Резервация для памяти?

Самое странное чувство, которое испытываешь в новом Музее истории ГУЛАГа, — желание улыбнуться. Ты четко осознаешь, где находишься, прекрасно понимаешь, что любое проявление положительной эмоции неуместно, но мышцы губ бессовестно растягиваются в улыбке. Почему? Дело в легком и ненавязчивом, но вполне ощутимом «эффекте Диснейленда» (если воспользоваться термином историка Юлиуса Шепса), производимом музеем.

Экспозиция начинается еще у входа. В здании, куда переехал созданный в 2001 году историком Антоном Антоновым-Овсеенко Государственный музей истории ГУЛАГа, когда-то находилось общежитие Московского метрополитена. Архитекторы Дмитрий Барьюдин и Игорь Апарин из бюро Kontora вполне справились с задачей сделать из общаги музей памяти. Фасад и торцы здания они облицевали медными плитами — со временем материал потемнеет и придаст строению подходяще мрачный вид. Выходящую в Самотечный переулок краснокирпичную стену, где и находится вход в музей, архитекторы сохранили, отреставрировали, а часть находящихся на этой стороне окон снабдили деревянными ставнями, призванными символизировать заколоченные окна в местах заключения и несвободу в целом (новые, отполированные до блеска доски, как и веселенькая желтокирпичная окантовка по горизонтали стены, немного диссонируют с общим настроением здания, но это не раздражает). В общем, здание впечатляет и настраивает на серьезный музейный опыт.

Заходишь внутрь и тут же упираешься в стеклянную дверь, которая ведет во внутренний двор, напоминающий тюремный, — позже там планируется разбить «Сад памяти», куда обещают привезти растения и камни с территорий бывших лагерей. Пока же дверь во двор закрыта, но потому ли, что музей только недавно открылся, а «сад памяти» еще не создан, или из-за мокрого времени года, или потому, что я пришел в час, не предназначенный для прогулок на воздухе, — непонятно. Впрочем, в Музее ГУЛАГа к запертым дверям относишься как к должному.

На билете, выданном за 300 рублей кассиром, большими буквами написано «КОНТРОЛЬ».

На этом этапе улыбка если и начала рождаться в глубинах моего сознания, ее удавалось там удержать. Но позже, когда я осматривал музей, случился забавный казус. В одной из частей экспозиции я смотрел ролики, в которых жертвы сталинских репрессий вспоминали о своем опыте ГУЛАГа, когда из соседнего зала вдруг раздалось громкое хоровое пение (подробнее об этом ниже). Недолго думая, я закрыл предусмотрительно, казалось, установленную дверь — и продолжил слушать видеосвидетельства. Через две секунды дверь распахнулась, и смотрительница строго (хоть и вежливо) спросила: «Это вы закрыли дверь? У нас это не положено». Через секунду смягчившись, она добавила: «Но раз вам мешает музыка, пусть дверь побудет закрытой». Не знаю, говорила ли в смотрительнице культурная память или дело в рабочей инструкции, но получилось символично.

Вкупе все эти эффекты, созданные сознательно или возникающие случайно, вовлекают зрителя, вводят в тематику музея и позволяют лучше воспринять содержание экспозиции. Но мысль о том, что «вся наша жизнь — ГУЛАГ», непременно заставляет невесело улыбнуться: уж больно высокий забор, которым обнесен музей, закрытые двери и «не положено» напоминают о реальности нынешней, вдобавок к исторической. Есть у этого и еще одна сторона: у посетителя может возникнуть логическое продолжение эмпатии — ощущение, что он полностью понимает, через какие испытания прошли жертвы сталинского террора. За подобный эффект, кстати, не раз критиковали Мемориальный музей холокоста в Вашингтоне. Едва ли не центральное место в экспозиции музея занимает железнодорожный вагон, идентичный тем, в которых нацисты перевозили евреев в Аушвиц и другие лагеря смерти. В чистый и приятно пахнущий вагон можно зайти, постоять там, подумать, поплакать — но даже очень насыщенный эмпатический опыт не поможет посетителю до конца понять, каково было ехать в неизвестном направлении в таком же, но нестерпимо воняющем экскрементами и пóтом вагоне, когда тебя окружает так много людей, что невозможно переменить позу, когда вокруг молятся, плачут, теряют рассудок и умирают. Граница между вполне естественным и необходимым нарушением эмоционального равновесия, вызываемым чувством эмпатии, и самообманом узка. В результате возникает риск ложной идентификации посетителя музея с жертвами нацизма.

Создателям Музея истории ГУЛАГа, впрочем, эту границу удается не переступить. Моя улыбка объясняется в большей степени растворенным в воздухе контекстом, чем особенностями экспозиции.

Можно без тени сомнения сказать, что музей получился. И это несмотря на то что его создание сопровождалось странным — учитывая отсутствие общественного консенсуса о сталинских репрессиях — молчанием: профессиональные историки и специалисты по памяти совсем немного знали о том, про какой ГУЛАГ планируют рассказать создатели — серьезного публичного обсуждения этой темы не было ни в ходе подготовки новой концепции, ни на стадии ее реализации, ни после открытия музея для широкой публики. И тем не менее, в музее выдержанно и вполне объективно рассказывается о терроре, который проводился в советском государстве с 1917 года и до смерти Сталина, с понятным фокусом на деятельности Главного управления лагерей и мест заключения. При этом у современного посетителя без проблем с концентрацией внимания и с минимальным интересом к теме практически нет шансов заскучать (чего нельзя было сказать о предыдущем музее, который устарел задолго до решения создать новый).

Создатели экспозиции умело сочетают традиционные и новые музейные технологии и методы воздействия на зрителя: аутентичные объекты, фотографии и документальные хроники, видеосвидетельства репрессированных, аудиозаписи, архивные документы и др. Принципиально важно, что посетителя активно вовлекают в коммуникацию с выставленными предметами: здесь можно взять в руки деревянную табличку и прочитать на ней факсимильную копию архивного документа; тут — сесть за стол, напоминающий те, за которыми работали советские следователи, достать из расположенных рядом сейфов дела заключенных и полистать их; там — оставить записку со своим ответом на вопрос, что может сделать каждый, чтобы ГУЛАГ не повторился («Повторения не будет, если я. буду голосовать за того, кого считаю нужным», гласит одна из записок; «..если я стану президентом и я стану бессмертным вождем я буду править мудро и не каких [sic!] лагерей не будет», вторит ей другая, написанная неровным школярским почерком амбициозным молодым человеком по имени Никита Солнцев).

Ставка в музее сделана не на аффективные техники (скажем, фотографии трупов или витрины с человеческими волосами в Аушвице и других мемориальных комплексах, расположенных в бывших нацистских лагерях смерти), способные приводить человека в сложное психологическое состояние, которое проявляется прежде всего соматически (учащение сердцебиения, повышение артериального давления и проч.), но может иметь самые разные негативные последствия для здоровья человека. Вместо этого используются менее противоречивые эмпатические инструменты, направляющие эмоциональную реакцию посетителей в сторону сопереживания жертвам репрессий.

Самый яркий пример — представленная в первом же зале конструкция из дверей, привезенных из разных российских тюрем. Расставленные по периметру небольшого прямоугольника, они создают ощущение закрытого пространства, напоминающего тюрьму. Можно войти внутрь, постоять, подумать о том, что, когда вокруг — лишь двери в тюремные камеры и куда ни глянь — везде несвобода, с обществом начинают происходить метаморфозы. Инсталляция заставляет рефлексировать, но не претендует на аутентичность тюремного опыта и в этом смысле стоит в одном ряду с лучшими мировыми примерами. Например, «Галереей пропавших без вести» (Gallery of the Missing) художника Виа Левандовски в Еврейском музее Берлина: это стена из черного отражающего свет стекла; если подходить к ней с разных сторон, можно услышать более 40 аудиозаписей с описанием предметов и явлений, принадлежавших немецко-еврейской культуре и уничтоженных во время нацизма. По силе высказывания «Галерея» может сравниться разве что с самим зданием музея, построенным архитектором Даниэлем Либескиндом.

К счастью, кураторы московского Музея истории ГУЛАГа избегают соблазна воссоздать «стандартную» тюремную камеру или «стандартный» лагерный барак. За этим, к слову, можно съездить в «Пермь-36», который — вопреки утвержденной 15 августа 2015 года «Концепции государственной политики по увековечению памяти жертв политических репрессий» — по факту превращен новым руководством из музея репрессий в музей исправительной системы и в котором можно побывать в медсанчасти с кружевными скатертями на столах и в приятно пахнущих бараках, где на кроватях застелены опрятные шерстяные одеяла, а в прихожих стоят валенки. Выглядит это настолько уютно, что даже инсталляции Ильи Кабакова, посвященные советским коммуналкам и их (неарестованным) жильцам, выглядят страшнее. Но «Пермь-36» — это другая, тревожная и грустная история. Непонятно только, зачем уничтожать первый и единственный в России мемориальный музей политических репрессий, занимающий здания бывшего лагеря, и в то же время создавать в Москве большой и дорогой музей, посвященный этой же теме.

В Музее ГУЛАГа тюремную камеру или барак воссоздавать не стали, зато повесили в первом же зале огромный и подробный план «типового лагеря на 5000 человек». В примечаниях к плану говорится, например, что «[у]часток под строит. в каждом отдельном случае выбирается в зависимости от условий местности, удобств его эксплуатации». Наверное, поэтому так много лагерей было построено в Магадане, Мурманской и Архангельской областях, Республике Коми — определенно, с учетом «условий местности». Этикетка, которая объясняла бы, зачем здесь висит этот план и как подобные инструкции выполнялись на практике, отсутствует, поэтому экспонат озадачивает.

В этом же зале на полу нанесены контуры камер советских тюрем, с указанием их размеров (Бутырская тюрьма — 72 кв. м, «Владимирский централ» — 24 кв. м, «Матросская тишина» — 9 кв. м, «Кресты» — 7 кв. м) — сама по себе идея неплохая, но без пояснения, сколько человек содержалось в каждой камере, она не представляет особой ценности. Создатели экспозиции это понимают: на просьбу уточнить, какую задачу выполняет эта часть экспозиции, представитель музея ответил, что «пока это скорее просто дизайнерский прием для организации пространства».

Чтобы продолжить осмотр экспозиции, надо подняться по металлической лестнице, — и шум шагов жутковатым эхом разносится по всему музейному пространству. Второй зал посвящен Большому террору — в первой же экспликации без обиняков говорится, что «[ц]ель И.В. Сталина — главного распорядителя массовых репрессий — была проста: уничтожить всякую возможность политической оппозиции, пресечь любые попытки инакомыслия. Внутрипартийные дискуссии нередко заканчивались для противников Сталина арестом, тюрьмой, лагерем, а со второй половины 1930-х годов — расстрелом. Люди теряли способность терять и осознавать что-либо, всюду искали „вредителей“ и „врагов народа“». В дизайне информационной панели использована фотография с изображением москвичей, наблюдающих за полным солнечным затмением 19 июня 1936 года, а на полях размещена выдержка из Большого современного толкового словаря русского языка, поясняющая, что затмение — это, с одной стороны, астрономическое явление, а с другой — «временное помрачение сознания». В общем, метафора вполне понятна и отчасти оправданна: люди жили в реальности, которую извратила политическая система, и потому видели врагов даже в соседях по лестничной клетке. Но я не смог побороть мысль, что перенос акцента на коллективное помрачение сознания снимает со Сталина часть ответственности за произошедшее. Не знаю, думали ли об этом авторы текста, но получилось двусмысленно.

В этом же зале можно увидеть серию плакатов, которые сталинский режим использовал для борьбы с несогласными: лозунги вроде «Да здравствует НКВД» и «Царь, поп и кулак — враги народа» говорят сами за себя. Рядом расположена увеличенная копия секретного приказа НКВД № 447, который явился следствием решения Политбюро ЦК ВКПб о начале репрессивной кампании против «антисоветских элементов». Этим приказом устанавливались ориентировочные числа людей, которых надлежало репрессировать в каждой из советских республик: в Белорусской ССР было необходимо арестовать 12 000 человек, в Грузинской — 5000, Азербайджанской — 5250, Армянской — 1500 и так далее, при этом превышение «лимитов» надо было согласовывать с Ежовым. И действительно, привыкнув перевыполнять план, руководители на местах неоднократно обращались в центр с просьбой увеличить «квоту».

Здесь же установлен экран, на который проецируется список репрессированных, медленно движущийся снизу вверх, а на соседнем экране сменяют друг друга фотографии отдельных жертв, с указанием имени, национальности, профессии, а также предъявленного им обвинения, даты ареста и приговора: «Мирошников Иван Иванович (1894−1938). Русский. Заместитель наркома финансов СССР. Обвинен в участии в контрреволюционной террористической организации. Арестован 3 февраля 1938 года. Расстрелян 28 июля 1938 года». Эта традиционная для музеев памяти техника позволяет «очеловечить» цифры из учебников по истории, актуализировать их в коллективной памяти. В упомянутом уже вашингтонском Мемориальном музее холокоста, например, посетителям дают «паспорта» (identification cards), в каждом из которых рассказывается история одного человека: в процессе осмотра экспозиции посетители символически проживают чужую жизнь — и смерть.

На одной из экспликационных панелей представлена информация о Военной коллегии Верховного суда СССР, которая была «[в]ажнейшей составной частью механизма сталинского террора». Текст сопровождается фотографией здания, в котором располагалась Коллегия, и адресом — Никольская улица (в 1935—1990 годах — улица 25 октября), дом 23. Это важный, хоть и незначительный даже в масштабах Москвы шаг к возвращению памяти в городское пространство. Кстати, недавно запущенный международным обществом «Мемориал» сайт «Топография террора» позволяет подробно изучить московские места массовых расстрелов, захоронений и заключения, а также здания, где в столице были расположены концлагеря и шарашки. Сайт постоянно пополняется информацией, которую продолжают собирать исследователи под руководством куратора культурных программ «Мемориала» Александры Поливановой, и было бы хорошо, если бы он нашел себе место в экспозиции Музея ГУЛАГа — судя по всему, музей может позволить себе установить дополнительный экран с сенсорной панелью, чтобы посетители могли совершить экскурсию по памятным местам Москвы хотя бы виртуально.

Последняя секция этого зала посвящена показательным судебным процессам. На неудобно организованной информационной панели можно прочесть о том, что «[т]яжелые последствия экономических преобразований (имеются в виду, судя по всему, коллективизация и индустриализация. — Прим. автора) и тревожная международная обстановка (хотелось бы большей конкретики, учитывая значимость фразы в контексте сегодняшнего дня. — Прим. автора) были источниками напряжения в советском обществе. Одним из способов направить недовольство граждан в иное русло стала организация показательных процессов над „врагами народа“..» Здесь можно прочесть о «Шахтинском деле» (в ходе которого «к судебной ответственности были привлечены 53 инженерно-технических работника» — хотелось бы более бережного обращения с формулировками, ведь привлечение к ответственности подразумевают наличие преступления, а многие подсудимые были невинными жертвами репрессивного произвола), «Процессе Компартии» и других сфабрикованных судебных делах. Рядом демонстрируются архивные хроники судебных заседаний, в том числе с участием Сталина, но прочесть этикетки, расположенные в полумраке, сложно.

Снова спустившись вниз, попадаешь в просторный зал с подсвеченными витринами, которые достойны внимания и с эстетической, и с содержательной точек зрения. Представленных предметов немного — можно разглядеть все. Здесь есть письма, нацарапанные заключенными на кусочках ткани, самодельные записные книжки, рукоделье. Рядом с витринами размещено несколько планшетов, где можно подробно прочесть о каждом из представленных предметов, включая его упоминание в мемуарах бывших узников. Пожалуй, самый впечатляющий экспонат — маски из ткани, которые защищали заключенных от мороза и ветра. Это обычные тряпичные круги, вырезанные из подручных материалов (судя по расцветке — наволочек, простыней или старых летних платьев) с дырками для глаз и рта. Подсвеченные холодным голубоватым светом, они выглядят так трогательно, что сердце сжимается. Эти и другие предметы — часть экспозиции под названием «От Соловков до Колымы. Национальная память о ГУЛАГе»; они привезены из музейных собраний со всей России и будут постоянно пополняться другими предметами.

Над витринами возвышается большой экран, на котором демонстрируются видеоинсталляции «Три духовных хора» и «Agnus Dei». В первой использованы хроники из Российского государственного архива кинофотодокументов и материалы, собранные в ходе экспедиции сотрудников музея к местам расположения лагерей на севере Чукотки и в Магаданской области. Видео сопровождается «Тремя духовными хорами» Альфреда Шнитке. Вторая видеоинсталляция представляет собой движение облаков над чукотским лагерем, под сопровождение хоральной композиции «Агнец Божий» американского композитора Сэмюэля Барбера. Звуки песнопений слышны во всех концах музея (именно они мешали мне смотреть в соседнем зале видеосвидетельства репрессированных), и можно предположить, что это смысловой центр всей экспозиции. Явный религиозный окрас видеоинсталляций не раздражает, а напротив кажется уместным и создает подходящее настроение.

Упомянутые выше свидетельства жертв сталинских репрессий, транслируемые на экранах в двух небольших комнатах, сняты, подобраны и смонтированы аккуратно и со вкусом — обычно в музеях памяти ограничиваешься одним-двумя видеовоспоминаниями; здесь же хочется посмотреть все до конца. Часть видеоинтервью представлена в виде «Живой книги»: когда листаешь страницы, размещенный на потолке проектор включает записи свидетельств разных людей. Технология простая и понятная, но очень актуальная для современного музея: детям такой способ восприятия информации должен понравиться больше всего.

Большое внимание в музее уделено месту прессы в советской политической системе — и маленьким внутрилагерным газетам, которые призваны были рассказывать, как проходит перевоспитание заключенных трудом (на одну из таких газет, под названием «Перековка на строительстве канала Москва — Волга», некоторое время работал фотограф Александр Родченко), и главному рупору ВКПб — газете «Правда». В частности, отдельно рассказывается о том, какую роль сыграли СМИ в «деле врачей».

Можно резюмировать, что музей сделан добротно и качественно. Он не просто честно рассказывает о самой ужасной части советской истории, но делает это интересно и увлекательно, а в ситуации большого массива информации это принципиально важно.

Но в то же время некоторые акценты, сознательно или неосознанно сделанные создателями экспозиции, вызывают недоумение. Скажем, удивляет настойчивость нарратива о значении лагерной экономики для всего народного хозяйства СССР (этому посвящен целый зал, с детальными описаниями использования заключенных в разных отраслях промышленности), тогда как о повседневности, о существовании в лагере отдельного человека рассказывается сравнительно мало.

Выглядит странным и отсутствие хотя бы пары слов о политических репрессиях в СССР после смерти Сталина и упразднения системы лагерей: все-таки в массовом сознании ГУЛАГ часто ассоциируется с советской репрессивной системой в целом, а политические узники были в Советском Союзе и после смерти Сталина. Экспозиция завершается стендом, посвященным реабилитации жертв сталинского террора. И хотя здесь отмечается, что выход на свободу не всегда сопровождался полной реабилитацией бывшего узника — и многим из них пришлось еще долгие годы бороться за восстановление справедливости, ощущение недосказанности сохраняется.

Вызывает сожаление и ограниченное сотрудничество музея с «Мемориалом» (в одной из витрин можно увидеть разве что предоставленную обществом самодельную записную книжку, принадлежавшую Бэлле Нусинбойм). Как известно, мемориальцы занимаются сохранением памяти о репрессиях более 25 лет; в архивах общества хранятся ценнейшие предметы и экспонаты, многие из которых сильно обогатили бы экспозицию музея. Но «Мемориал», по утверждению Минюста, подрывает основы российского конституционного строя, а сотрудники Музея истории ГУЛАГа не спешат выступать в защиту общества — хотя и те и другие делают одно дело. На фоне происходящего вокруг передать или предоставить на время хотя бы часть коллекции «Мемориала» музею было бы как минимум преждевременно. Слишком много усилий потребовалось мемориальцам, чтобы собрать эту коллекцию, и слишком непонятны на сегодняшний день перспективы «Концепции государственной политики по увековечению памяти жертв политических репрессий».

Открытие в Москве Музея истории ГУЛАГа ставит много вопросов. С одной стороны, музей был нужен, его долго ждали, он получился достойным. С другой — не совсем понятно, какое место он займет в нынешней политике памяти, которая совмещает такие противоречащие друг другу вещи, как концепция увековечения памяти репрессированных и уничтожение «Перми-36», создание национального музея ГУЛАГа и объявление «Мемориала» иностранным агентом. Еще непонятнее, что будет дальше. Не хотелось бы, чтобы московский музей оказался резервацией национальной памяти о ГУЛАГе и был использован в качестве предлога, чтобы закрыть или перепрофилировать остальные российские «места памяти» о советских политических репрессиях. В этом случае улыбаться точно не захочется.

http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Rezervaciya-dlya-pamyati