 |
| Православие.Ru | Уильям Брумфилд | 15.12.2015 |
Профессор славистики университета Тулейна в Новом Орлеане (США), обладатель диплома доктора славянских языков по специальности «Литература и история России XIX века», автор таких работ по русской архитектуре, как «Золото в лазури: Тысяча лет русской архитектуры», «Истоки модернизма в русской архитектуре», «История русской архитектуры», «Потерянная Россия: Фотографии разрушенных памятников русского зодчества», «Памятники русской архитектуры: Обзор в фотографиях», Уильям Крафт Брумфилд считает: сохранение памяти о тяжёлых, смутных временах позволит избежать в будущем не только их повторения, но и будет способствовать добрым отношениям между народами разных стран.
Профессор Уильям Крафт Брумфилд
Впервые Брумфилд приехал в Россию в 1970 году и с тех пор в общем-то почти и не уезжал, а если и покидал её, то не очень охотно. За это время он не только узнал Россию — на зависть некоторым местным, — но также окончил курс обучения и работал над докторской диссертацией в Калифорнийском университете в Беркли. Во время работы над диссертацией стажировался в Московском и Ленинградском государственных университетах, а также в Российском институте истории искусств в Москве. Уильям Брумфилд был избран членом Российской академии архитектуры и строительных наук. Кроме того, был избран почётным членом Российской академии художеств. Федеральное агентство по печати и массовым коммуникациям на 7-м Всероссийском конкурсе региональной и краеведческой литературы «Малая Родина» наградило У.К. Брумфилда специальным дипломом «За многолетнюю исследовательскую и культурно-просветительскую деятельность по сохранению и популяризации в мире культурного наследия российских регионов». В 2014 году Брумфилд стал лауреатом Премии имени академика Д.С. Лихачёва «За выдающийся вклад в сохранение историко-культурного наследия России».
Профессор только что вернулся с конференции славистов, проходившей в Филадельфии. «Но английский я пока не забыл!» — говорит он не без иронии. Кстати, английский у него настоящий, академический — заслушаешься. А уж когда по-русски говорит, то и восхитишься.
Профессор Уильям Крафт Брумфилд
Достоевский не напугал американца
— Уильям, чем обусловлен ваш такой горячий интерес к России?
— Прежде всего, русской литературой, хорошим знакомством с ней. Самое главное в ней — моральные вопросы. И то, что ставятся моральные вопросы, меня очень привлекало. С этого всё началось.
— А как появился сам интерес к русской литературе?
— Любой человек, который интересуется литературой, знает о русских романах. Мама очень любила русскую музыку, в этом есть и эмоциональный момент. Русская культура стала для меня предметом интереса, когда я стал читать русские романы и понял, что в них очень глубокая истина.
— Вы имеете в виду и Достоевского, и Толстого?
— Конечно. Для начала — Достоевский и Толстой. А потом шире — Тургенев, Гоголь, Пушкин, конечно. Лесков, Шмелёв, Бунин. Я думаю, для многих романы Толстого и Достоевского — вход в русскую культуру, в русскую литературу.
— Достоевский вас не удручил своими представлениями о мире? Многие считают его слишком мрачным.
— Нет, наоборот. У меня тогда уже было много сложных вопросов. Это было очень непростое время — 1950-е — начало 1960-х годов. Я жил на юге США, там была масса социальных проблем. И в то же время я гордился тем, что я южанин, для меня культура американского Юга была очень важна. Не только предо мной — перед многими стоял тогда знакомый русский вопрос: «Кто виноват?»
Профессор Уильям Крафт Брумфилд
— Несколько необычно слышать это от американца. Вопрос «Кто виноват?» действительно будоражил умы и сердца южан?
— Да-да, конечно. И не только южан, разумеется. Это наследие прошлого. Рабство, гражданская война, страшная разруха. Вы, наверное, слышали о романе «Унесённые ветром». Я вырос на нём. Это был катаклизм такой в нашем обществе.
— Катаклизм внутренний или больше связанный с социальной жизнью?
— Это всё связано, конечно. Я очень переживал. А потом, когда начал читать Толстого — если вы помните, в романе «Война и мир» действие происходит в начале XIX века, — я понял, что есть другое общество, которое старается отвечать на важные вопросы о самом существе человека. Я ходил в храм, читал Библию с мамой — я очень серьёзно к этому отношусь. Русская литература была той моральной силой, которая дала почувствовать, для чего это нужно. Русские романы — это не только развлечение. Да и невозможно, по моему твёрдому убеждению, читать русскую классику ради развлечения.
Спасибо Юрию Алексеевичу!
— И получилось так, что через какое-то время вы решили заниматься вплотную русской культурой?
— Сначала решил заниматься языком. Что для человека, выросшего в той среде, было очень нетипично. Но родители не возражали. Хотя в то время Советский Союз воспринимался как враг, и русский был языком врага. Правда, я так не чувствовал никогда.
Спасо-Прилуцкий монастырь, 1998 г. Фото: Уильям Брумфилд
— А что это была за среда?
— Консервативная среда. В то время мы думали, что русские все атеисты, что это опасно, сомнительно, подозрительно — заниматься Россией и русским языком. Но такое представление очень поверхностно, конечно. Я не обращал внимания на это, и отец меня поддерживал. Он был гораздо старше моей матери, я не так часто его видел. Но он всегда, когда мы говорили о России, с пониманием и особым уважением отзывался о ней. Хрущёв немножко его смешил. Но Россия — нет. Для него она была союзником. Он воевал.
— Северные конвои?
— Нет-нет — всё серьёзней гораздо! Он морской пехотинец. На суше воевал. Во Франции.
— А вы не смешивали Советский Союз, пропаганду — просоветскую, антисоветскую — с Россией?
— В некоторой степени невозможно было их разделить. Но ничего страшного, это даже хорошо. И, конечно, роль Гагарина была очень высока — для меня, как и для многих. Спутник, подвиги науки. Это дало возможности, финансовые и другие, заниматься русским языком. Всё-таки надо было себя кормить. Были стипендии. После спутника Америка начала общаться с Россией на равных.
— То есть это уже не «лапотные мужики», а непонятные, но респектабельные люди, способные не только романы писать, но и с космосом быть «на ты»?
— Да-да, совершенно верно. Так что спутник, Гагарин — это всё сыграло огромную роль. Это всё дало возможность мне заниматься русским языком в университете. А потом, когда я уже учился в аспирантуре, без этой поддержки я просто не смог бы. Это факт. США, когда поняли, что Россия как минимум не уступает им ни в чём, стали выделять деньги на обучение студентов русскому языку и всему, что связано с Россией. Россия и Советский Союз — это всё было смешано. Кто считал, что это угроза, кто — что это просто великая держава. Всё было переплетено. Но для меня всё было интересно.
Алтайский край, г. Барнаул, Дом архитектора, 1999 г. Фото: Уильям Брумфилд
Родные берёзки
— Не было ли у вас потрясения, когда вы впервые приехали в Россию? Одно дело, скажем, просоветская пропаганда с её приукрашиванием действительности, совсем другое дело — та самая действительность: застой, красные флаги, бедность и прочее. Был у вас шок?
— Нет-нет, у меня не было таких чувств. Я помню как вчера: в то время Шереметьево было просто местечком недалеко от Москвы. Я до сих пор помню берёзовый лес. Удивительно красиво. Берёзовый лес по дороге в Москву. Это июнь 1970 года.
— Итак, негатива не было никакого?
— Нет. До полёта я заболел, была лихорадка. Я так переживал, что меня не пустят. И вдруг — как чудо. Наверное, ничего особенно серьёзного не было. Я полетел в Нью-Йорк на лечение, и оказалось, что всё хорошо. Я очень хотел в Россию!
— Это не было экзотикой — как некоторые ездят в Африку посмотреть на аборигенов, слонов и крокодилов?
— Конечно, нет. Экзотикой не было в грубом смысле слова, но всё-таки это была другая страна, я это почувствовал.
— Было и то самое, что у Пушкина в «Евгении Онегине»: «охота к перемене мест»?
— Да, конечно. Абсолютно точно.
Чтобы красота была не виртуальной
— Тогда следующий вопрос: ваш интерес, если я вас правильно понимаю, — ко всей России. Но очень часто видно по вашим работам особое внимание к северу нашей страны — к северной русской архитектуре, в частности.
— Сразу же скажу, что для меня это — как часть одной драгоценной мозаики. Чтобы видеть великие произведения искусства, скажем, витражи где-нибудь в соборе Парижской Богоматери, нужно уметь воспринимать их отдельные элементы именно как части одного великого целого. Так и с русской культурой: это всё органические части одной русской культурной мозаики. Да, конечно, это общая культура.
Но вы знаете, во всей этой огромной стране я всегда фотографирую памятники погибшим во время Великой Отечественной войны. Часто об этом забывают. А они тоже связывают воедино все части вашей страны. На Западе это недостаточно ценят. Да просто не знают, не понимают.
— Вы имеете в виду участие России в Великой Отечественной войне? Не знают об этом?
— Да. И не ценят.
— Это несколько странно.
— Факт остаётся фактом. Они думают о себе, и я против этого ничего не имею. Запад тоже сделал огромный вклад в победу, и никто этого не отрицает. Но вот масштаб. Здесь такие ужасы, такие подвиги, всё это переплетено, и я всё это вижу везде. Эти памятники — я их снимаю. Помню, в Хабаровске огромный мемориал. Так что это тоже связывает Россию в единое целое — ваша историческая память и ваш подвиг в той страшной войне. Я не вмешиваюсь в политику, я просто постоянно сталкиваюсь с тем, что на Западе не понимают контекст.
— Но благодаря вашим работам, вероятно, ваши студенты, зрители, посетители ваших выставок, читатели ваших книг открывают для себя то, что Россия сделала во Второй Мировой войне?
— Да, конечно. Я иногда выступаю в университетах с докладами о процессе мемориализации в России и о роли Православной Церкви, которая всё увеличивается. Это очень интересный вопрос, можно отдельно об этом говорить.
А Север России, если мы говорим об объединяющих факторах, это не только культура — это история. И история Советского Союза тоже меня очень интересует. Я не смотрю на культуру без контекста истории. Везде, и на Севере, я вижу мемориалы.
— Но, говоря об архитектуре, особенно церковной, храмовой, можно ли сказать, что на Севере она наиболее «аутентична»?
— Я так не скажу. Я против таких терминов. На Севере есть своя специфика, и, как вы видите по моей работе, я её очень высоко ценю. Может быть, для меня, как для искусствоведа, это один из наиболее интересных районов, но это не значит, что Вологодская область «более аутентична», чем, например, Белгородская. В конце концов, если речь идёт о храмовом зодчестве, здесь не просто культура, но — духовная культура.
— Как это понять?
— Чем занимается приход? Стремление к Богу возрождается. Вот это главное. И храм существует для прихода. Но там, где прихода нет, всё равно надо сохранять архитектуру. Вопрос аутентичности, я думаю, всё-таки связан с приходом. Например, в Белгородской области восстанавливаются приходские храмы, в том числе и в сёлах. Это огромная работа. А архитектура — XIX век. Ну и что? Это очень интересно. Главное, что там восстанавливаются храмы, которые существовали до революции. И эти храмы уже служат местом для прихода, для духовной культуры. Так что для меня интересно всё это видеть.
Другое дело, что на Севере, конечно, много заброшенных сёл. И на Севере стоит очень серьёзный вопрос: как сохранить храмы? В советское время возникали заповедники. Хорошо, это одно решение. Но красота храма особенно удивительна, когда церковь стоит на первоначальном месте — в своём ландшафте. Но если люди там не живут — как с этим быть? У меня точных ответов нет. Я, как фотограф, наблюдаю, сохраняю в фотографиях.
Часовня св. Георгия Победоносца. Интерьер, иконостас, пустая рама расписного потолка (неба). 1998 г. Фото: Уильям Брумфилд
На Каргополье, например, чудесные деревянные храмы, но они под угрозой разрушения. Потому что, если там никто не живёт, то гибнет и культура, конечно. Что будет, сохранятся ли церкви — это не мне решать. Я просто изучаю, публикую статьи, книги об этих памятниках, церквях, в основном деревянных.
— Да, вы приезжаете, восхищаетесь архитектурой русских церквей, деревянным зодчеством, делаете хорошие издания, книги, знакомите других людей с этим. Но ведь вы же не только, скажем так, сухо фиксируете действительность, не всегда радостную? Какие-то чувства у вас есть? Есть ли чувство тревоги у вас за судьбу тех шедевров, которые ещё остались и которым, по вашим словам и наблюдениям, грозит уничтожение? И ведь многое из того, что вы сфотографировали, сохранили виртуально, в реальной жизни уже уничтожено.
— Знаете, как это всё сложно! Ваш известный писатель Василий Белов начал восстанавливать храм в Тимонихе. Но людей-то почти не осталось в том селе. Кто будет хранить всё то, что было построено? Но всё равно надо стараться, надеяться и молиться, я думаю.
Храм Василия Блаженного на Красной площади (Собор Покрова Пресвятой Богородицы на Рву). Фото: Уильям Брумфилд
— Расскажите о храме Василия Блаженного на Красной площади. Как он выглядел вначале?
— Структура храма глубоко символична. Это знак времени, потому что были и другие такие храмы при Грозном. И надо понять эту логику, систему, объединяющую приделы в целое. В центре — шатровый храм, который обозначает отношение к Богу. Правильное название этой церкви — собор Покрова Пресвятой Богородицы на Рву. Покрова Богородицы! Божия Матерь — Покровительница России. А первый такой храм знаете где? Под Владимиром. Покрова на Нерли. Так что не надо забывать именно о празднике — а это Покров, не надо забывать, что это Покровский собор.
Внутренняя роспись собора Покрова Пресвятой Богородицы на Рву. Фото: Уильям Брумфилд
Вообще время Ивана Грозного, хотя тогда и было много ужасного, — это героическое время для русской культуры, особенно для церковного зодчества. Столько уникальных храмов — и на Соловках, и в Сольвычегодске, в Вологде, в Каргополе. Далеко не все они шатровые храмы, но шатровый храм много значит для России. Шатёр — признак XVI века, он выражает отношения со Всевышним.
Не надо поверхностно смотреть на такие храмы, как Покровский собор. Надо постараться понять его смысл. Хотя красота русской культуры всем доступна. Этим восхищаешься. Но есть и более глубокие смыслы, которые открываются, только если человек серьёзно и с уважением относится к этой культуре.
Храм Василия Блаженного, может быть, многим кажется слишком аляповатым, но он выражает очень глубокий смысл: это объединение частей России.
— Но поначалу Покровский собор выглядел не так?
— Нет, почти так: шатровый храм в центре и восемь приделов. Его закончили строить в 1560 году, в 1561-м — освятили.
Придел Василия Блаженного — уже десятый престол — пристроили позже: при Годунове. Это северо-восточная часть собора. Придел низенький такой, не как другие.
Народ так любил Василия Блаженного, что, когда он скончался в 1552 году, в его честь построили деревянную часовенку на Красной площади. А уже позже Годунов решил для своей славы построить каменный храм Блаженному — пристроил придел к Покровскому собору. Кстати, на Красной площади постоянно строили небольшие деревянные храмы, иногда обыденные; когда появился Покровский собор, эти часовенки пристраивали к нему — большую их часть потом убрали. Оставили только посвящённый Василию Блаженному, который перестроили в камне, — так народ любил этого святого.
Ещё Годунов построил верхние ярусы колокольни Ивана Великого. Там даже надпись есть: «Борис Годунов построил со своим сыном». Зачем? Он хотел основать новую династию после кончины Феодора Иоанновича.
— Как интересно от американца узнавать русскую историю. Даже стыдно, если честно.
— Это очень интересное время. Но и нелёгкое, потому что потом наступила Смута. Несчастное время.
— Выходит, что вся эта замысловатость архитектуры Покровского собора, он же — храм Василия Блаженного, — это не излишества, а свидетельства усердия и архитекторов, и устроителей храма? А в самой архитектуре собора высокая символика?
— Да. Абсолютно точно. И, если вы помните, в Петербурге, в центре города, стоит величественный храм Спаса на Крови. Он тоже может показаться диссонансом в петербургской среде, но и там — своя логика и история. На что этот храм похож? Это глубокий символический смысл.
А что касается Смутного времени. Это тёмная страница истории. И эту темноту, я считаю, надо преодолевать — в том числе и для того, чтобы она вновь не появилась. Я не говорю, что надо болеть этим постоянно, но просто надо помнить.
С Уильямом Брумфилдом беседовал Пётр Давыдов
