 |
| Православие.Ru | 23.06.2015 |
Рядовой стрелок Александр Михайлович Чернышов, пережив голод и лишения в тылу, 18-летним юношей был отправлен на фронт. Долго ему воевать не пришлось, но проведенный год на фронте ветеран запомнил на всю жизнь. О жизни в тылу, контузии на фронте и о своем недолгом, но страшном боевом пути в годы Великой Отечественной войны Александр Михайлович рассказал порталу «Православие.Ru».
— Александр Михайлович, расскажите, где вы были, когда началась война.
— Наша семья жила в городе Переславль-Залесский. Когда началась война, мне было 15 лет. Моих двух старших братьев и отца забрали на фронт, а я остался дома за старшего вместе с 13-летним братом и больной матерью.
Когда началась война, в город пришла страшная голодовка, которая продолжалась до 1943 года. Всегда говорили, что ленинградцы во время блокады пережили страшный голод. Да, блокада — это ужасная вещь. Жителям блокадного Ленинграда было смертельно тяжело, но жители Переславль-Залесского страдали не меньше. Наш захолустный городок практически ничем не снабжался. Например, в Москве выдавали карточки, по которым можно было получить 400 грамм хлеба, также они предусматривали выдачу мяса, сахара и соли, но у нас в городе можно было получить только небольшой 300-граммовый кусок хлеба, в состав которого помимо муки входили картофельные очистки, какая-то шелуха, но и этому мы были рады. Рады потому, что была надежда, что поедим хотя бы хлеба. Провизия в наш город поступала с перебоями, потому что в городе не было железной дороги, которая бы его соединяла с Москвой. От самой крайней железнодорожной станции Берендеево до нашего городка было 25 километров. Зимой дорога настолько заметалась снегом, что ни человек, ни транспорт проехать не могли. Чистить дорогу во время войны было некому: все были на фронте. Муку для хлеба привозили примерно в девятых числах февраля, когда заносы были еще не такими сильными, и до конца марта, пока снег не начнет таять, больше ничего не поставляли. Порой по карточкам положенный хлеб не выдавали: нет муки, что сделаешь!
«Голод нельзя сравнить ни с какими испытаниями»
— Как же вы выживали эти два месяца?
— Когда хлеб все-таки появлялся в городе, мы вставали в 6 утра и под гимн «Вставай, страна огромная!» бежали занимать очередь, чтобы наконец-то получить спасительные 300 грамм хлеба. Чувство голода было настолько сильным, что не давало нам уснуть ни днем ни ночью. Летом 1942 года, я, как обычно, получив карточки, пошел за хлебом. Когда подошла моя очередь, я понял, что карточек у меня нет: видимо, их украли. Моему горю не было конца! Наша семья, состоящая тогда из трех человек, осталась на весь месяц без хлеба. Это стало настоящим горем и самым страшным испытанием в нашей жизни. Ведь пойти и сказать, что эти карточки были утеряны или кем-то украдены, я не мог. Мне бы никто не поверил — только бы обвинили в том, что я умышленно их спрятал и требую новые. Это время я вспоминаю с ужасом, потому что голод нельзя сравнить ни с какими испытаниями: болью, утратой или переживаниями. Голод превращает человека в зверя.
Очередь за хлебом в военное время
Тогда, единственный раз в жизни, мне пришлось совершить ужасный поступок — пойти на обман. Мои старшие братья имели старинный ящичный фотоаппарат на ножках. Он работал, но в нем не было пленки, которую во время войны в нашем городе уже было не купить. Я достал этот фотоаппарат, помыл его, почистил и пошел по деревне фотографировать тех, кому это было необходимо. Кто-то хотел послать свою фотографию близким на фронт, кто-то хотел получить фотографию для иных целей. Люди были рады сделать фото. Я делал вид, что их фотографирую, после чего брал задаток в виде продуктов, остальное люди должны были отдать мне после того, как я принесу им фотографии. Конечно, фотографий я им не приносил, потому что обманывал их. Мне было стыдно, но больше я ничего не мог сделать, потому что моя мама уже совсем слегла от болезни, а у младшего брата раздулся живот от голода.
Из первого моего похода с фотоаппаратом я принес домой три литра молока и полтора-два десятка сырых картошин. Когда мама всё это увидела, она спросила: «Где ты это взял, Саша?» Я рассказал. Она отвечает: «Нельзя так делать, потому что убьют тебя, дорогой, за такое». Люди в войну были жестокие, если бы они только узнали о том, что я сделал, они бы меня растерзали. Я пошел на такой отчаянный и очень нехороший поступок только потому, что хотел спасти свою семью.
— Александр Михайлович, в каком году вы попали на фронт?
— На фронт меня призвали в 1943 году, я тогда еще учился в школе. В этот день пришел к нам в класс из военкомата младший лейтенант и директор школы. Они объявили, что шесть человек включая меня отправляются на фронт. Из всех, кого в этот день призвали, вернулось только двое: я и один мой одноклассник.
Сразу, конечно, на фронт нас не отправили. Так как у меня было очень хорошее зрение, меня определили на обучение в снайперскую школу, которая располагалась в Марийской АССР. Когда меня привезли в школу, во мне было всего 1 метр 53 сантиметра и 43 килограмма. Винтовка Мосина со штыком на конце, висевшая у меня на плече, всё время задевала за землю, с этим оружием мне было очень трудно ходить. За это меня часто ругали, но что я мог сделать? В то время, когда организм рос и развивался, есть было совсем нечего, поэтому я так и не вырос.
В снайперской школе я проучился полтора-два месяца. Условия в школе были ужасные. Жили в холодных землянках. Каждый день в мороз 25 градусов ходили по 7 километров на стрельбище, где нас учили стрелять по 10 часов в сутки. Причем на себе туда и обратно носили мишени — деревянные щиты на двух ногах. Я задавался вопросом: почему эти мишени нельзя оставить в лесу и не носить их туда-обратно? Оказывается, нас так физически закаляли. Видимо, действовали по принципу Суворова: тяжело в учении — легко в бою.
— Наверное, часто учащиеся отмораживали себе ноги?
— Конечно, отмораживали! У снайпера основная задача — залечь и лежать несколько часов, чтобы тебя не заметили, потому что за снайпером охотятся даже артиллеристы. Ты должен залечь так, чтобы, во-первых, тебя не заметил противник, во-вторых, лежать так, чтобы ты не обнаружил себя. Часто приходилось лежать на морозе в минус 20 градусов. Обуты мы были очень плохо: носили кожаные ботинки с обмотками. Что это такое, и как это носилось? Сначала надевались ботинки, затем хлопчатобумажные брюки. От ботинка до голенища на ногу заматывалась тряпочная двухметровая лента. Эту ленту нужно было так замотать, чтобы она за целый день не размоталась, потому что снова заматывать времени не было.
Если отморозил себе ногу или натер ее, то ты за это будешь отвечать. За натертые и отмороженные ноги нас наказывали. На учениях и на фронте от человека требовалось выполнение боевой задачи. Если ты ее не выполняешь — в любом случае виноват только ты. Часто солдат обвиняли в симуляции, якобы они отлынивают от службы, симулируют отморожение, чтобы их отправили в госпиталь. На самом деле было не до симуляции. Солдатам всегда было тяжело.
Спали мы на досках, на которых лежали матрасы, набитые сеном или соломой. Укрывались тонким байковым одеялом и шинелью. На 60−65 человек в конце коридора в землянке стояла маленькая буржуйка, тепла совсем не было. Портянки сушить было негде. Чтобы не одевать утром мокрые портянки, приходилось их сушить собой. Кладешь на ночь их под спину, на утро они у тебя уже сухие. Если не высушишь, нога тут же окоченеет и ты не сможешь выполнить боевую задачу. Мы были молодыми, но спины у нас болели, как у стариков, потому что сушить собой портянки — ненормально.
Питание было тоже скудным. На учения мы уходили в семь утра, а возвращались в пять вечера. Целый день проводили на холоде. Но нужно отметить, что ни на фронте, ни в этой снайперской школе люди практически не болели простудными заболеваниями. Почему так происходило? Человек постоянно находится в нервном напряжении, и организм чрезмерно работает и борется с простудой.
Но, несмотря на это, один из моих товарищей всё же умер, не добравшись до фронта. В снайперской школе, как я раньше уже сказал, были очень жесткие условия: холод, голод, постоянное напряжение. Я-то был из семьи рабочего-слесаря. Мы и до войны жили впроголодь, нам это не в диковинку было. А вот мой товарищ жил в Ленинграде, у него отец и мать были какими-то видными музыкантами. Он сам знал иностранные языки, умел играть почти на всех музыкальных инструментах, и он очень был нежный — один сынок в семье. Он не вынес всех испытаний и погиб. Умер он от диагноза «истощение сердечной мышцы». Постоянное недоедание и суровые условия без полноценного отдыха могут довести человека до смерти.
«На фронт мы шли пешком, ежедневно проходили по 50−60 километров»
— Куда вы попали после обучения в снайперской школе?
— Из школы выпустилось полторы тысячи снайперов. Но, наверное, не рассчитали и выпустили нас не туда, где мы были нужны. То есть я снайпером не служил. Я попал под Вязьму, недалеко от Москвы. Меня направили во 2-ю Гвардейскую Таманскую дивизию, в 1-й Севастопольский полк. Таманская дивизия была очень большая по численности, в ней служило несколько десятков тысяч человек. После боев в Крыму дивизия потеряла очень много народу. В боях погибло 70−80% состава. Для того чтобы Таманская дивизия дальше вела бои, нужно было ее пополнить боевым составом. Вот мы, выпускники снайперской школы, ее и пополнили. Гвардейцем ты считаешься только тогда, когда прошел боевое крещение. До этого ты никто. После первых боев присваивают тебе звание «гвардеец» — это было очень почетно.
А солдат, оставшихся в живых после крымских боев, называли «крымскими головорезами». Были они еще не старые, примерно до 40−42 лет. Были и помоложе — 25-летние. Хочу заметить, что старшие сослуживцы нас берегли, потому что пришли мы в их дивизию 18-летними парнишками. Они нас берегли, но, конечно, и требовали по полной. Обучение проходили непосредственно в боевых условиях.
Из Вязьмы 2-ю Гвардейскую дивизию, в которой я служил, отправили на север, на 1-й Прибалтийский фронт. На фронт мы шли пешком, ежедневно проходили по 50−60 километров. Шли днем и ночью. Привал делали сначала в 7 часов утра. Перед привалом обязательно нужно было себе выкопать окоп в полный профиль. Копали окоп маленькой саперной лопаткой. Ширина окопа должна была составлять полметра, длина — в твой рост, чтобы ты мог нормально встать и стрелять. Времени на то, чтобы выкопать окоп, тебе дают всего два часа. От копания саперской лопатой часто появлялись кровавые мозоли, за которые начальство тебя ругало. Считали: если натер мозоли, значит, неправильно держишь лопату. На твою боль никто не обращал внимания.
Походы по 50−60 километров за сутки были очень утомительными. Особенно если ботинки на два-три размера больше, чем тебе нужно. Выдавали ботинки большого размера специально, для того чтобы зимой ты смог подмотать портянку на ногу и влезть в обувь. Если взять ботинки точно в размер, то зимой можно в эту обувь с портянкой не влезть и отморозить себе ноги. Помимо ботинок, которые тебе были велики и натирали ноги, все 50−60 километров ты тащил на себе вещмешок с 12 килограммами патронов. Еще в вещмешке лежала двухкилограммовая буханка хлеба, рассчитанная на два-три дня, а также килограммовая банка консервов. Помимо всего прочего в мешке находилось белье. Итого уже 20−25 килограмм. Давайте дальше считать: малая саперная лопатка весит полтора кило; две ручные гранаты по 500 грамм, одна противотанковая — 1200. Еще два с лишним килограмма. Противогаз, каска, трущая шею шинель, которая висит у тебя через плечо. В общем, всё в совокупности весило 32−36 килограмм. При том что я весил всего 43 килограмма. Мало того, оружие мы также несли на себе, а оно весило еще 4 килограмма.
— Наверное, многие солдаты падали от бессилия?
— Падали, но потом перестали, потому что падать бесполезно. Тебя заставят подняться и идти дальше. Шли мы в жару 30 градусов, шли не по асфальту, а по проселочной дороге, пыль стояла столбом, дышать было невозможно, на зубах хрустел песок. Шли по 50 минут, затем 10 минут привал. Затем двигаешься опять. Придя на определенное место, два часа роешь себе окоп, затем бежишь на завтрак. Завтрак находится в километре от лагеря: полевая кухня в лесочке. Порой не хотелось даже идти на завтрак. Думаешь: «Лег бы сейчас и сразу же уснул». Но тебе этого сделать не дадут. Идешь на завтрак: завтрак состоял из болтушки из соевой муки, напоминал клейстер, заправленный жареным салом. С собой у нас был котелок и ложка, мылись они просто: обтер их чем-нибудь, дунул в котелок, вытер ложку о свои грязные штаны — всё, посуда чистая! И ни разу ничем не болели.
Поел, вроде бы отдохнуть можно — ничего подобного. Какой-нибудь политработник созывает всех для прослушивания политинформации. Минут 40 тебе читают газеты, разъясняют новости, воспитывают. А мы спим от усталости! Но если увидят, что ты задремал, — сразу наказание. Нельзя было спать, когда нужно слушать, чему тебя учит партия. После этого — чистка оружия, потому что оружие-то всё в пыли, а оно должно быть в боевом порядке. После — долгожданный отдых, но отдых не для всех, кто-то должен охранять лагерь. Один человек из взвода стоит на посту. Он может падать от усталости, потому что тоже так же, как и ты, прошел эти 50−60 километров, выслушал политинформацию, почистил оружие. Возможно, он падает уже, но стоит. Спали мы не на постельках, а там, где придется: где солдат ткнется, хоть под кустом, там и спит. Бывает, ни с того ни с сего какому-нибудь начальнику стукнет в голову проверить, в каком состоянии оружие находится. Кто-то хорошо свое оружие почистил, а кто-то не очень добросовестно. Тогда начальник вызывает старшину и говорит: «Рота, подъем! В ружье!» Старшина роту поднимает в ружье, все должны вскочить, разобрать свое оружие. Он объявляет: «Чье вот это оружие? Наказать!» Вот так.
И часам к двенадцати мы угомонимся, часа два-три поспим — уже по-настоящему можно поспать. Часа в два-три — обед. И после обеда — выход. До семи утра, весь оставшийся день, таким темпом: 50 минут идешь, 10 минут привал. Во время похода очень хочется пить, потому что жара кругом, а ты весь нагруженный. Беда в том, что воды много не положено было, потому что, если солдат будет много пить, у него отекут ноги, человек не сможет ходить. В сутки нам было положено всего 750 грамм воды: хочешь — пей ее, хочешь — береги. Где бы ни проходили — мимо озера или лужи, воды набрать не разрешалось.
Помимо всего прочего ботинки тебе терли пятки так, что у тебя образовывались кровавые мозоли. Бывало, портянки так разорвутся, что крутишь их, крутишь, а ногу всё равно не во что завернуть.
Кроме того, что на тебя нагружено, нужно было нести еще и общее оружие. Например, ручной пулемет, который весил 16 килограмм. Пулеметчик нести его один не может всё время. Несли его по очереди. Поэтому, кроме своего вещмешка, оружия, ты еще несешь и пулемет или противотанковое оружие. Я прикинул и понял, что прошли мы где-то так более 1500 километров. Вдумайтесь в эти числа. Пешком — более 1500 километров, без передыху, без всего. Вот так вот шли. Тяжелая была обстановка. Сначала было просто невыносимо, особенно пацанам, таким, как я. Опытные таманцы шли уже легко, с шутками-прибаутками. А нам было очень тяжело.
«Сам погибай, а товарища выручай»
— Помните ли вы свой первый бой?
— Я сейчас смотрю фильмы, читаю разные книги, сообщения о войне — честно говоря, я не узнаю войну, про которую сегодня пишут. Я в этом никого не виню, это не вина тех, кто пишет о войне. Описать правдиво и правильно события, в которых ты не участвовал, — невозможно. Какой бы ни был журналист или писатель, но, если он на своей шкуре не испытал войны, он не может ее правдиво описать.
Меня часто спрашивают: «Страшно было на войне?» Не страшно бывает только чокнутому и ненормальному человеку. Он не может чего-то бояться, потому что он ненормальный. А нормальному человеку, тем более молодежи, а мы считались необстрелянными, — это не то слово как страшно. Это первые, можно сказать, невыносимые условия, невыносимая обстановка.
Первый раз я попал в бой под Шауляем в начале августа 1944 года. На нас очень сильно перли немцы. Мы остановились, потому что, если бы пошли дальше, нас бы просто уничтожили. А шли мы цепью: идет солдат, метров через тридцать — другой и так далее. Последовала команда: «Стой! Окопаться!» Ложишься, начинаешь окапываться. А пальба идет со всех сторон, и снаряды рвутся, надо спасать свою жизнь. Только земля спасает человеку жизнь на войне. Земля — это самое главное укрытие. Сначала делаешь окоп для стрельбы лежа, потом — для стрельбы с колена, а потом — для стрельбы стоя — это вот окоп в полный профиль. Свой окоп я выкопал за полтора часа, потому что в такой обстановке, когда по тебе бьют, ты работаешь не с тройной, а с десятерной силой. Ты хочешь спасти свою жизнь, и уже на кровавые мозоли тебе наплевать, ты их просто не чувствуешь. Первая задача — спасти свою жизнь, ведь мертвый солдат боевую задачу выполнить уже не сможет. Я выкопал окоп. И поперли танки. Перед этим был большой-большой обстрел из минометов со стороны противника. В этом бою убило двух моих товарищей.
Бой начинаешь осознавать и анализировать тогда, когда он уже закончился и прошло какое-то время, когда ты очухался. Если кто-нибудь из фронтовиков скажет, что я это всё придумываю, я отвечу: «Плюньте ему в глаза». Потому что я рассказываю то, что я испытывал, а живой человек не может другого испытывать. Патриотизм, храбрость — это хорошие слова, но у человека одна жизнь. Есть люди, которые неправильно это понимают и спасают свою жизнь в любых условиях. Кто-то идет на предательство ради спасения своей жизни — это нехорошо. Но когда человек думает, что он должен жить хотя бы для того, чтобы потом пользу принести, — это нормально. Сложность в том, что условия непредсказуемы и неповторимы. То есть нельзя написать формулу, по которой надо действовать в бою. Но я понял одно: во время наступления, например на передовые окопы противника, солдат не должен думать только о себе, он должен думать о товарище, о том, как ему помочь и как его спасти. А вот другой какой-то солдат может о тебе думать. Если это нарушить и думать о том, как бы спасти только свою жизнь, — это называется шкурничество. Это на фронте недопустимо, и за это даже товарищи свои карают. В общем, принцип такой: «Сам погибай, а товарища выручай». Это незыблемое правило. На фронте я всегда старался так поступать. А те, кто пытался спасти свою жизнь любой ценой, — это предатели. Это шкурники, и они не заслуживают уважения.
— Я знаю, что у вас была контузия. При каких обстоятельствах вы ее получили?
— Первую контузию я получил, когда мы двигались на немцев, они начали отбиваться, стали нас лупить изо всех сил. Что такое контузия? Это когда ты сидишь в поле, вокруг тебя рвутся снаряды, мины, а ты не знаешь, куда деваться и что делать. Единственное, что меня спасло, — это то, что я вспомнил в последний момент, что по теории вероятности в одну и ту же воронку два раза снаряд никогда не попадает. Когда я об этом вспомнил, сразу же залез в одну из воронок, в которую только что попал снаряд.
Но это не значит, что ты сидишь там и ухмыляешься, — ничего подобного. Когда рвутся кругом снаряды — в 50, в 30 и в 10 метрах от тебя, то происходит огромная нагрузка на нервную систему. Просидев под таким обстрелом хотя бы полчаса, твоя нервная система отказывает. Когда противник перестает бить по тому месту, где находятся солдаты, эти выжившие солдаты не в состоянии не то чтобы сопротивляться, они не в состоянии руки поднять. Солдат просто сидит и плачет.
Помните детскую игру «Море волнуется», где в определенный момент нужно застыть на месте? Многие солдаты вот так замирали. Со мной в госпитале лежал один солдат, он был жутко контужен, ему нельзя было руки согнуть. Его просто привезли, положили на кровать и накрыли. В таком контуженном состоянии он пролежал всего два-три дня и умер на койке. Ничего с ним сделать было нельзя, нервную систему уже не восстановишь.
Длинная дорога до дома
— Долго ли вы восстанавливались после контузии и куда отправились потом?
— В госпитале я пролежал месяца три с половиной. Несмотря на то, что был молодой, я очень долго восстанавливался. В феврале меня отправили домой, привезли на станцию Берендеево, которая находилась в 25 километрах от Переславль-Залесского. После госпиталя я ходил на костылях, потому что одна нога у меня совсем не работала, а просто болталась. Человеку, передвигающемуся на костылях, был положен сопровождающий, который должен был проводить меня до самого дома. Со мной отправили медицинскую сестру. Километров за пять до Берендеева медсестра попросила меня, чтобы я ее отпустил, потому что ей хотелось заехать в свой родной город Александров, где жила ее семья. Она говорит мне: «Саша, я воюю уже четыре года. У меня семья в Александрове. Я не знаю, сколько война еще продлится (мы же не знали, что 9 мая будет Победа). Не можешь ли ты, Саша, отпустить меня?» Конечно, я понял женщину. Подписал бумагу о том, что она меня доставила до дома, и отпустил.
На дворе стоял февраль, мороз градусов 18, все дороги заметены снегом. Как идти — непонятно. С поезда со мной сошли два солдата. Говорят: «Да ладно, мы тебе поможем!» Стали помогать, но я раз шагнул, два шагнул и всё в снег проваливаюсь. Один говорит: «Ребята, вы меня простите, но мне дали трое суток — туда и обратно. Побыть сутки дома. Я не могу, я с вами не дойду, у меня все дни кончатся». Я говорю: «Конечно, давай, выполняй свою задачу». Он ушел. Второй тоже. Прошел со мной несколько не километров даже, а метров и говорит: «Прости, но как-нибудь сам». Я остался один. 25 километров я шел целые сутки!
Когда прошел километров пять, увидел в метрах 300−500 от себя маленькую избушку и огонек в ней. Обрадовался. Пошел к избушке в надежде, что меня пустят погреться и дадут переночевать, чтобы с утра с новыми силами отправиться в дорогу. Кое-как дошел до избушки, постучал в окошечко. Сначала молчок. Постучал второй раз — высовывается женское лицо. «Чего тебе надо, путник, куда ты прешь? Тут мы одни живем». Я говорю: «Вот я такой-то, из госпиталя. Можно к вам зайти, переночевать? А то замерзну». Пропало лицо. Я опять стучу. Минут через пять-десять высовывается уже мужское лицо — здоровенная харя — и говорит: «Проваливай, мы никого не пускаем, потому что мы боимся. Мы тебя не знаем, кто ты такой. Проваливай!»
Я прямо скажу: я заплакал. Я так пожалел, что эти 300−500 метров шел к избушке и меня не пустили, хотя мог проделать это расстояние в сторону дома. Обратно кое-как добрался до дороги и пошел дальше. Дальше я уже не помню, как шел. Силы были на исходе. Вдруг увидел большую снежную кучу в полтора-два метра. Оказалось, что это скирда сена, а в скирде вырыто углубление, где сидел пастух со стадом овец.
Я подхожу к этому месту: «Есть там кто живой?» Овцы не могли быть одни. Мне какой-то дед: «А чего тебе, мил человек?» Я говорю: так и так. Он сразу пригласил меня к себе, говорит: «Давай, садись! У меня вот водичка есть, а хлебушка, извини, нет». Я говорю: «Да хлебушком-то я сам тебя угощу». Разделили мы с ним кусочек сала и хлеба, попили водички, и я сразу уснул. Проснулся — уже светает. А я как полежал — нога обрякла, еще хуже стало, не могу ничем шевельнуть, болит всё кругом. Но всё же собрался и пошел дальше. Оставалось мне до Переславля еще километров 10−12 идти. На мое счастье, какой-то обоз шел, три лошади, сани-розвальни. Что-то они куда-то возили, оттуда порожняком шли. Предложили меня подвезти. Довезли до Переславля, а до дома я уже доковылял сам, благо там уже дорога была.
Доковылял я до дома, а мать меня не ждала, тогда ведь телефонов не было, сообщить о себе было сложно. Прихожу домой, а мать — в слезы. У меня два брата старших, один — 1921 года рождения, другой — 1922 года рождения. Один Коля, а второй Сережа. Так вот, за месяц до моего прихода на Сережу мама получила похоронку. Конечно, она была очень рада, что я вернулся живым, но она еще оплакивала своего погибшего старшего сына.
Мое возвращение с фронта праздновала не только наша семья — все соседи пришли разделить с нами радость. Соседки начали накрывать на стол: кто-то принес несколько картошин, кто-то свеклу, хлеб, а одна соседка даже стакан вина. Лучшего застолья у меня в жизни не было! Вы не представляете, какое это было счастье. Такого счастья я больше никогда не испытывал, хотя после этого в моей жизни было очень много прекрасных мгновений. Но те чувства радости от того, что я прошел такую тяжелую войну и вернулся домой, ни с чем нельзя сравнить.
Был и горький момент. Одна женщина из нашего города, после того как я пришел домой живым, перестала общаться с моей матерью. У этой женщины убили сына на войне, и она обиделась, что ее сын погиб, а я вернулся с фронта. Конечно, жаль и женщину, и ее погибшего сына, но моя мама тоже потеряла сына, ведь для нее каждый был родной и любимый. Война — жестокая штука. Не дай Бог ее пройти.
Александр Михайлович Чернышов с правнуком
С Александром Михайловичем Чернышовым беседовала Анна Ерахтина
|
|
