 |
| Интерфакс-Религия | Протодиакон Андрей Кураев | 06.02.2006 |
В чем особенность деятельности православного проповедника в рок-среде? С какими вызовами должен быть готов встретиться миссионер, когда спускается с амвона? Что препятствует совместной деятельности Церкви и государства в сфере образования? По этим и другим вопросам свое мнение в интервью порталу «Интерфакс-Религия» высказал профессор Московской духовной академии диакон Андрей Кураев.
— На одной из секций нынешних Рождественских чтений возник спор о том, нужно ли проповедовать священнослужителю в рок-среде. Как человек, широко практикующий такую форму миссионерства, что бы Вы ответили своим оппонентам?
— Надо заметить, что круглый стол «Православие и молодежная субкультура», который уже второй раз проходит в рамках Рождественских чтений под гостеприимным кровом храма Святой Татьяны при МГУ, дает каждый раз возможность для такой роскоши по нынешним временам, как спокойная интересная дискуссия.
На этот раз я пытался пояснить, чего мы не хотим. Люди такого склада, как, например, отец Сергий (Рыбко), я, отец Олег Стеняев, признавались в том, что мы — консерваторы в литургическом смысле, то есть мы не хотим перемен в храме: пусть богослужение остается традиционным, включая церковнославянский язык и даже старый календарь. Но есть храм, а есть прихрамовый дворик, и этот дворик — пограничное пространство между сакральной жизнью Церкви и миром — допускает поиски, эксперименты, новизну и даже ошибки.
От проповеди на рок-концерте до молитвы под рок-музыку все же огромная дистанция. И проходить ее мы не собираемся. Никто из нас, «рок-проповедников», не желал бы, чтобы светская музыка вошла в храм, причем не только рок-музыка, но даже классические инструменты. Мы уже много столетий живем с добрым отношением к органной музыке, и православным людям не вменяется в вину, если они ходят на органные концерты в консерваторию или даже в католический костел. Но сама Православная церковь орган в свое богослужение не впустила, хотя когда-то именно византийская православная культура и была родиной органа. Тем более нет никаких оснований считать, что мы вдруг не устоим перед рок-музыкой.
Мы просто призываем не использовать одну и ту же краску для описания такого огромного и очень пестрого культурного феномена, как мир рок-музыки. В ней есть группы самые разные: есть сатанинские, есть языческие, атеистические, но есть и люди, которые ищут православие или уже вошли в него. Обвинять всю рок-музыку в сатанизме — это все равно что ссылаться на какую-нибудь типографию, которая издала «Сатанинскую Библию» Лавэя, и на этом основании требовать показательного суда над первопечатником Иваном Федоровым или Гуттенбергом. С типографских станков сходят книги совершенно противоположного содержания — так же и в рок-музыке одни и те же ритмы могут быть использованы для того, чтобы очень разные чувства или мысли донести до людей.
Речь идет о том, чтобы обратиться с проповедью о Христе к людям, которые уже живут в мире рок-культуры. Когда я иду на рок-концерт, я меньше всего надеюсь встретить там семинаристов. И потому меня столь изумляет постоянно адресуемый мне вопрос: «А не кажется ли Вам, что люди, услышав Вашу проповедь, еще больше будут ходить на рок-концерты?» Авторы таких вопросов, кажется, предполагают, что кто-то может пойти на концерт Юрия Шевчука только в надежде услышать там слово диакона Кураева. Моя задача — сделать так, чтобы рокеры стали лучшими рокерами, то есть предложить им обращать внимание на текст, содержание песни, чтобы люди поняли, что если уж Кинчев или Шевчук сказали что-то о душе, о Боге или о вере, — это не очередная модная тема их литературных поисков, а для них это по-человечески серьезно.
— Возможно ли добиться таких же миссионерских результатов в поп-среде?
— Не знаю. Я избрал более легкий путь, дружбу с роком, потому что мир рок-музыки изначально думающий и протестный. Православные тоже в известном смысле маргиналы в современном мире, своего рода «юродивые», и поэтому союз одних «юродивых» с другими более или менее понятен. Может быть, кто-то более талантливый, чем я, и на концерте попсы сможет что-то сказать так, что это не будет казаться неуместным, сможет найти корректный язык и форму даже для таких проектов. Но пока я, например, не могу представить себя на концерте эстрадных звезд. С другой стороны, эстрадные звезды и их стиль имеют привычку стареть, и если бы мне сейчас предложили пойти на выступление Людмилы Зыкиной, Валентины Толкуновой или Клавдии Шульженко (будь она жива), то думаю, что на их концертах слово священника было бы вполне уместным.
— Как-то Вы сказали, что если священник, приходя на концерт для проповеди, начинает в какой-то момент притоптывать в такт музыки, то нужно уносить оттуда ноги…
— Священник в любой среде, будь то в среде рокеров, футболистов или банкиров, должен ощущать себя немного инопланетянином, иностранцем. Но столь же верно и то, что свою «инопланетность» нельзя выпячивать. Поиск меры сближения — это всегда вызов священнику, который спустился с амвона и вышел за пределы храма. Своим появлением на рок-площадке священник объявляет прежде всего, что любовь рокера к его музыке не воспринимается нами как повод для объявления ему войны. Я обычно говорю, что мне дорога не рок-музыка, а люди, которые любят рок-музыку. Вот к людям я и иду.
Но чтобы видеть там людей, надо сохранить ясность взгляда, чувства и мысли. Для того, чтобы контролировать хотя бы свое поведение на рок-концерте, важно самому не плыть по волнам. Поэтому семинаристам я и в самом деле говорю, чтобы они, если собираются туда пойти, следили за своими ногами. Если начал притоптывать — что ж, проснись, Нео, чтобы Матрица не имела тебя! Классический аскетический совет — «Ты можешь владеть всем, лишь бы ничто не владело тобой» — мы переносим на рок-музыку и получаем формулу участия христианина в рок-движении.
-В этом году Церковь вновь подчеркнула необходимость раздельного преподавания религии в школах. Почему, на Ваш взгляд, до сих пор стремление донести до учащихся слово о вере, о Боге не реализовано в полной мере?
— На этот раз мне показалась некоторая неясность в определении Московской патриархией своих приоритетных целей в диалоге с министерством образования. Если раньше было понятно, что делается ставка на «Основы православной культуры», то есть культурологический предмет, то сейчас все чаще речь идет о прямом обучении Закону Божьему. Причем становится не вполне ясным, на какой мере факультативности или обязательности настаивают тут церковные «переговорщики». Для Церкви лучше остановиться на ОПК. Для страны лучше ввести Закон Божий.
Для Церкви важно научиться говорить на языке культурологии, использовать объясняющую, а не призывающую интонацию. Это важно для обретения умения жить среди людей, имеющих право на несогласие с тобой. Это форма, которая позволяет в современном светском обществе дать максимум информации о православии. На уровне тактики она наиболее адекватна сегодня.
Но для народа важно не только умение жить в мире, но и просто умение жить. Стремительное вымирание русского народа (в Москве и Петербурге рождаемость уже 0,95 ребенка на семью) означает, что любая общественная дискуссия должна происходить под знаком «русского креста» (этим термином обозначается график, на котором кривая рождаемости на своем пути вниз пересекается с кривой смертности, взлетающей вверх).
Боюсь, что культурологические изыски не смогут дать мотивацию молодым людям к тому, чтобы родить трех и более детей и подъять крест их воспитания. На такое «безрассудство» способны лишь религиозные люди, боящиеся Божия суда за грех аборта.
С точки зрения демографической это означает, что в интересах страны как таковой надо как можно быстрее ввести в школах прямое преподавание религии (а не религиозной культуры). Если учебник ставит задачу быть просто гидом по миру некоей культуры, то рассчитывать можно лишь на то, что в лучшем случае один турист из ста всерьез этим заинтересуется. Один-два процента религиозной молодежи не смогут компенсировать демографическую пассивность остальных сверстников. Значит, в интересах страны — не то чтобы разрешить, а просто заставить Церковь войти в каждую школу.
Кстати, попробуйте задачу поставить именно так и увидите, что именно священники, которых так часто подозревают в намерении клерикализовать светскую школу, окажут решительное сопротивление этому проекту. И сейчас есть священники, которые вносят свой вклад в торможение школьно-церковных проектов, правда, сами не понимая этого. Если уже немало лет начало полномасштабного сотрудничества Церкви и школы откладывается, значит, пора подумать и о том, а нет ли в этом вины собственно церковных активистов.
— В чем же, по-Вашему, вина самих представителей духовенства?
— Представьте, что я хочу быть принятым в некий дом. При этом я не скрываю, что хозяина дома терпеть не могу. Его домочадцы мне противны. На каждом шагу я говорю, что как меня туда пустят, то я сначала обои у них в гостиной поменяю, затем мебель в спальне заменю по своему вкусу и, наконец, их сервиз просто разобью. Эти мои намерения широко известны. Так стоит ли возмущаться тем, что меня в этот дом все же не пустили? А ведь именно так нередко строятся отношения церковных людей и школы.
На Рождественских чтениях перед входом и в фойе раздавались приглашения на один из 80 круглых столов: «Шестоднев. Святоотеческое толкование мира». На этой секции говорили о том, что мир был создан за шесть дней семь тысяч лет тому назад, а кто считает иначе — еретик и отступник. Если вы активно озвучиваете от имени Церкви такую позицию, то что вы удивляетесь, что к вам не относятся потом как к серьезным людям? Как можно, с одной стороны, утверждать, что теология — это наука, с которой мы хотим прийти в школу, особенно в высшую, и при этом тут же от имени теологии демонстрировать совершенное надругательство над методами светской науки и ее выводами? Вы говорите, что теология — наука. А к другим наукам проявляете ли вы уважение и понимание их языка и метода?
Вы говорите, что вы — носители культуры. А умеете ли вы читать языки культур и отличать художественный текст от свода догматики? Если да, то отчего же тогда не смолкают анафемы в адрес романа Михаила Булгакова, вошедшего в школьную программу? Вы говорите, что ваша проповедь принесет стабильность в наше сложное общество. А сами вы умеете терпеть хоть минимальную критику в свой адрес? Ведь не можете же вы рассчитывать на всецелое согласие с вами в классах и учительских комнатах. Так сможете ли вы разрешить вашим оппонентам остаться вашими оппонентами? Вы говорите, что сможете убавить число суеверий, обуревающих наших современников. Но тут же, в фойе Кремлевского дворца, причем на стенде организаторов — синодального Отдела религиозного образования — продавалась совершенно идиотская брошюрка про телегонию — сказку про то, что если женщина имела первое сексуальное общение с негром, то и через 20 лет у нее негритята будут рождаться от белого мужа.
Когда такого рода суеверия подаются от имени Церкви, то у наших светских контрагентов возникают законные сомнения в нашей адекватности. Поэтому первый шаг на пути наших совместных проектов — это наведение богословской дисциплины в самой Церкви. В общем, пора и на себя оборотиться. Есть два варианта вхождения в школу: первый заключается в том, что мы остаемся такими, какими хотим быть, и ни в чем не «уступаем». Но тогда при вхождении в чужой дом надо вести себя вежливо, ненавязчиво и всячески подчеркивать, что мы тут только для желающих и ненадолго — так, на факультатив зашли. Второй путь — принять «чужие стандарты» и переложить нашу веру на их язык — язык науки и культурологии. Выбор прежде всего за самой Церковью.
