 |
| Православие и современность | Протодиакон Андрей Кураев | 25.05.2005 |
— Чем же он отталкивал?
— Во-первых, сравнивая первоисточники, Евангелие, книги по истории Церкви с тем, как это препарировалось в книгах по атеизму, я достаточно быстро заметил, что в последних много неправды, многое притянуто за уши и огромное количество элементарной некомпетентности. Когда я начал вживаться в кафедральную жизнь, меня поразила одна деталь. Несмотря на то, что МГУ — это ведущее учебное заведение в Советском Союзе и наша кафедра является центром всемирного значения по подготовке специалистов в атеистическом религиоведении, — сама структура обучения на кафедре была очень странной. Там не было ни одного спецкурса по библеистике, по истории Церкви, даже по истории религии; там не было ни одного человека, который мог бы эти спецкурсы вести. Было много спецкурсов по «модернизму», но никакого знакомства с традицией. Образование получалось странно мозаичным. Это меня сильно разочаровало.
— То есть Вы шли «от противного»?
— Во многом да. Сама атмосфера общества, которая сложилась в начале 80-х годов, помогала повернуться к Церкви. Стало понятно, что официальные власти врут, врут по мелочам и по крупным вопросам. И мелькнула мысль о самом главном вопросе, который они сами называют основным вопросом философии. «Что первично: материя или разум?» Я подошел к миру религиозной мысли, попробовал понять русских философов — естественно, сразу не получилось. Это была совершенно другая вселенная, абсолютно чужая для меня, для моего воспитания, моего окружения.
У меня не было верующих знакомых, никого: ни родственников, ни друзей, ни однокурсников — то есть приходилось идти по книжкам. И довольно скоро я понял, что это мир, который можно понять только изнутри. Человеку неверующему рассуждать о религии — это все равно, что глухому писать диссертацию о музыке, слепому рассуждать об особенностях Рембрандта и т. д. И я понял, что не хочу ставить себя в глупое положение; раз уж профессионально я оказался связан именно с этой специальностью, все-таки должен попробовать войти внутрь…
— Когда же Вы крестились?
— Это произошло в 1982 году. Сам день моего крещения был довольно необычным. Я не могу сказать, что уверовал и потому пошел креститься. Ровно наоборот: я пошел креститься для того, чтобы уверовать, то есть я ощущал потребность сделать какой-то шаг, который вырвал бы меня из привычной колеи жизни; надо было пойти посмотреть, ворваться туда, в Церковь. Может быть, потом я что-то пойму. До некоторой степени это был философский эксперимент, поставленный на себе, — но он увенчался совершенно невероятным успехом. У Бога свои планы о нас: в день крещения благодать Христова коснулась сердца — и с этого дня религиозные тексты стали для меня понятными. Потому что я всем существом ощутил, что чудо произошло. Это таинство, а не просто омовение в купели.
— Обычно люди приходят к вере, ко крещению после какого-то жизненного переворота, трагедии, горя или удивительного события? У Вас, насколько я понимаю, было по-другому?
— Дело в том, что свой путь в Церковь я могу описать двояко. Я могу несколько часов подробно рассказывать, что происходило — и в итоге получится впечатление, что это был логичный путь, который иначе и не мог завершиться. Но сердцем я помню и знаю, что это не так. Потому что каждый новый импульс: открытие, какая-то встреча, слово — тут же заглушался. И потом снова были недели и месяцы пустоты, обычные студенческие тусовки, после которых опять происходило что-нибудь. Правдивее будет сказать так: Господь взял и привел.
— И как складывалась Ваша дальнейшая жизнь?
— Понятное дело, что оставаться преподавателем в Университете я не мог, потому что это означало бы врать: врать студентам, врать на кафедре…
— На какую тему, кстати, была Ваша дипломная работа?
— Диплом у меня был по философии Франка и Хайдеггера, ну, с надлежащими прибамбасами и «выводами» о том, что их построения радикально антимарксистские и вообще не материалистические. В те времена нужно было обязательно куда-то трудоустраиваться после Университета, работать по специальности — «отработка диплома». И чтобы этого избежать, я поступил в аспирантуру Института философии. Но еще на четвертом курсе МГУ, через полгода после крещения я очень твердо ощущал, что мой путь — это путь в семинарию.
И вообще о семинарии я впервые услышал на лекциях по научному атеизму. В этом было что-то мистическое. На кафедре был закрытый спецкурс «Русская Православная Церковь сегодня». Читал сотрудник Совета по делам религий. И он — более подробно, чем это обычно делается, — рассказывал о структуре Патриархии: какие там существуют отделы, сколько всего семинарий. И просто давал статистику: сколько студентов, сколько преподавателей, сколько из них в звании доцента, сколько профессоров и так далее. Он давал сухие цифры, но когда он их называл, меня вдруг пронзило глубочайшее ощущение, что я должен быть там. Странно: мне называют число профессоров в Академии, доцентов, а я вдруг ощущаю — студент-безбожник с кафедры атеизма! — что я должен быть среди них. Я был тогда совершенно неверующим человеком. А на уровне рациональном это отрефлектировалось так: «Счастливые люди! Они могут говорить о том, во что они действительно верят, и они не обязаны цитировать Ленина на каждой лекции». Я им такой белой завистью тогда позавидовал. Ну, а потом, действительно, сформировалось очень твердое решение — идти в семинарию…
— И как Вы туда поступали?
— Чтоб это было проще сделать, я и пошел в аспирантуру — с намерением проучиться там лишь год, без защиты диссертации. Дело в том, что защищаться было нельзя. К тому времени я уже достаточно хорошо знал ситуацию церковно-государственных отношений и прекрасно понимал, что поступить в семинарию я могу только чудом. Потому что людей с высшим образованием туда не очень-то пускали, москвичей тем более, а с кафедры атеизма, так и говорить нечего. А если я еще ухитрюсь защититься… Кандидата наук никто не пустит. Но если бы я шел в семинарию прямо с кафедры атеизма, то перекрыли бы сразу. Сама же семинария испугалась бы скандала. А в аспирантуре Института философии уже другой сектор — современная зарубежная философия, и даже власти привыкли, что кто современной зарубежной философией занимается, тот марксистом перестает быть. Когда же прошел год и можно было в анкетах писать, что я не из Университета, а из этой аспирантуры, тогда я пошел в семинарию.
— Уже без проблем?
— Как сказать. Дело в том, что ректор Академии и Семинарии не мог своей властью принять преподавателя на работу, не мог своей властью принять студента на учебу — все нужно было согласовывать с властями. Однако существовала так называемая номенклатура ректора Московской Духовной Академии, то есть те должности, на которые он мог назначать своей властью. Это было единственной свободной нишей в церкви. Можно было взять сторожей, дворников, кочегаров храма — и это не нужно было согласовывать с властями. Вот почему церковные сторожа в те годы были самой образованной прослойкой Москвы. И Владыка ректор, — архиепископ Александр, нынешний Саратовский, — взял меня вахтером. Год я работал, чтобы все привыкли к тому, что вроде бы я уже в семинарии. И только потом, в 86-м году, можно было поступать на учебу.
— Ходят разные анекдоты о Вашем поступлении, о загадочных буквах МДА…
— Это правда, было такое.
— А что именно?
— При поступлении в Семинарию очередная рогатка состояла вот в чем. Естественно, я был членом комсомола, потому что в комсомол вступают в четырнадцать лет, а крестился я только в девятнадцать. Так вот, когда юноша поступал в семинарию в советское время, получалась такая апория. Дело в том, что власти играли с Церковью в кошки-мышки. Они не говорили прямо, что «мы хотим вас гноить» — в 70−80-е годы так уже не говорили. Они делали вид, что они все делают в интересах Церкви. Вас душат, но ради вашего же здоровья. И когда, к примеру, уполномоченный Совета по делам религии объясняет ректору, почему он не разрешает принять этого юношу, он находит какой-то благовидный, почти благочестивый предлог. Он говорит: «Видите, этот молодой человек — комсомолец. Вы понимаете, что комсомол — атеистическая организация. Ведь нехорошо, если в числе семинаристов окажется человек с двойной моралью, нечестный человек?» А если этот молодой человек уйдет из комсомола до поступления в семинарию, то уполномоченный скажет: «Комсомол — это советская структура. Получается, что он антисоветчик, да? Вам нужны антисоветчики? Вам нужны неприятности?» Поэтому написать заявление «прошу не считать меня комсомольцем, потому что я уверовал» — означало расстаться с мечтой о семинарии. И я решил просто тихо уйти: забрать свою учетную карточку в райкоме, торжественно ее сжечь, и таким образом исчезнуть из поля зрения комсомола. Вот, прихожу в райком, говорю: «Вы знаете, ухожу я из аспирантуры Института философии, надо переводиться, поэтому дайте мне учетную карточку». Мне говорят: «А куда Вы переходите?» Говорю: «Я в другой город уезжаю», — что было чистейшей правдой, ведь я из Москвы в Загорск уезжал. «Но если в другой город, то мы не можем Вам дать, потому что у нас есть специальные курьеры, которые специальной почтой перевозят учетные карточки и другие документы». Я спросил что-то еще, а регистраторша говорит: «Вот если бы Вы были в Москве, из одного райкома в другой — тогда мы бы дали на руки». Узнав об этом, я решил прийти на следующий день, когда по расписанию там должна была сидеть другая девушка. Прихожу и говорю: «Вы знаете, я перехожу на другое место работы. Мне нужна учетная карточка». Она говорит: «Куда?» Я говорю: «Таганский райком». Она говорит: «Хорошо, вот Вам Ваша карточка, но мне нужно записать, куда Вы направляетесь, на учет какой комсомольской организации». Этого я совершенно не ожидал, но вспомнил, что на Таганке находится Центральный Дом Атеизма. Думаю: «Раз есть Центральный, то, наверное, есть и Московский Дом Атеизма». И говорю: «Московский Дом Атеизма». Она по документам видит, что я по профессии идеолог-философ, так что все выходит логично. И начинает писать… В анкете же надо все коротко. И я говорю: «Напишите сокращенно — МДА». И она пишет: «МДА». Я думаю, последующие историки будут очень удивлены тем, что, согласно райкомовским документам, в начале 80-х годов в Московской Духовной Академии существовала комсомольская организация…
— О Вашей учебе в Московской семинарии Вы написали целую книгу. Потом была семинария Румынская, защита кандидатской… Вас называют вечным дьяконом. Почему?
— Да ни одного дьякона не бывает вечного. Все мы помираем когда-нибудь.
— Почему Вы не пошли по иерархической лестнице вверх, ну, хотя бы до просто протоиерея?
— Нет, ну «прото-» — это уж совсем от меня не зависит. От меня зависит, подавать прошение на священство или нет. А «прото-» зависит от Патриарха. Но священник вряд ли может быть миссионером. Священник отвечает за тех людей, которые уже ходят к нему в храм — и дай Бог, чтобы у него хватило сил на своих прихожан. У дьякона есть большая мобильность. Но есть и принадлежность к духовенству. Это очень важно, потому что Православная Церковь, конечно, — сословный организм, в котором очень многое значат отношения в среде самого духовенства. Да и отношение людей несколько другое. Одно дело, когда ты что-то в пиджаке говоришь, другое — в рясе. Для меня же очень радостно то, что я могу сослужить при Литургии, принимать максимально близкое участие в Таинстве…
— Отец Андрей, Вы были одним из первых священнослужителей, кто после 91-го года вошел в стены Московского университета и стал читать лекции о запрещенном, о духовном. Какова была реакция Ваших слушателей?
— На самом деле, первым был отец Артемий Владимиров, в 90-м году. Сначала это были разовые встречи, переполненные залы. Читал несколько раз о. Артемий, потом я. Я начал первый систематический курс на факультете журналистики — в 91-м году, осенью. Приношу искренние соболезнования студентам, которые пали жертвами моего эксперимента. Потому что, во-первых, каждый уважающий себя старшекурсник и аспирант, естественно, считает, что он по своей специальности знает уже все. Студент, как правило, читает материал, когда просматривает вопросы к экзамену. И если при виде вопроса у него в голове возникает две-три мысли, то он считает: ну, это я уже знаю, а остальное нафантазирую — поехали дальше. Вот с таким багажом оканчиваешь Университет, потом семинарию и Академию, где очень похожая ситуация в смысле интенсивности учебы. И самоуверенно считаешь, что я человек более-менее образованный. Когда же я начал читать лекции в Университете, я вдруг с ужасом обнаружил, что всех моих знаний хватило ровно на три лекции. То есть двенадцати лет — в Университете, в аспирантуре, затем в семинарии, в Академии, в Богословском институте в Бухаресте — всего этого мне хватило ровно на три лекции. После этого я понял: все, больше я ничего не знаю. И пришлось лихорадочно поглощать книги, которые давным-давно надо было прочитать, которые входят в классическую библиотеку истории богословия, философии. Пришлось все это всерьез перечитывать — уже не глазами студента, который хочет сдать зачет. Систематизировать. Поэтому первый курс лекций, первые два семестра — это был тихий кошмар. Насколько я понимаю, студенты были такого же мнения.
— А Вас не смущает тот факт, что Вы сейчас преподаете от кафедры, которая до недавнего времени называлась «кафедрой религии и атеизма»?
— По-моему, мы сейчас взаимно гордимся этим: кафедра гордится тем, что воспитала меня; я горжусь тем, что в моей биографии был такой экзотический факт.
— У Вас дома обширная фонотека, даже записи рок-музыки; на книжной полке у Вас фотография Высоцкого — как это все совмещается с христианством, верой в Бога?
— Рок-музыка — это то, что осталось от прежнего и что жалко стирать как воспоминание о молодости. А плюс к этому, в моей квартире живет такое странное существо под названием «младший брат». Что касается Высоцкого, то для меня это был очень дорогой человек, который в период моего выбора — я не скажу, что он привел меня к Православию, — но он создал ту внутреннюю психологическую атмосферу, в которой это стало возможным. Потому что его песни говорили о выборе, о протесте — в начале 80-х этот мотив не мог не присутствовать в жизни молодого человека, который пришел в православную традицию. За это я Высоцкому благодарен. Стихи его я никогда не мог читать. Слушать? Давно уже не слушал. Жизнь человека очень полосатая: наверное, бывают такие дни, когда я снова мог бы слушать и стал бы слушать Высоцкого. Рассудочно говоря, я желал бы, чтобы таких дней было бы поменьше. А, с другой стороны, то, что такие дни бывают, это помогает оставаться человеком!
— Вы имеете в виду периоды духовного кризиса?
— Здесь мы упираемся в другую проблему. Она состоит вот в чем: люди, которые приходят в храм, обращаются к священнику — это зачастую люди с больной совестью, с больной душой. А священник — это, как правило, человек, чье благополучие выше среднего уровня (я говорю о внутреннем благополучии). Это человек, у которого есть свой смысл жизни, человек, у которого есть внутреннее призвание. Это человек, который всем существом своим ощущает нужность своего служения. Это человек, у которого главный выбор жизни — уже позади. И в этом смысле очень легко принять свой душевный комфорт за внутренний мир во Христе. Часто бывает так, что люди нецерковные приходят со своей болью к священнику, а встречают человека, который собеседником не желает быть, принять эту боль не желает и не может помочь. Не хочет выйти из привычного ритма жизни, послушать человека, понять его. Господь от таких болезней, как известно, лечит: лечит искушениями, разными жизненными обстоятельствами… И поэтому, может быть, хорошо, что бывают дни, когда вспоминаешь то ощущение дохристианского экзистенциализма…
— «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…» Но вернемся к Высоцкому. В каких отношениях он с христианством?
— В плохих… Я, конечно, христианизировал его в своем восприятии и был очень рад, когда однажды увидел его фотографию с крестиком на шее. Но его судьба, похоже, все-таки прошла мимо Евангелия. И в этом виноваты наркотики. Увы, очень многое из той боли, которая есть в его стихах — не от того, что пошлость советской действительности вызывала страдание в душе поэта, а — просто боль от наркотика… Но есть поэзия Высоцкого, есть его песни, которые живут как-то иначе…
— Отец Андрей, когда Вы успеваете писать так много книг и статей?
— А я и не успеваю.
— Как же они выходят?
— Слишком долгое время я занимался только Рерихами, а по другим темам материал копился и не осмыслялся. Только полгода назад, слава Богу, я освободился: во-первых, от необходимости писать о Рерихах, — потому что сдал в типографию двухтомник «Сатанизм для интеллигенции», — во-вторых, освободился от административной нагрузки, оставив пост декана богословского факультета в Православном университете св. Иоанна Богослова. Появились окошки, чтобы заняться чем-нибудь другим.
— Почему Вы так много внимания уделили именно Рерихам?
— Дело в том, что сегодня в России самая массовая форма религиозного мышления — это оккультизм. А в оккультизме самая цементированная и авторитетная, даже для светских людей, группка связана с Рерихами. Меня интересует не столько даже критика их доктрин — это уже давно пройденный этап — мне гораздо интереснее другое: через сопоставление с этими радикально антихристианскими доктринами, многое становится понятнее во внутренней логике самого христианства. Потому что христианское вероучение, апостольское, святоотеческое учение, даже сам канон Нового Завета — слагались в эпоху, когда Церковь жила в оккультно-языческом окружении. И сейчас это оккультно-языческое окружение снова вокруг нас, и многие вещи, которые могли быть непонятны в «спокойном», «христианском» XIX веке, — сегодня становятся гораздо яснее. Интеллигенту 60-х годов нашего века было бы очень трудно объяснить, зачем нужна святая вода. В 90-х годах XX века это объяснить уже легче.
— Как Вы чувствуете себя после такого количества оккультной литературы?
— Я чувствую себя сейчас, как асенизатор после рабочего дня. И поэтому в ближайшее время я никакими сектами заниматься не хочу, а хочу хоть немножко подышать чистым воздухом христианской мысли и святоотеческой письменности.
— Что Вы думаете, отец Андрей, по поводу выпущенных при участии газеты «Татьянин День» книг «Тоталитарные секты: свобода от совести» и «Вавилонская башня. Новое религиозное сознание в современном мире» — насколько это актуально?
— К сожалению, это актуально! Дело в том, что из нашей жизни уходит такая добродетель, как «дисциплина ума», «дисциплина мысли». В прежние годы в Университете было в ходу замечательное словечко — страшное словечко — я его очень боялся в годы своего студенчества: когда преподаватель, грозно сверкая очками на бойко рапортующего студента, вдруг весь его пыл осаживал холодным «Обоснуйте, коллега"… Очень жаль, что это слово сейчас ушло; можно выдавать любой бред, не очень задумываясь над аргументацией, доказательствами. В этой связи, конечно, нужно вспомнить, что недавно вышло Обращение ректора МГУ Виктора Садовничего и ряда других российских академиков с протестом против оккультной и магической парапсихологической пропаганды в России. Наконец-то был сделан этот добрый жест после слишком затянувшегося молчания академической науки! Так вот, я думаю, что главный смысл этих книг — это призыв к трезвости, призыв к анализу, к размышлению. Просто помните, у Высоцкого: «не все то, что сверху — от Бога"… Поэтому, слушая какого-нибудь религиозного проповедника, стоит задуматься, а чем же он обосновывает свои взгляды и к чему исполнение его доктрин может в конце концов привести. И я надеюсь, что люди будут читать эти книги не для того, чтобы узнать компромат о деятельности некоторых религиозных организаций, не для того чтобы копаться в чьем-то грязном белье. Я надеюсь, что для многих людей это станет поводом к тому, чтобы лучше разобраться в сути Евангелия, чтобы через сопоставление мрака неоязыческих сект лучше ощутить тот свет, который хранится в Церкви.
С дьяконом Андреем Кураевым беседовал Александр Егорцев, «ТД»
http://www.eparhia-saratov.ru/txts/journal/articles/04faith/1/6.html
