Возвращение из Первого похода

В четверг Страстной недели текущего 1971 года, возвратившись домой после чтения 12 Евангелий, невольно мысленно перенёсся я ко дням Страстной недели 1918 года. И вспомнился мне день Страстной субботы 1918 года, когда обоз раненых Добровольческой армии, под благовест церковных колоколов, вошёл в станицу Егорлыцкую Всевеликого Войска Донского. Это было ровно 53 года тому назад.

Чтобы вам, читающим эти строки, всё стало ясно, необходимо будет перенестись мысленно в те дни, о которых будет речь впереди.

В те сумбурные дни автор этих строк был юным прапорщиком русской армии. После нашей неудачной попытки сопротивления красным бандам в Москве этот юный прапорщик, приобретя сфабрикованные документы с печатями местного (московского) Совдепа, благополучно прибыл в 20-х числах ноября 1917 года в Новочеркасск Донской области.

Прочитав слово «благополучно», у читающего этот очерк создаётся впечатление якобы лёгкой поездки на поезде на юг России. «Благополучно» — слово очень относительное, ибо все железнодорожные станции кишели разнузданными и вооружёнными бандами пьяных дезертиров армии. Разбивая окна вагонов, они влезали через них внутрь и выбрасывали на платформу станции заподозренных в чём-нибудь пассажиров. А на платформе, с пьяными криками и гнусной бранью, этих заподозренных «кадетов» и «буржуев» сейчас же пристреливали. На больших же остановках, например в Воронеже, были явочным порядком образованы местные Совдепы, для которых кличка «кадет» была достаточной, чтобы, снова надругавшись над своей жертвой, этого несчастного «кадета» тут же пристрелить.

Но автор этих строк, как было выше сказано, имел хорошо сфабрикованные документы с печатями московского Совдепа, с указанием секретного задания.

Итак, прибыв в начале 20-х чисел ноября 1917 года в Новочеркасск на известную всем первопоходникам «Барочную № 2», к своей радости, я неожиданно встретился со своим большим другом В.И. В Александровском военном училище мы были в одном взводе. По своём производстве мы оба попали в один и тот же полк московского гарнизона. В то время кузина моего друга была классной дамой в Новочеркасском Мариинском институте, и, конечно, вскоре после нашей встречи я был ей представлен, и, часто-часто посещая её уютную квартирку, я познакомился с рядом очаровательных институточек. Весной они заканчивали институт. Всё это я пишу, чтобы впоследствии пояснить некоторые события в моей жизни.

Чтобы продолжить моё повествование, позвольте мне вернуться к тому незабываемому дню, когда санитарный обоз Добровольческой армии под благовест церковных колоколов входил в гостеприимную станицу Егорлыцкую. Всех, кто мог двигаться, потянуло в церковь, мне же с перебитой ногой нельзя было и думать об этом. К тому же я ослабел настолько, что без посторонней помощи даже не мог повернуться на другой бок.

Под звуки доносившегося ко мне хорового пения «Христос Воскресе» с радостным чувством «Воскресения Христова» я впал в забытьё, из которого меня пробудил голос нашей чудной, самопожертвованной сестры милосердия Вари Салтыковой: «Христос Воскресе, мой Белый воин! Вот я принесла тебе красное яичко!» Я настолько ослабел, что даже не мог приподняться на телеге, чтобы похристосоваться с Варей, но она сама нагнулась и поцеловала меня три раза. Затем, очистив от скорлупы яичко, она разрезала его пополам и, протянув одну половинку мне, сказала: «А теперь давай разговеемся».

Всё это: торжественное пение пасхальной заутрени, христосование с Варей — настолько отняло мои силы, что я опять впал в забытьё. Все последующие дни проходили в каком-то тумане и не запечатлелись в памяти.

25 апреля 1918 года части отряда полковника Дроздовского совместным ударом с казаками атамана Попова освободили от красных Новочеркасск. Население города, засыпая своих спасителей цветами, приветствовало их радостным пением «Христос Воскресе!».

30 апреля штаб Добровольческой армии решил переправить всех раненых в госпитали освобождённого Новочеркасска. Размещённые по телегам раненые по уже просохшим дорогам были отправлены сперва в станицу Манычскую. При выезде из Егорлыцкой станицы санитарный обоз был остановлен генералом Марковым, который лично осматривал раненых, а имеющиеся у них винтовки отбирал. Может появиться вопрос: зачем раненым винтовки? Вопрос вполне уместный для людей, незнакомых с обстановкой ведения боя первых белых добровольцев. Не раз приходилось раненым, лёжа на своих повозках, вести огонь по наступающим ордам красных — ведь шли мы без базы и тыла.

К вечеру того же дня санитарный обоз прибыл в станицу Манычскую, жители которой гостеприимно разместили раненых по своим домам. Кроме ласки и радушия станичников, мне невольно запомнился уклад жизни казаков-староверов. Курить в хате запрещалось, а на куривших смотрели они не совсем одобрительно. Также мне до сих пор вспоминается манычский каймак. Такого вкусного каймака мне в жизни моей не пришлось пробовать. Не помню, сколько дней мы находились в этой станице. Но вот было нам сказано, что завтра нас переправят пароходами в Новочеркасск.

Станица Манычская стоит на реке Маныч, впадающей в Дон. Новочеркасск же стоит у рек Аксая и Тузлова. Упоминаю я эти реки для того, чтобы указать, что в том 1918 году разлив рек принял необычные размеры. От станицы Манычской вплоть до Новочеркасска было огромное пространство воды, затопившей все прибрежные луга и поля. И по этому безбрежному водному пространству пароходы (или баржи) подвезли нас прямо к Новочеркасску.

В эти дни я от слабости был в полусознании. Более лёгких раненых или тех, кому нужна была срочная операция, сразу же разместили по больницам Новочеркасска. Меня же по слабости решили пока не тревожить и положили в приёмный покой Новочеркасского вокзала.

На другой день пробуждаюсь я в светлой большой комнате на чистой кровати с белоснежными простынями, а не на телеге со смятой соломой, покрытой грязным рядном. Окна в комнате были открыты и озарялись утренним солнцем. В одно из окон цветущая сирень протянула одну из своих ветвей. И вот, постепенно приходя в сознание, я начинаю осматриваться: всё новое, никогда здесь не был, и всё какое-то необычное. Начинаю думать: наверное, я умер, и Бог за мои страдания взял меня к Себе в рай. Вот открывается дверь, и входит кто-то в белой одежде. Думаю — наверно, ангел. Но этот ангел, подойдя к моей постели, потрогал сперва мою голову, а потом спросил, что я хочу: какао или кофе? Потом спрашивает: «Почему вы на меня так удивлённо смотрите и ничего не говорите?» В ту минуту я догадался, что это сестра милосердия и что я, наверное, в госпитале. Тогда я спросил её, где я и почему я здесь. Тут она, приветливо улыбнувшись, рассказала мне, что она добровольная сестра милосердия, что я нахожусь в приёмном покое, что вчера меня выкупали в ванне и переменили бинты на гноящейся ране и что, возможно, сегодня к вечеру меня перевезут в госпиталь донских врачей на операцию. На мой вопрос, как я попал сюда, она рассказала мне, как на баржах нас, раненых добровольцев, привезли в Новочеркасск. Затем она принесла какао с какой-то булочкой. Есть от слабости я сам не мог, и она очень ласково меня накормила. От какао я сильно устал, и лицо моё покрыла лёгкая испарина. Вскоре я забылся сном. Как меня перевозили в госпиталь, я не знаю.

Очнулся я от какого-то покачивания то вверх, то вниз. Открываю глаза и как бы в тумане начинаю видеть неясные фигуры. Потом осознаю, что я лежу на простыне и эти белые фигуры, держа простыню за yглы, то поднимают её, то опускают. Приходя всё более и более в себя, я вдруг в этих белых фигурах узнал тех милых девушек-институток Донского института. Им кто-то сказал, что меня, тяжело раненного, привезли в госпиталь, и они сразу же установили дежурства у моей постели.

Потом они мне рассказали, что я настолько ослабел, что доктора не решались делать мне операцию. Сперва надо было меня подкормить и по возможности вернуть силы. Мыться я сам не мог, поэтому они меня таким оригинальным способом купали. Когда после операции доктор прописал мне вино, то на столике у моей кровати всегда стояло несколько бутылок чудного цымлянского вина. Я охотно делился этим вином с ранеными моей палаты. Наконец, доктора прописали мне прогулки на свежем воздухе, и эти милые девицы каждый день выносили меня на носилках в сад.

Не знаю, чей это был сад — то ли госпиталя, то ли чей-нибудь частный. С каждым днём я становился всё крепче и крепче и уже без посторонней помощи передвигался по палате госпиталя. К середине мая я настолько окреп, что доктора решили меня перевести в лазарет госпожи Чертковой для выздоравливающих. Этот лазарет находился недалеко от Новочеркасского собора.

Помню, как я, прихрамывая, с палочкой участвовал в траурном шествии при погребении безвременно погибшего героя Добровольческой армии генерала Маркова. К концу июня моя рана перестала кровоточить и я начал подумывать о возвращении в свою часть.

Этим закончился мой Первый поход. По Новочеркасску поползли слухи, что наша армия пополнилась и готовится к своему Второму походу. Чувствуя себя уже в силе, я выписался из лазарета и к началу Второго похода явился в штаб моего родного Корниловского полка.

+ + +

Трембовельский Александр Дмитриевич — окончил Александровское военное училище. Прапорщик 56-го запасного пехотного полка. Участник октябрьских боёв в Москве. В Добровольческой армии с ноября 1917 г. Участник 1-го Кубанского («Ледяного») похода в пулемётной роте Корниловского полка, затем на бронепоезде «Партизан» в 1-м бронеавтомобильном дивизионе, с 30 сентября 1919 г. поручик, в мае 1920 г. — в экипаже танка «Генерал Скобелев», в июле 1920 г. штабс-капитан, командир того же танка. Кавалер ордена Святого Николая Чудотворца. С августа 1920 г. капитан и подполковник. Галлиполиец. Осенью 1925 г. в составе Тихоокеанского батальона в Югославии. Полковник. Окончил курсы Генерального штаба в Белграде. Умер 1 февраля 1985 г. в Санта-Барбаре (США).