 |
| Фома | 18.01.2016 |
Ленинград, 1942 год. Вчера Вера Берхман похоронила свою сестру Таню. Больше у нее не осталось никого. Она находит в доме перо, чтобы продолжить дело сестры — вести дневник о жизни в городе, который захватила смерть. Мы не всегда можем понять, о каких именно людях рассказывает Вера — знакомые, дальние родственники, соседи? Да это и не так важно — дневник потрясает именно описанием того, что происходило внутри автора, а не окружало его.
Дороже всего были мне не эти умиравшие и славящие Бога люди, а свой покой, свое тепло, корка хлеба и горизонтальное положение без дум о чем-либо в замерзающей квартире.
И когда — подсказывает мне неусыпающая память — твоя родная сестра написала тебе карандашом при свете коптилки длинное письмо о своей скорби, о смерти Коли, о съеденной кошке, о своем голоде, холоде, о чужих людях и о своей обреченности, ты не только не ответила ей (ты, может быть, и не могла бы как следует написать из-за рук, обстановки, недостатка чернил, угла — где сесть, написать), но ты заявляла: «Бог с нею, Бог со всеми, пусть все умирают», да и вообще никаких сил не приложила написать хоть только открытку.
И она о тебе знала бы, что ты жива. Она и голодающая сделала все со своей стороны, чтобы войти с тобой в общение, а ты?
Таких укоров много теперь. Не перечесть.
А вот что важно отметить: то, чего все эти, почти все, которые умерли, они до самой смерти, до последнего вздоха поднимали и подняли знамя духа над плотью.
Люди хоронили своих близких, чего бы им ни стоило, на свои карточки, люди пробирались через пространства к своим, чтобы похоронить, хоронили просто знакомых (ближних!), не родных (Сусанна), боролись со смертью, поднимали дух упавших. И я знаю людей, которые это делали, я же спала и сплю.
Сколько у меня раньше было молитв и просьб к Богу. Теперь — никаких. Полное одиночество, 100% изоляция от себе подобных, так в этот час мне кажется, что 100%. И свою заключенность в вымершей квартире я принимаю как великое благо. «Христе, Свете истинный! — так говорю я Богу. — Ты так долго, так долго не идешь посетить мою озверевшую душу. Ты совсем пропал из меня. И вот я Тебе, Господи, что говорю сейчас? Ни слез, ни горя, ни радости я не ощущаю. Все исчезло — все прошло. И единственно, что я могу Тебе сказать, — это то, что я одна теперь, Господи! Я одна, одна, одна..» И вот случилось какое чудо. После последних написанных строк я взяла Евангелие, давно не читанное.
Раскрыла и читаю, и глазам своим не верю — и кто тому может поверить? «Но Я не один, потому что Отец со Мною».
Вчера, 20 августа 1942 г., после долгой разлуки с церковью, я, благодаря закрытию ЗДП фабрики Самойловой, могла быть у обедни и приобщиться Св. Таин. Это первое причастие после 4/II—1942 г., после того Соборования и Приобщения в комнате Ксении. Меня поразила в церкви общая молитва людей в приходе. Как молятся! Сколько слез! У меня было такое чувство, будто и сюда пришла не снова, а в первый раз. Меня все встретило новизной.
И вопросом — почему я так долго здесь не была? Из-за ног? Из-за сердца? Не оправдание. У всех и ноги, и сердце, и все стоят, молятся, плачут. Я по-прежнему тупая тварь.
В церкви стоять совсем свободно. Перед Причастием положила земной поклон. После обедни поехала на службу завтракать, успела, получила стакан черного кофе и гороховой каши с кокосовым маслом. Потом во весь день были хлопоты насчет нового устройства на место. Надо бы идти на М. Гельца и принять это нежелательное, как из руки Божией. Не хочется! Но, побывав в церкви и приобщившись Св. Таин, я особенно чувствую в своем одиночестве, что я ни в коем случае — жизнь ли? смерть ли? — не одна.
Дневник Веры Константиновны был опубликован в книге «Записки оставшейся в живых» (Лениздат, 2014). Выдержки из дневника мы приводим с разрешения издательства «Лениздат». — Ред.
http://foma.ru/pust-vse-umirayut-potryasayushhee-pismo-iz-blokadnogo-leningrada.html
|
|
