Души сгорают в феврале

Душа Филиппыча покоилась в тихих волнах блаженства и покоя. Отслужив свой срок на бренной земле, покинула тело, не без покаяния, вознеслась на бесконечные просторы небосвода. Каждое существо оставляет след на бренной земле, уходя в небытие. Филиппыч уходя, оставил всё что положено для покоя Души, память о нем покоилась в творении его рук. Избы срубленные Филиппычем не одно столетие исправно служили для счастливых, вспыхивающих яркими светлыми звездочками, душ новорожденных. Хранили тепло очага длинными холодными северными зимами, оберегали стенами от худого и злого хозяев. И всякое слово благодарности всуе произнесенное хозяевами, окутывало теплом Душу Филиппыча. Конечно был он не безгрешен, но кто, прожив долгую жизнь, не вкусил сладкий вкус греха. На то они и искушения, но искушение телесные и плоти. А сии грехи не были столь тяжелы, потому как разум сдерживал от падения в бездну забвения Души. Только последнее время Душа Филиппыча в своих странствиях всё ближе подходила к этой бездне. Неведомая сила проводила её над самым краем пропасти и силе сей противиться было невозможно. За что она пыталась бросить Душу Филиппыча в испытание бездной? Страшных грехов у Филиппыча не было, даже в лихолетья он сберег свою Душу, не менял её на сомнительные блага, не торговал на медный пятак. При жизни, мужик он был крепкий и своенравный, позволял в душе спорить с Создателем и со многим был не согласен, сии грехи Тот припомнил Филиппычу. Но Сам его и оправдал, это у него, Филиппыча, от широты Души.

Душа Филиппыча неслась над серой ночью повинуясь неведомой силе, расстилалась над горизонтом и с февральским морозом опустилась на, когда-то хоженую в бренном теле, землю. Странно, подумалось Филиппычу, какое же ещё испытание его душе послано создателем через врата судьбы. Зимняя ночь, подсвеченная белым покрывалом снега, магическим безмолвием расстилалась над погостом. Душа Филиппыча застыла над едва угадывавшимся холмиком. Интересно, что покоиться там, какие остатки его бренного тела не растворились в родной землице, что осталось? Последнее, чем может отблагодарить человек за всё, что давала ему Матушка Земля, это стать частью её.

От воспоминаний, о мирской бренности, Душу Филиппыча увёл зарождающийся рассвет нового дня. Неповторимый сладостный звон разлился в душе, предвкушая снова видеть это величайшее явление природы, рождение нового дня, сколько их было на его веку, веку мирского бытия? Но вместо чарующего видения с наступлением рассвета из глубины лесной чащи, медленно нарастая, надвигался гул оплакивающих и стонущих голосов. Взметнувшись над лесом, Душа Филиппыча застыла в оцепенении. Не было леса. Огромные вырубленные плеши мертвой тишины расстилались до самого горизонта. Редкие поросли робкого молодняка, съежившись от февральской стужи, незащищенные могучими стволами, напоминали беспризорных детей. Тоненькие стволы, увешанные редкими лапками хвои, безжалостно рвал и обламывал ветер. Тяжкий вздох со стоном притянул магнитом Душу Филиппыча. Миновав некогда могучий бор, помнили об этом только торчащие пни, перед ним раскрылась страшная картина. Тела в телогрейках валили молодой невызревший лес. Падающие молодые сосны и ели, в последний раз отшумев кронами, со стоном и скрипом прощались с неокрепшей своей душой. Над делянкой стоял горький запах хвои, легким паром поднимающийся вместе с душами загубленных творений природы. Запах леса, когда-то сладостно бередящий Душу Филиппыча, теперь выворачивал его на изнанку. Стоящие редкой стеной недозревшие сосны и ели, ожидающие прикосновения палачей, скрипя стволами и шелестя тревожно кронами, прощались с зарождающимся днем. Последним днем их жизни. Душа Филиппыча сжалась в комок, над когда-то красивейшим лесным краем витали тени душ не выросшего леса, не появившихся на этот свет зверей и птиц. Некуда было этим теням приютиться, не было лесного уголка для возрождения. Какое же бедствие нашло на его родной неповторимый уголок земли, Родину? Какие демоны завладели душами его потомков.

Боль, давно забытая, пронзила Душу Филиппыча. Поднимающиеся души леса огромными глазами смотрели по сторонам, ища спасение, молили о пощаде. Не в силах вынести страшное видение Душа Филиппыча неслась над просторами родного края в поисках тишины. В разрывах облаков на земле вырос огромный город, с храмами, утопающими среди высоких домов.
Рвущиеся в небо купола церкви лишь на самом верху светились редкими языками пламени веры. Странно, столько народу вошло, а свету мало. Душа Филиппыча вошла в храм и замерла. Вдали, в алтаре светились лики святых, излучая теплый свет веры. Достигая первых рядов прихожан, волна света ударялась о серую стену, преломлялась и узким лучом уходила в угол. В углу она опять разливалась ровным пламенем, усиленная маленькими язычками верующих. Маленькая мирская плоть, сгорбленная от прожитых лет и тягот судьбы фигурок, приютившихся в уголке, заливали светом души угол храма. Чистыми глазами ребенка вглядывались в лики святых, губы фигурок шептали слова, обращенные в будущее, выпрашивая прощение заблудшему настоящему.

Перед алтарем ровными рядами стояли плотной массой, здоровые, пышущие, сбитые тела. Серые фигуры, укутанные в злато, ставили свечи. Но свечи плавились без огня и пламени очищения и покаяния. Маленькие души беспокойно сновали по храму укутанные в серые одеяния, низко наклонив голову, словно что-то пряча от постороннего взора. Душа Филиппыча наклонилась к ближней серости, та на мгновение застыла, чувствуя на себе взгляд невидимого, озираясь по сторонам, подняла балахон. Душа Филиппыча содрогнулась, и отступила в угол. Из-под серого балахона смотрели глазницы закрытые бронзовыми пятаками, воспалившиеся вокруг от зеленого налета окислившегося металла. Серый иссохший лик, лишь напоминающий подобие лица с гниющими язвами, обдав запахом плесни, скрылся под балахоном и спрятался в бренном теле. Напоминая о своем присутствии лишь тусклым мертвым блеском окислившегося бронзового пятака.

— Тело, тело, что же ты сделало со своей душой? — Душа Филиппыча скользнула взглядом по храму, настоятелю храма, разодетому в золотые одеяния. Он словно пытался затмить своими одеждами, прикрывающими пустую душу, лики святых в алтаре.
Выскользнув из храма Душа Филиппыча продолжила свой путь, повинуясь неведомой силе. И вела её эта сила по некогда хоженым местам, теперь неузнаваемым. За внешними переменами, лоском и блеском исчезали души. В каменных, высоких домах царствовало одиночество душ. Тоска сдавила Душу Филиппыча, хотелось уединиться в теплом уголке среди родных душ. Повинуясь порыву души, неведомая сила понесла ее к потомкам. В теплом, уютном жилье, Душа Филиппыча увидела странную картину. Блаженство тел и спящие души. Радость и единение родных душ наступало в редкие мгновения ублажения тела. Души стали слугами тела, и все порывы души были направлены на получения больших благ тела. Тела овладевали спящими душами, уютно расположившись в в мягких креслах. Спящие души отяжелевшие, неспособные на прекрасные порывы, сжигали в людях способность принимать радости прекрасного мгновения красоты каждой минуты жизни подаренной нам природой создательницей. Сонные души потомков Филиппыча даже не встрепенулись, не почувствовали его присутствие. Нет, не нашла Душа Филиппыча радостной близости с потомками. Что-то сильно изменилось в этой бренной жизни тел. Страшное возмездие ждало людей впереди. Расплата за уснувшие души. Сонная душа не может воспарить над бытием, на любовь, неспособна покинуть тело и вознестись. Спящая душа умирает вместе с тленным телом.

Медленно паря над городом, Душа Филиппыча пыталась отыскать хоть какой-нибудь уголок для уединения и размышления о происходящем. Но вместо этого натыкалась на бездушные молодые тела, стоящие в проходах и на площадках высоких домов, ублажающих тело и плоть в страшных грехах. Смертные грехи перестали быть таковыми. Они стали неотъемлемой частью влачения жалкого существования бренных тел, именуемой жизнью. За телами стояли только тени, тени истлевших душ.

В тяжких размышлениях Душа Филиппыча остановились у странного храма.

Серые спирали душ с пустыми глазницами, оставив плоть медленно, взявшись за руки, в иступленном усталом танце следовали за черной душой иноземного пастыря. Бездушные серые плоти приводили к храму новые усталые тела с заблудшими душами, вручали их черному иноверцу пастору, озираясь по сторонам, прятали зеленую деньгу и уходили на охоту за новой жертвой. Черный пастырь вёл усталую жертву к алтарю, усыплял тело, вынимал душу. Гладкой, скользкой рукой, ловким движением выдавливали из души глазные яблоки. Крепко зажав их, нес к чугунному чану, приподняв деревянную крышку, бросал их в слизистую массу. Довольный собой и содеянным, разглядывая своими белыми, без зрачков злыми глазами, кристальные изумруды плавающих глаз, зло хихикнув, закрывал, погружая в темноту. Вернувшись к алтарю, брал ослепленную душу и ставил в общий хоровод спирали. Ослепленная душа, крепко вцепившись рукой, пускалась в танец спирали. Бездушному телу, черный пастор вручал индульгенцию отпущения грехов, вкладывал в холодную руку денежку за проданную душу и, положив скользкую гладкую руку на плечо, мягко выпроваживал на улицу. Серое тело, озираясь по сторонам, отправлялось на охоту за чужими заблудшими душами. Тело не понимало, что, продав даже заблудшую душу, оно потеряло — ВЕРУ, НАДЕЖДУ, ЛЮБОВЬ. А слепые души продолжали страшный танец спирали, вытаптывая белое, чистое, искрящееся миллиардами снежинок поле, оставляя за собой грязный серый след на берегу великой северной реки. На берегах которой тысячелетие жили великие предки, пронесшие веру и души сквозь века.
В забытьи усталая Душа Филиппыча, предоставленная сама себе, проведенная по кругу испытаний, опустилась около небольшой деревенской церкви. Тяжело, словно её наполнили свинцом, опустилась на тесанную деревянную скамью. Наступающие на дневной свет сумерки, провожали день с его суетой в прошлое. Душа Филиппыча светлым взором обратилась к ликам святых в алтаре, размышляя о пройденном круге.

Было, что-то особое в скромном убранстве этого маленького храма. Здесь не было столько злата в окладах икон, и, наверно, поэтому помыслы стремились к очищению души. Ведь вера и покаяние не определяется количеством золота в окладах икон. Она не может быть измерена ни одной величиной, так как она безмерна и необъятна, если она есть у человека. Её не может быть мало, не может быть много. Она просто есть, или нет. Как нельзя замолить грех, ведь он уже совершен, а время нельзя вернуть на то мгновение. Как нельзя измерить тепло души, всего, что создано природой, его можно лишь ощутить. Как она, Душа Филиппыча, могла напомнить об этом потомкам?

Где-то далеко в глубине леса, под холодным светом луны, зародился робкий вой волка. Одинокий голос довел последнюю ноту до разрывающей перепонки высоты, набрал воздуха и вступил уже с хором. Волчий хор выводил ноты тоски и прощальный реквием неприкаянным Душам предков. Запутывающиеся в остатках леса лохмотья ветра шипящим свистом подхватили реквием, затягивая весь горизонт черными тучами, теней неприкаянных душ. Душа Филиппыча свернулась в огненный комок и разрядом молнии ударила в февральскую ночь. Сгорая в яркой длинной линии, разнеслась громовым раскатом в гневе негодования над осиновским болотом и долгим эхом понеслась над некогда прекрасной родной стороной, навсегда исчезая в бездне забвения.

Современник оглянись на творение рук своих, не сгорают ли от них великие души предков твоих, давших тебе день сегодняшний. Не забираешь ли ты день завтрашний у потомков твоих? Где будет приют душе твоей? Остановись на мгновение в зимние грозы.