Самый счастливый человек

Как священник Покровского храма Николай Земцов всех уполномоченных КГБ победил

Батюшка Николай Земцов — один из старейших священнослужителей города. Человек удивительно насыщенной жизни, центром которой всегда было служение Богу. Маленьким мальчиком он выжил в годы войны, а в Саратов из донских степей его привез сам митрополит Вениамин (Федченков). Уже будучи в сане, отец Николай оказался в армии, в морозном Иркутске, где должен был, рискуя жизнью, в тайге ловить беглых заключенных. От перипетий, которые щедро подбрасывала ему жизнь, он еще больше утверждался в вере и несмотря ни на что сумел остаться добрым, жизнелюбивым человеком с незаурядным чувством юмора.

Поп Гапон и пионерский галстук

— Родился я в столице донского казачества — в городе Новочеркасске в 1939 году. В семье нашей было девять детей, я был восьмым ребенком. Отца на фронт сразу не взяли из-за многодетности, хотя отец военным был, то есть он был казаком, а казаки, они-то всегда военные. Когда немцы наступали на Ростов, собрали всех, кто был освобожден от армии. И вот три тысячи бедолаг — по одному карабину на три человека — построились и пошли на верную смерть, парадным строем, по главной дороге от Новочеркасска до Ростова. С ростовского аэропорта в это время немецкая «рама» поднялась, засекла, что идут, и из полторы тысячи осталось где-то сорок калек без рук и без ног, остальных перебили. Вот так нелепо, за три километра от дома, и погиб мой отец. Женщины из Новочеркасска ходили, искали своих сынов, мужей и отцов. Ходила и моя мама со старшими братьями, не нашла. Страшное там было зрелище — будто кто перепахал землю вперемешку с человеческими телами.

И вот остались мы во время войны девять — детей и мама. Ни еды, ни копейки денег, ни кормильца. Ходили в поле остатки колхозной картошки перекапывать и учились с ней обращаться. Мерзлая картошка — она же как кремень, и если ее сразу бросить в воду, она почернеет, а мы приспособились ее в кипящую воду кидать, так она почему-то не чернела. Еще ходили колос собирать. Комбайн скосит все, копны лежат, уже никого нет, можно было немного зёрен найти. Так объездчик увидит, отнимет да изобьет. Еще на речке мы собирали ракушки, варили и ели их только так, хотя они абсолютно невкусные и будто резиновые. Вообще в ход шло все: лебеда, щавель — мы его на заливных лугах рвали. Но самое главное — это корова была, вот благодаря ей и выжили.

Хорошо запомнил я еще вот какой момент из своего детства. Немцы выгнали людей из жилых бараков, туда сгрузили все зерно, что собрал народ, оградили бараки колючей проволокой и по четырем углам поставили часовых с автоматами. И я под проволокой как-то пролез, наелся этой пшеницы, в карманах принес зерен домой, счастливый, помню — мамочка, я пшенички принес, а она только сказала: «Сыночек, зачем же ты», — и упала без сознания. Удивительно, как я жив остался, ведь меня прихлопнуть как воробья могли. Потом у меня заворот кишок от пшеницы случился, чуть не помер я. Было мне тогда три с небольшим года.

Мама моя была верующей, она с детства меня приучала к церкви. Я потом и сам стал ходить туда, за это меня с первого класса дразнили поп Гапон. Я категорически не хотел носить октябрятский значок, когда мне его купили, я его сразу выкинул. «Вот еще, — говорил я, — зачем я этого чёрта лысого себе на грудь цеплять буду?» То же самое было с пионерским галстуком — я его терпеть не мог! Меня до занятий не допускали часто из-за этого, маму бедную по несколько раз за неделю в школу вызывали, и домой приходили. Мама всегда меня защищала:

— Он разве что-то украл?

— Ваш сын в церковь ходит!

— Да пускай ходит, он вам вредит, что ли?

— Он священником мечтает стать!

— И пусть становится!

Со мной, конечно, в школе тоже всякие разговоры вели. Они мне: «Коля, ну ты что? Ты мальчик хороший, симпатичный, вроде не дурачок, чего ты в попы собрался? Ты же сам ходишь в церковь и видишь — там одни старухи. Вот они поумирают, и никого в церкви не будет, без копейки в кармане будешь ходить милостыню просить». А я отвечал: «Господь не оставит меня, если я стану священником». — «Тьфу ты, вот уперся же, как баран со своим священством!» — возмущались учителя.

Помню, когда Сталина не стало, в школе плач — ой, горе-то какое, Иосиф Виссарионович умер. Коля, а ты чего не плачешь? — а я в ответ — а чего мне плакать-то? Я его не видел никогда, ничего хорошего он мне никогда не сделал. За галстук, Сталина и тому подобное меня в четвертом классе оставили на второй год.

В школе меня всячески старались завалить и не дать закончить десять классов, ведь в семинарию можно было поступить только после десятилетки. Но я старался и учился очень хорошо. Отвечал на пять, но выше тройки мне часто не ставили, однако больше ничего сделать не могли, приходилось аттестовывать меня. Все-таки закончил я десятилетку!

А сейчас и сам удивляюсь этой силе, которая расставила приоритеты в моей детской душе наперекор всему миру — в церковь ходить — это хорошо, священники — это хорошо, а Ленин, Сталин, галстук и все подобное — это плохо до отвращения. И нельзя было это во мне переломить, переубедить меня. Ведь я мальчишкой, когда в церковь каждое воскресенье шел, на меня буквально кидались и все кричали — поп! Поп Гапон! Хоть священник Георгий Гапон далеко не тот представитель духовенства, на которого стоит равняться, я все равно радовался, что меня кличут попом. Вот так мечтал стать священником. Я батюшку видел когда, просто обмирал от трепета перед ним и благоговения. Поэтому когда меня дразнили, я и не обижался, а радовался и говорил — вот глупые, вы ж меня, называя попом, хвалите, а не дразните. И с детства я у Бога просил, чтоб он помог мне стать священником.

Не плачь, Коля, будешь ты священником!

В новочеркасской церкви я алтарничал, пел в хоре, потом и регентовал, отлично знал Устав и, конечно, был знаком с митрополитом Ростовским и Новочеркасским, а им был в то время не кто иной, как сам владыка Вениамин (Федченков). Он меня благословил поступать в семинарию, сказал, что священником я обязательно буду, однако было одно какое-то небольшое но.

И точно, в Ставропольскую семинарию я не поступил.

Когда я поехал поступать, мама мне дала денег на билет туда и обратно и ни копейкой больше — неоткуда их было взять. Я впервые из дома уехал. Поезд в Ставрополь прибыл в 12 ночи. Просидел я ночь на вокзале и к 7 утра пешком от вокзала пришел в семинарию. Там пусто, еще никого нет. Я зашел, присел там и сижу, переживаю очень — это надо же, в семинарию приехал! Вот, думаю, отсюда я буду священником! Тут идет какой-то старый батюшка, трясется весь, с костылем, оказалось, это ректор был. Очень грубо он у меня спрашивает:

— Здравствуй! Чего сидишь?

— Я приехал в семинарию поступать, на батюшку учится

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать

— Иди отсюда, нечего тебе тут делать. Мы тебя не примем, потому что нет тебе восемнадцати лет.

Я от семинарии до вокзала шел и плакал. На вокзале сижу, плачу, люди стали вокруг говорить — наверно, у него чего-то утащили. Наверно, у него денег нет уехать отсюда. И стали подавать мне милостыню. Я испугался, говорю — да не надо, вы что? — Стесняется брать, — говорили меж собой люди. — Возьми! Тебе дают, значит, бери!

Я, конечно же, не ел ничего целый день, а поезд домой только ночью был и вот на эти деньги смог поесть, купил булочку и бутылку «Дюшеса». Плакал я потом и в поезде, и когда с поезда сошел, плакал и не мог остановиться, потому что очень испугался, что не буду священником. Так весь зареванный дошел до владыки Вениамина. А он меня утешил, — не плачь, говорит, Коля, будешь ты священником! И однажды, меньше чем через год после моего неудачного поступления Владыка Вениамин позвал меня: «Коля, иди-ка сюда, я тебе скажу великое утешение! Помнишь, я тебе говорил, что ты будешь священником? Так вот, меня переводят в Саратов, а ты едешь со мной поступать в Саратовскую духовную семинарию!» В Саратове он меня устроил в семинарию, на второй курс. Там немного протестовали, а он им говорит — мальчишка в советское время хором руководил! Все основные молитвы наизусть знает, устав знает, нечего ему на первом курсе делать! Ой, как я был рад — невозможно! Тогда восемь экзаменов сдавали. Я сдал все сам, тут владыка ни в чем не участвовал.

Большим счастьем для меня было, когда сшили мне китель семинарский. Я сразу сфотографировался в полный рост и фотокарточку домой послал. Жил я в семинарском общежитии, тогда было несколько домов у семинарии приспособлено под это. Устав в семинарии очень строгий был. Режим. Все по часам. Инспекция вечером ездила по общежитиям, проверяла, все ли на месте. И мне все-все очень нравилось! Будучи семинаристом, приметил свою будущую жену, она пела в саратовском Троицком соборе на клиросе. Нас благословил на венчание архиепископ Палладий (Шерстенников), тогда уже он управлял епархией. После семинарии я немного служил в Троицком соборе. Был настоятелем и в Духосошественском. Кагэбисты-уполномоченные меня в исполком часто вызывали, хотели в армию забрать — я был самый молодой священник. Один раз взяли, постригли, но забрать окончательно не посмели, ведь священник, женат, ребенок есть.

Такой-сякой, поп святой ..

И все-таки однажды из церкви после службы выхожу, а там двое с пистолетом. Я им — куда идете в храм с оружием, нельзя! А они — нам наплевать! Ты поп Николай Земцов?

Ну, и под белы рученьки меня в машину и в военкомат привезли. Прошел я к полковнику, говорю: «Товарищ полковник, отпустите, ради Бога, что ж меня привезли, как военнопленного? Дайте хоть хлеба из дома возьму, с семьей попрощаюсь..» — «Как, — говорит, — имя твое?» Я говорю: «Земцов Николай», а он: «Вот ё-моё! А отчество твое как?» — Я: «Никитович». Полковник говорит: «А я Данилович», я ему: «А при чем тут это?» — «А при том, — отвечает полковник, — что я тоже Земцов Николай, только Данилович! Конечно, тёзка, отпущу тебя, ты не подведи только». Прибежал я домой из военкомата, дома дочка трехлетняя и супруга. Жена меня усаживает щи есть, а я ей — не до щей мол, в армию ухожу, на три года! Ну, а поскольку балагур я и шутник всегда был, то и она смеется, не верит, думает, это я шучу. Потом увидела, что слёзы у меня потекли из глаз, поняла, что не до шуток. Сама заплакала, начала метаться, искать, что мне с собой положить. Только так скудно мы жили, что и взять чего-то с собой поесть не нашлось.

Служил я в Иркутске, в Московском отдельном оперативном полку министерства охраны общественного порядка. Носил милиционерскую форму, погоны красные, фуражку. Встречал Брежнева, Суслова, Фиделя Кастро, Индиру Ганди и многих из правительства за время службы повидал. А казарма наша оказалась в прошлом Крестовоздвиженским мужским монастырем. Вот и понял я, что это послушание такое мое, и должен я его пройти во что бы то ни стало. Сослуживцы много ко мне приставали поначалу — поп, такой-сякой, святой, обижать пытались, а потом ничего — зауважали, а прозвище Святой так и прилепилось ко мне вместо фамилии.

Служба была сложная, задача — зеков охранять и беглых ловить. Тюрьмы там большие, беглых много. Некоторые как фигуристы через забор перелетали — они из окна доски подставляют, на доску становятся, раскачиваются, и через забор в запретную зону перелетают, или таким путем — стоит труба кочегарная, трос, который трубу держит за территорию уходит — по нему переползали, методов у них много разных было. Вот и ловили мы их по тайге. А заключенный, он ведь не встречает тебя с распростертыми руками, он тебя потихонечку пропускает вперед и сзади бьет чем придется — у меня вся голова пробита, и зубы все вставные с тех пор.

Потом меня поставили начальником по снабжению. Вот тут уж я развернулся! Хлеба я давал солдатам внепланово и больше, чем положено. На хлебзавод приеду, говорю — девчонки, если замуж хотите выйти, нужно не макияж наводить, а солдатам хлеба больше давать. Солдат голодный на вас смотреть не будет, хоть всю себя разукрась. В общем, юмором я их брал, в итоге они мне всегда больше буханок в мешки накидают. На выходе меня поначалу пытались проверять, но я там бучу устроил, что они своими проверками честь советского солдата позорят. Я с жалобой до директора хлебзавода дошел, и меня стали без проверок выпускать с завода. Такой наглости я у них же и научился, они ж там все кругом воровали, кругом вранье. А я не для себя этот хлеб брал, все до крошки солдатам отдавал! Потом развел я в армии подсобное хозяйство, поросят — их я на объедках выкармливал, картошки посадил, и стали жить посытнее. Например, идет солдат в караул, температура воздуха -35 градусов. Попробуй постой на таком морозе, да еще голодным. Так я их жареной на сале картошкой покормлю внепланово и с собой еще шмат сала и хлеба дам.

А потом я совсем обнаглел — подо мной же машина была — «козёл» военный и поначалу даже водитель свой. Так я на этой машине с водителем к КПП подъезжаю, говорю, — открывай, я начальник по снабжению, мне за молоком надо ехать. А молоко на самом деле у меня уже на закрытом складе стояло, с меня документы стали требовать, а я им такое устроил, так ругался, что они препятствуют моей работе, да солдат голодными хотят оставить, что сам себе поверил! Обещал отправить всех на гауптвахту, одним словом, вел себя самым нахальным образом и ничуть никого не боялся. Больше со мной не связывались, и я беспрепятственно проезжал всегда, когда мне было надо. А выезжать-то мне надо было не куда-нибудь, а в церковь! Я конечно в армии молился, у меня с собой молитвослов был, но по церкви очень скучал!

Так вот подъезжаю я первый раз прямо к церкви, подошел к ступеням, фуражку снял, крещусь. Тут на крыльцо протодьякон выходит, и у него глаза из орбит вылезать начали, когда он меня увидел. Он запричитал: «Свят! Свят! Свят! Коля?! Ты откуда взялся тут?! В такой одежде?!» — Оказался это Иван Диденко, я с ним в семинарии за одной партой сидел. Провел он меня к архиерею за трапезу, — это, говорит, саратовский священник. Владыка очень удивился — первый раз такое вижу, чтоб священник в армии служил!

На следующий день я приехал в церковь, а там у них священник заболел, попросили выручить, отпеть покойника. Я обрадовался, прямо на форму облачение надел. Певчим сказал, чтоб пели внятно, громко и хорошо. Я люблю, чтоб пение красивое было! Ну и сам зычно запел — благословен Бог наш. Все на меня уставились, у них там по-тихому пели, а одна женщина всё смотрела на меня, смотрела, в лицо заглядывала, потом перекрестилась и ушла. В тот же день вызывает меня полковник Земцов, странный такой, задумчивый. Говорит мне: «Знаешь, моя жена на отпевании была, и я боюсь, что у нее что-то с головой, говорит, что отпевал покойника рядовой Земцов. Но это же невозможно?!» — «Конечно, невозможно, говорю, товарищ полковник. Тут два варианта — либо у Вашей жены и правда „крыша поехала“, либо там близнец мой служит». Ну, полковник затылок почесал и отпустил меня восвояси. Однако вскоре снова вызвал — оказывается, водитель мой пришел и сдал меня все-таки, что я в церковь ездил. Так вот этот замечательный человек полковник Земцов говорит мне: «Коль, у тебя же права есть? Вот и незачем тебе этот стукач-водитель, да лишние глаза. Сам рули, да машину подальше от церкви оставляй, не наглей уж так-то!» Так вот мне и в армии священником послужить довелось!

Когда мой дембель подошел, полковник мне на прощание и шинель хотел подарить, и бушлат, другим таких подарков не делают. Но я не взял, конечно.

Сослуживцы тоже переживали — святой, да как же мы без тебя?! Останься, пока хоть нас не демобилизуют.

Самая великая радость — служить Богу!

— Ну уж нет! Я, конечно, домой уехал. В Саратове был уже новый архиерей, новый секретарь и уполномоченный КГБ. Я как был в форме, так и пришел к архиерею: «Владыка, благословите сегодня всенощное служить!» — «Как это я военного благословлю служить?" — удивился владыка. Когда я ему объяснил все, владыка удивился еще больше. Но и расстроился, — у нас, говорит, такой уполномоченный вредный сейчас, не даст он тебе разрешение на служение. А мне ведь так священники нужны! — „Не переживайте, владыка, — отвечаю — я все устрою и сегодня же отслужу всенощное!“ Пришел я к уполномоченному, тот растерялся, не зная, как со мной разговаривать, вроде поп, а вроде военный. —"Вот то-то же! — говорю ему. — Не стыдно было попа в военную форму рядить-то? А теперь я тебя, товарищ, уведомляю, что приступаю к служению». — «А я не позволю», — говорит мне уполномоченный. — «А я у тебя разрешения не спрашиваю, — дерзко отвечаю я, — а ставлю перед фактом!» Я ведь за время армии совершенно перестал бояться всех этих представителей власти. Вот как мне армия на пользу пошла! «Да я тебе регистрацию не дам», — затопал ногами уполномоченный. — «А мне и не надо», — засмеялся я и сунул ему под нос разрешение на служение. Я, когда в армию уходил, его припрятал, сдавать не стал — специально. Как они со мной, так и я с ними! Владыка руками всплеснул, когда я и правда всенощное служить пришел. Я, говорит, три года бьюсь, не могу разрешение это выбить!

Вот с тех пор так и служу пятьдесят шестой год — почти каждый день. Сколько за эти годы крестил, венчал и отпел — даже сам представить не могу. По улице не пройдешь спокойно, обязательно кто-нибудь узнает и подойдет общаться, спасу нет! Вот недавно, дай, думаю, маленько пройдусь по проспекту Кирова, свежим воздухом подышу. Да что ты будешь делать, то с одной стороны меня зовут, то с другой. Я шагу прибавил, а бабка какая-то — та вообще бежит за мной да кричит на весь проспект: «Отец Николай! Отец Николай!»

Пришлось остановиться, а то люди уже оглядываться стали. Бабка эта добежала, говорит: «Что ж, не узнаешь меня?» Я ей говорю: «Это тебя дед твой пускай узнает, нужна ты мне больно!» — «Ты ж меня с мужем венчал!» — не унимается бабка. Полезла за пазуху и достает фотокарточку, где я и правда венчаю двух молодоженов, только год это был пятьдесят пятый! С чего она ее за пазухой таскает — не пойму! «Милая моя! — говорю ей. — Ты глянь, какая ты худенькая красавица была, а сейчас вон какая старая баржа стала, как же я тебя должен узнать-то?!» Вот так посмеялись да разошлись. Таких ситуаций у меня полно.

А недавно у меня большое событие в жизни случилось! Правнук родился — Варфоломей, сейчас стал ходить и уже разговаривает, да как! — позалуста, пасиба, благодалю..— что ты, прям, такой благородный, а на меня уж похож! Как срисованный! И так мне сильно жить захотелось с его появлением, как раньше никогда не было! И ради службы жить хочется — я без нее совсем не могу, у меня от службы будто нет утомляемости. Только сердце подводит, голос и давление. Вот стою порой, держусь за престол, а меня как на пароходе качает. Но я Бога молю, чтоб не лишал он меня служения. Это самая великая радость — служить Богу! А я самый счастливый человек, что могу это делать!

Подготовила Светлана Попенко, газета «Саратовская панорама» № 50 (1029)

http://www.eparhia-saratov.ru/Articles/samyjj-schastlivyjj-chelovek