцы просто беседуют, говорят: «Брат, мы все живые, все люди. Бывает. Возьмись за ум. Давай мы тебе поможем..» Священнослужители приходили перепуганные, съежившиеся: «Ой, меня вызвали! Сейчас как начнут..» Помню, спросил одного, как и что. Он расплакался. Он пришел защищаться, отбиваться, а увидел сердечность, любовь, понимание. И он не выдержал, признался: «Так, мол, и так, сам уже не знаю, как быть». Пролечили человека, изменился.
Так что вот такое сердечное отношение к тем, кто тебе подчинен, самое главное, что отличает архиерея от губернатора. Ведь когда приходит новый губернатор, он всегда меняет команду. А ты не можешь менять. Конечно, каких-то людей «передвигаем», потому что есть некая неправильность в том, когда одни служат только в городе, а другие только в деревне. Иногда нужно батюшек менять.
Был такой случай. Отправил молодого священнослужителя «в командировку» в далекий-далекий приход. Спрашивает: «На какое время?» — «Не знаю». И вот его прежняя паства стала писать письма, ко мне приехали. Я им говорю: «Знаете, чем отличается священник от епископа? Священника посылают в другое место в пределах епархии, а меня вот взяли и из Свято-Троицкой Лавры на Сахалин отправили. А с Сахалина — в Архангельск. Мои знакомые, люди, с которыми я по жизни иду, мои чада духовные, говорят: „Владыка, это несправедливо“. А почему мы должны думать, что всё должно быть по нашей, человеческой справедливости? Есть суд Божий. Одному такой крест, другому такой. Будет подведение итогов потом. Я должен пронести свой крест. Не скулить. Ты не просись, но и не отказывайся. Золотая середина должна быть».
Вот я того батюшку на дальний приход отправил, он там какое-то время пробыл, я его в другое место перевел. Прошло по его возвращении сколько-то, мы как-то встретились, и он говорит: «Владыка, хочу вас поблагодарить за то, что дали мне возможность увидеть жизнь совершенно по-другому. Это мне пошло на пользу».
Должен быть диалог. Должна быть связь. Епархия — это организм. Епископ — голова, все остальные — члены этого организма. Если мизинец болит, болит весь организм. Это называется церковность, и этим она отличается от губернаторства.
— Многие обращают особо пристальное внимание на то, как живет епископ, насколько хороший у него автомобиль, любит ли он роскошь. Как вы лично относитесь к такому вглядыванию в вашу жизнь?
— Конечно, нужно находить в себе силы и в чем-то себе отказывать. Это естественно, это должно быть.
Когда я приехал в Архангельск, то узнал, что моему предшественнику подарили джип. Он на этом джипе ездил. Со мной приехал диакон, и вот у нас идет разговор: «Может, такая машина не нужна..» — «Постой-ка! Посмотри, какие тут дороги». Потом я ему сказал: «В Лавре был автомобиль даже лучше джипа. Сейчас-то его несложно купить, а тогда было, по-моему, трудновато. Называется „Егерь“ — „ГАЗ“ со спаренной кабиной. У него большие колеса. Это болотоход. Он приспущен, по болотам может ходить. Нам бы такую еще машину!» Есть такие места, где даже «Урал» и «КАМАЗ» трехосный не пройдет.
Так что средства передвижения просто необходимы. С вертолетами трудно, они очень дорогие.(Улыбается.) Давайте вспомним, что у отца Иоанна Кронштадтского были красивые рясы — ему их дарили, и тоже находились люди, которые возмущались этим. Такое всегда было и всегда есть.
Роскоши не должно быть, нужно все-таки стараться этого избегать. И развлекаловки должно быть как можно меньше в жизни. Но ее и нет, этой развлекаловки. За девять с лишним лет на Сахалине я ни разу не был на рыбалке, хотя меня приглашали и очень хотелось попасть на зимнюю рыбалку, наловить корюшки своими руками. Но обычно идут на рыбалку в субботу и воскресенье. У твоих знакомых и друзей — это выходные. А у нас — служба. Так и не получилось. И вот уже пять лет я в Архангельске, и тоже ни разу не съездил на рыбалку. Уже махнул рукой на это: видно, не мое. Меня как-то звали, но назавтра была Родительская суббота. Я и думаю: как же я буду там? Мне говорят: «Владыка, да вы сидите и молитесь». — «Ну как же так!.. Ведь народ ждет, паства. И самое главное — та паства, которая уже перешла границу этой жизни. Да я себе места не найду. А рыбу вы мне принесете». Так что должна быть разумная серединка.
— Владыка, хотелось бы, чтобы вы рассказали о жизни вашей епархии — Архангельской и Холмогорской. С какими трудностями вы сталкиваетесь? И какие вызовы стоят сейчас перед вами?
— Трудности со всех сторон, это естественно. Одно из таких непростых дел — хотелось бы организовать православную гимназию. Очень многие люди просят об этом, спрашивают: когда откроется? Это необходимо для малообеспеченных людей, чтобы они могли свою веру изучать совершенно на другом уровне, более глубоко.
У нас идет активное противостояние с сектами. Я всегда говорю: Россия — это некий пирог. Мыши не едят пирог с середины, они грызут его с краев, постепенно приближаясь к центру. К сожалению, у нас нет необходимого человеческого ресурса — богословского, духовного; у нас нет ни духовного училища, ни тем более семинарии — мы не можем себе этого позволить. Нехватка кадров (далеко и тяжело все это) ощущается, и понятно, что нам трудно приходится в этой борьбе. Активно неоязычество. Откуда идет финансирование этим организациям, мы знаем.
Но всегда в Церкви были и ереси, и секты, и бороться с ними всегда было трудно.
Когда пять лет назад я приехал в епархию, то столкнулся с тем, что на приходах не было катехизации — оглашения перед крещением. Получалось так: людей окрестили — и они ушли. В храм не ходят. А зачем? Они не понимали. Нужно было изменить ситуацию. Тогда я собрал всех священнослужителей и запретил крестить без оглашения во всех храмах. Конечно, были возмущения. «Что это такое?! И зачем такие нововведения?!» Понятно, что чаще всего возмущаются люди нецерковные. Они вроде бы в церковь ходят, а духом ее не пропитались, они не понимают, что это такое и зачем. Даже и священнослужители у нас есть такие, которые говорят: нам нужно жить по светскому образцу. Когда это говорит протоиерей, то я думаю: зачем же он учился в семинарии? Ведь это как, например, прийти в воинскую часть и сказать: ваш устав мы сейчас меняем — воинская часть должна жить так же, как в миру. Тогда это уже не воинская часть.
Вот и я говорю: мы, прежде всего, воины. Мне один ответил: «Какой я воин? Я христианин!» «Постой-ка! — говорю. — В момент крещения ты вступаешь в войско, и тебе дается атрибутика, вся „военная экипировка“: бронежилет, щит, меч. — апостол Павел об этом пишет». Здесь, вне зависимости от сил и лет, ты на пенсию не выходишь, только сразу туда. Мы живем по своему уставу. Часто люди хотят изменить внутренний устав Церкви, наши каноны, наши правила. Это один из вызовов сегодняшнему Православию, христианству. Есть целые приходы в нашей Церкви — слава Богу, не в моей епархии, — которые говорят диаметрально противоположное учению святых отцов.
Если мы не будем основывать свою жизнь на учении святых угодников Божиих, на примерах их жизни, у нас будет фальшивое христианство. А нам протестантизм постоянно подсовывают, то есть Евангелие без отцов. Святитель Игнатий (Брянчанинов) пишет, что неполезно читать Евангелие без святоотеческого толкования — будет неправильное представление. Но у некоторых именно неправильное представление.
— Владыка, расскажите немного о своей пастве. Что это за люди?
Прихожане
— Во-первых, северные люди — это особенные люди. Это объясняется тем, что в Архангельской губернии не было крепостного права, и народ привык жить локоть об локоть с другим человеком. Я имею в виду деревни. Сам Архангельск — это сборная солянка. В 1390-х годах там было порядка 40 тысяч жителей, а через десять лет — чуть ли не 400 тысяч. Я сравнивал с другими областями, и понятно, что к нам завозили людей искусственно: в лагеря. Потом расстреливали, а кого не убивали, отправляли на поселение. И народ с прищуром, с недоверием смотрит на любую власть: неизвестно, чего ожидать. До сих пор.
Часто слышишь, что северяне заторможенные — замороженные. Я говорю: нет, не так просто. Они заторможенные в силу особенностей жизни — они не доверяют человеку, им нужно присмотреться к нему.
А в деревнях живут всегда локоть об локоть с другими людьми. Двери в избах внутрь открываются, потому что такие снега бывают, что если тебя заметет, то помочь тебе сможет только твой сосед. Очень сильный, стойкий народ. Как, например, сосна. Самая дорогая и качественная — это архангельская сосна, потому что плотность древесины такая мощная! Но этой сосны мало осталось, к сожалению: ее вырубали. Так же и народ выбивали искусственно. Со страшной силой выбивали из деревень. Ходили специальные люди, узнавали, якобы под видом благочестия, кто хороший христианин — а потом их в лагеря, в ссылки. И народ, к сожалению, подрастерял свою веру очень сильно. В этом отличие от моей родины — от Воронежа. Да еще против тебя вроде бы и природа. Вот люди и уезжают.
Но у нас есть священнослужители — подвижники, которые из Москвы, закончив с отличием, например, Бауманку, приехали к нам и стали жить и служить. Местные крутили пальцем у виска: мол, это ненормально. Потому что мечта — уехать в Москву. Там счастье. А если ты там еще и работу нашел, и жилье. И вдруг приезжают священнослужители, которые все это имели, чтобы жить на Севере. И это меняет сознание людей. Потому что люди задумываются: а зачем они приехали? Один — наместник монастыря святого Артемия Веркольского; он, кажется, лет 15 назад приехал; другой — наместник подворья этого монастыря… Эти люди приносят живую кровь.
Необходима некая такая ротация кадров. Конечно, было бы интересно, если бы из Москвы посылали в командировку священнослужителей на год-два вот в такие далекие епархии, как наша. Изменилось бы сознание людей. Есть такое высказывание: «Человек заелся». Священнослужители «заедаются», мы все «заедаемся», мы привыкаем, и нам все не то, «соловьиных язычков» хочется. А вот когда ты там побудешь. Я вспоминаю: когда я подарил одному священнослужителю старые «Жигули», у батюшки слезы полились из глаз. Я ему говорю: «Возьми машину. Прости, что не новая, брат», — и он заплакал. Как это? Ему никто ведь ничего не подарит, он на таком приходе живет, что стараешься здесь что-то выпросить, чтобы поддержать их там. Вот поживите так, приезжайте к нам со своими семьями!..
Поэтому наш народ — это народ-подвижник, а священнослужители — вдвойне. Их недостатки компенсируются их служением и той позицией, которую они занимают. Вот пограничники: хорошо, если чья-то погранзастава в Сочи, а у другого — на этом вот болоте, но он несет достойно свою службу.
— Владыка, вы упомянули имена великих святых: отца Иоанна Кронштадтского, Артемия Веркольского. Север — место, где множество деревянных храмов потрясающей красоты. Это наш фонд удивительной архитектуры. И сюда приезжают волонтеры из Москвы, Санкт-Петербурга, привозят купленные на свои деньги материалы, чтобы восстанавливать эти церкви. Как такая архитектура, такие ее жемчужины влияют на духовную жизнь Севера? Как это помогает рассказывать о Христе?
— Пользуясь случаем, я, прежде всего, хотел бы поблагодарить Сретенскую братию, которая участвует в этих миссионерских поездках. Я уже сказал, что зачастую мы привыкаем и «заедаемся». Вот такое «заедание» — «замыливание глаз» — есть у нас на Севере по отношению к своим деревянным храмам. Живут люди и не ценят, что у них такие жемчужины. Для того, чтобы оценить, нужны пришедшие со стороны, которые увидят, обласкают. Один человек мне рассказывал: «Смотрим в окно: приехали люди на хороших машинах, с детьми. Думаем: зачем приехали? Купить молочные продукты? Клюкву? Грибы-ягоды? Нет, они подошли к храму, дети тоже. Подошли и обнимают храм. Что такое? Мы вышли к ним. А они, оказывается, приехали со своими инструментами, чтобы залатать крышу нашего храма. Мы собрались, и они нам говорят, что будут платить, только бы мы им помогли. Некоторые из нас изменились после такого. Ведь храм строили наши деды, а мы еще за это деньги будем брать? И мы вместе провели несколько недель на этой работе. И мы стали христианами, мы вернулись в Церковь, мы подружились с этими людьми. Мы увидели, что у нас действительно есть жемчужина. Нам стало стыдно и больно, что мы столько времени жили, как поросята, — неправильно жили». Вот что делаете вы, москвичи! Приезжаете и показываете нам жемчужины. Ведь можно и «Троицу» Рублева не увидеть, пока другие не увидят и не подскажут.
— Владыка, вы сказали, что у вас нет часов приема, что любой священнослужитель в любое время может приехать к вам. А как с паствой? Люди тоже могут приехать к вам в любое время, если хотят поговорить с вами, поделиться проблемой? Насколько вы доступны для общения с простыми людьми?
— Стараюсь быть доступным. Я стараюсь не выходить из храма, не благословив людей. Ведь когда ты благословляешь людей, это фактически площадка для общения. Вначале этого не было, а теперь мы все общаемся друг с другом. Вот как-то прихожанка подошла и говорит: «Владыка, помолитесь, у меня онкология, мне нужно делать операцию». Я спросил, как зовут ее, в какой день операция и где, — для того, чтобы во время ее операции попросить Господа о помощи. Прошу ее потом не пропадать, а прийти и рассказать, как все прошло. Вот такое общение. Другая за своего ребеночка просит, у кого-то еще какие-то проблемы.
Самое главное — чтобы сформировалась приходская община: не просто пришел-ушел, и тебя никто не знает, а чтобы было общение, чтобы была молитва друг за друга. Потому что если ты член общины, то за тебя молятся особенными молитвами, твое имя и имена твоих родственников поминаются в алтаре на каждой проскомидии. Но при этом у тебя обязанность хранить храм, хранить единство с общиной и молиться за других. Хорошо, что сейчас есть телефоны, sms-сообщения — сразу друг другу начинают рассылать информацию о том, что кто-то заболел.
У нас была одна бабушка, ее крестил в нашем кафедральном соборе еще святитель Лука (Войно-Ясенецкий). Бабушка совершенно простая, прожила 80 с лишним лет. Когда она умерла, встал вопрос, где и как ее хоронить, — родственников нет, только дочь, и та уже в возрасте, денег нет. Мы решили похоронить эту бабушку недалеко от храма, на кладбище, на котором уже сейчас никого не хоронят, недалеко от могилы старосты храма, который жил 100 лет назад, — он был главой города, потом старостой храма. Другие бабушки говорят: «Какое счастье!» А кто будет ее отпевать? Я говорю: «Братья, а давайте ее отпоем соборно». И мы все, священники, отпевали эту бабушку. Некоторые люди спрашивали: «Она что, родственница владыки?». «Нет, — говорю, — она наша прихожанка». И чувствуется какая-то особая радость. Я знаю, что эта женщина встретит меня там. Да, она теперь стала моей родственницей, только духовной.
Когда мы стараемся жить вместе, формируется община — у каждого храма. Это наша сила и в настоящем, и в будущем.
— Владыка, благодарим вас за увлекательную и содержательную беседу. Спасибо за то, что нашли время для интервью.
— Спасибо вам, что пригласили меня. Всего доброго!
С митрополитом Архангельским и Холмогорским Даниилом (Доровских) беседовал Никита Филатов
