Власть экстремальности

— Этим летом, путешествуя по Прибалтике и Закавказью, доводилось слышать много суждений о нас, которые обобщу для тебя так: русские — это люди, которые привычно плохо живут, компенсируя неумение устраивать свою жизнь принадлежностью к власти. Суждение входит в состав современных конфликтов и является как бы резюме антимосковских настроений (разделяемых, кстати, и русскими поодаль от Москвы).

- Что же, если брать анкетные данные верхушки аппарата, все так и есть. Вопрос в другом: действительно ли эти люди выступают в качестве русских, распоряжаясь нами и обладая властью над нашими судьбами — властью, которой, согласно духу русской культуры, вообще не должно быть? Вопрос я ставлю такой: а русская ли это власть?

— Вопрос подразумевает сомнение. Но попробуй предложи шкалу русскости — опять «великая традиция»?

- Говорим ли мы о культурной традиции русских? Я бы подверг это сомнению. Это российская механика застревания экстремальных ситуаций при обслуживании социума власти. Чем последний отличается от нормального государства? В норме государство распоряжается жизнедеятельностью в меру отпущенных ему прав, но оно не властно над судьбами! В России именно распоряжение судьбами затягивается на эпоху, именуясь «властью», санкционированное чрезвычайными обстоятельствами и обожествляемое, — далее продлевает застрявшую в нем чрезвычайность. Повторяющийся российский феномен. В эти времена и происходит массовое вовлечение коренных русских людей в распорядительство чужими судьбами. Эти эпохи и есть низшие точки падения русскости во власти, упадка русской народной жизни вообще — в той мере, в какой она захвачена и поглощена распорядительством.

Тут-то со стороны власти начинается обкрадывание России русскостью. Вовлекая людей в сораспоряжение судьбами в особой, застрявшей экстремальной ситуации, власть обворовывает и ослабляет русских.

— Это еще что такое? А откуда берутся тогда эти самые «застрявшие экстремальные ситуации»? Почему демонические катаклизмы невесть за что настигают одну Россию?

- Прошу прощения, если буду велеречив, но это заданный генезисом России конфликт ее пространства со временем. В России завелись европейские часы, но они не могли идти равномерно на таком пространстве. Не только в меру его величины, но и в силу его многоликости: клубок разных цивилизаций, не сводимых к одному знаменателю. Россия — множественна, многоцивилизационна, но, вымеряемая властью, оказывается одномасштабной. Это тот же, по сути, конфликт, что между европейской цивилизацией и Миром вообще, только в российской, внутригосударственной фокусировке. То пространство подавляет время и нарастает эпоха аритмии, подобная Смуте, то время пожирает пространство, и целые эпохи валятся в пропасть бесследно, Атлантидами, одна за одной…

Прошлое предрасполагает к тому, что и следующее не будет иным. От Грозного через Бориса и Смуту цикл протягивается до Петра. От Петра — до декабристов и Николая I… Точнее, ряд таков: Иван Грозный, Николай I, Сталин… Нет, Петра бы я, пожалуй, не поставил в этот ряд: он наследует экстремальную ситуацию, но не сам ее создает. При всех жестокостях, Петр все же не выдумывал экстремальных ситуаций. Он был достаточно в себе уверен.

Но в трех других случаях мы имеем именно это: экстремальную ситуацию, которая навсегда застряла в правителе, заставляя его испытывать и безумно раздвигать пределы могущества. Иван Грозный первый отведал яду. Ему досталось чудовищное пространство цивилизаций Европы и Азии, и он, еще не старый, полный власти и сил, в этом мире вдруг потерял себя в качестве русского! Теперь ему надо было войти в какие-то особые отношения с Богом и заново определить себя через уничтожаемое. Великий Новгород был именно русским, славянским городом, он не притязал ни на какие пространства, — а Грозному опостылело все это славянское, вольное хуже «немецкого». И резать он начал именно коренников-ремесленников, обывателей, а не бояр…

Новгород был Великий, но ему не надобен был никакой Великий Тихий океан! Он дальше Поморья и Ганзы не шел: для чего? Там другие, у них своя жизнь, а у нас, новгородцев, — своя. Он развивался в своих гигантских, но оптимальных — оптимально-гигантских пределах. Новгород был первой истинно русской цивилизацией, которую размозжила так называемая «русская» власть.

— Региональная русская цивилизация?

- Это на языке Москвы «региональная», а сам себе Новгород был русская земля. Он был просто русской страной, без кавычек. Вот это и помешало Грозному — который в качестве великого князя впервые перестал быть русским. Да, он стал великим государем — но русским князем быть перестал. Он определял себя как грешника через резню, сватался к Елизавете в Англию, носил какую-то восточную ермолку… Одна эта его страсть рядиться Бог знает во что, лишь бы не в русское: полутатарину Годунову такое бы в голову не пришло! Отсюда и его идея стать великим царем. Недаром в народе упорно считали, что он стал царем при взятии Казани, что не соответствовало действительности. Но по сути это верно: на взятиях, на своем необъятном пространстве русская власть помешалась! Самодержавие и есть, собственно, не что иное, как обезумевшая власть над пространством.

— Выходит, быть хозяином России и одновременно русским невозможно?

- Конечно. Вообще национальность тут исключается. Сталин иногда обращался к Берии на заседаниях ГКО по-грузински. Берия, видно, решил, что такова новая практика, и сам попробовал обратиться к Сталину на грузинском. Сталин смерил его взглядом, отвернулся и говорит Вознесенскому: Лаврентий думает, будто я на этом языке говорю!..

— Тогда как объяснить, что эти минимумы, точки убывания русскости совпадают с взлетами русской культуры?

- Да, это так. В чем тут дело? Есть люди, именующие себя русскими. На самом деле мы русские разного происхождения — «русские татары», «русские эстонцы», «русские евреи"… И есть некий культурный феномен, который зарождается и с бешеной энергией и силой развертывается в жуткую мощь на коротком отрезке времени в XIX веке. Это образуется культура русского языка. Она выступает в России не как культура русских — в отличие от культуры французов во Франции, культуры англичан в Англии, — будучи крайне европеизирована по проблематике. Доказывать, будто русская культура возникает из народной традиции, из фольклора, означает просто молоть чепуху! Ахматова была права, когда искала западные оригиналы для любого крупного стихотворения Пушкина — и находила.

Русская культура, переводя на свой язык европейские сюжеты, создает внутри самой России совершенно уникальную проблематику. Она принимает форму систематического, напряженного диалога с властью. Где культура настаивает на равноправном сотрудничестве: вам — тела, нам — души! Но власть в России такова, что она тоже притязает на души. Конкурируя с властью за души верноподданных, русская культура втягивается во внутренние дела власти — и проваливается туда целиком, с потрохами!

Затем она принимает на себя поражение декабристов, раскол — после крестьянской реформы — на подполье и легальную деятельность… Да, в России культура породнена с властью, у них есть общий предмет! Но такие взлеты для нее — преддверие тяжких расплат. Ни одна культура мира не знает такого мартиролога, как русская. Убийства, самоубийства, ранний износ, творческое старение, исковерканные жизни… Гибели, гибели, одни гибели во всех смыслах этого слова…

— С какого рубежа можно говорить о таком «властесмесительстве»: с Ивана Грозного? С Пушкина?

- Иван Васильевич сам себе был культурой. Он творил идеологию и был сам себе единственным идеологом. При Николае Павловиче все обстоит иначе: есть царь — и есть Пушкин… Но самая систематизированная, притом изобретенная и почти целиком вымышленная экстремальная ситуация — сталинская. Система Николая строилась еще в пределах данной монархической власти, располагая набором средств, которые та могла использовать. А Сталин все создавал, в сущности, заново. Разговоры о «наследии старой России» недооценивают гигантскую разрушительную мощь революции. Вот и при Сталине всегда есть свои «Поэты при Царе»: например Пастернак, Булгаков… Да кто угодно — почти вся верхушка литературы! Этот феномен не стоило бы разбирать, если бы он оставался только на уровне принудительного лизоблюдства. Его интересно разбирать, когда он говорит языком высокой культуры — русским языком.

— Но власть, напоминаю, по-твоему обращена здесь не к русским, и вообще она не русская власть. А культура?

- И культура, строго говоря, обращена не собственно к русским! Она обращена, конечно, ко всем, кто читает или понимает русскую речь, но еще больше — через власть — к подданным российской власти. На будущее речь должна идти о какой-то, но не в европейском смысле, впрочем, автономизации культуры. На Западе культура вообще не играет такой роли, ибо политическая жизнь поглощает бoльшую часть внимания, отдаваемого в России литературе и Слову. Если иметь в виду фундаментальное свойство русской культуры, ее обращенность к власти, выход в том, чтобы отвратить ее от власти, отвлечь от диалога с властью как маниакальной проблемы и вернуть к не чуждой ей и прежде роли заступницы. Не только по отношению к тем униженным и оскорбленным, какие есть в любую эпоху, — но по отношению к другим народам этой страны.

Власть, распоряжающаяся судьбами, культура, притязающая на души и освобождающая их средствами и в пределах власти (расходуя свой диалогический потенциал в основном для установления особых отношений с Хозяином), — все это завязалось на русскость, возвышая и отбирая ее, делая ее заложницей мучительного колеса повторений. Чем выше вовлеченность в экстремальные ситуации, в распоряжение человеческими судьбами, тем убывающе меньше русскости в государстве и человеке. А на деле, по ту сторону власти, Россия разделена на земли. Эти земли — протоцивилизации, больше увязанные со своими многонациональными средами, чем с другими такими же русскими протоцивилизациями, — где-то вологодско-архангельско-мурманский Север, где-то казачий Юг России…

— Трудно сказать, чтo для них существенно: что они «вологодские» или что они советские? «Вологодский конвой шутить не любит» — у этой присказки на этапе были весомые кулаки.

- Но как ни вытаптывали Россию, сибиряк остался сибиряком, донцы будут донцами, а русское для Астафьева — не то же самое, что для Белова. И сегодня русскость представлена, с другой стороны, русскоязычной культурой, которая хотя и говорит по-русски с властью, но в общем-то всегда будет космополитическим вызовом власти изнутри России. Поле их пересечения — поле русского мира. На этом все увязывается и завязано насмерть.

Выход из круга состоит в том, чтобы вывести русскую культуру за пределы этого поля, изменив при этом природу самого властвования в России. А изменение природы властвования означает запрет на распорядительство человеческими судьбами. Значит, путь двояк: изменение природы властвования и возрождение собственной русской локализации, земельной оседлости русских цивилизаций. Вместо «региональной специфики» и аппаратно-территориальных мафий — цивилизации и протоцивилизации русского мира. Русские народы. Русские страны!

— Но такова ли проблема с точки зрения самой власти? Разве Москва даст?

-Тут есть категорические императивы: надо разоружиться, то есть ослабевает военная аппаратура власти. Власть не справляется со своими хозяйственными функциями, ей самой надо разгрузиться… В чем смысл голого распорядительства судьбами, лишенного военной и хозяйственной функции?

— Слишком логично для логики повелителей. Как это «в чем смысл»? Именно в час слабости и государственного распада воскресает жар экстремальности. Власти и взыскующему власти сознанию проще представить упадок как угрозу, как новую экстремальную ситуацию…

- Но послушай, этого-то нельзя допустить! Надо оборвать циклизм экстремальностей и затянутость культуры в этот циклизм. Вот и сейчас у нас есть шанс выскочить из колеи. Однако сама исключительность шанса подстегивает нас создать новую, еще более страшную, небывалую в мире экстремальную ситуацию! Нам достались в наследство не следы былых преступлений, розыском которых сегодня все увлечены. Нам досталась агонизирующая многовековая преступная власть. Она пытается сохранить свои приемы и свою антропологию, помимо и поверх наших сознательных, но отрывочных усилий. И она уже доказала, что, даже получая сильнейшее сопротивление оттуда, где некогда сидел источник преступлений, — «сверху», — получая приказ запрета на преступления, она тянет на старый путь — и «внизу», и «вверху». Она замешивает нас всех в распорядительство душами, она побуждает снова искать преступников, ослушников государевых.

К этому непременно будут склоняться иные умы — уже склоняются! Этого никто не планирует — это прошлое приказывает, которое застряло в душах. В маленьком человечке — неподъемное великое прошлое, о котором он позабыл! Преступная власть над судьбами успела замешать в преступления всех. Потребность в насилии — тоже ведь процесс верхушечно-низовой, низ с верхом взаимно подпитывают друг друга, и ток насилия идет в обе стороны.

Сейчас поставлен вопрос пересоздания социума власти в государство. Путем максимального использования диалогического потенциала русской культуры во взаимоотношениях с иными культурами, цивилизациями, — в том числе и в том, что сама русскость, приобретая выраженные цивилизационно-региональные черты, становится человечески досягаемой.

— Не резко ль берешь? Не всякий поймет, чем отличается «социум власти» от тех реальных «властей», с которыми человек сталкивается изо дня в день. Не уверен даже в том, что все поймут разницу между властью — и государством.

- Что же, давай говорить в выражениях достаточно резких, но уважительных к предмету. Эта многоцивилизационная русскость, которая таким образом сможет вернуть себе роль и место европейского ядра, естественно, тяготеет к Европе уже потому, что та — явно цивилизационна… А сейчас, поскольку русскость не многоцивилизационна, она враждебна, страшна и просто скучна для многих. Позиция отдельных интеллигентов мало что меняет: зачем Литве выслушивать по-русски позволение на то, что они и без нас делают? Зато едва они погружаются свою жизнь — «русские» звереют: они нас предали! они нас покидают! —  и от этого, прямым ходом, — они нам грозят!

Глеб, это все те же игры, как когда Грозный, отъехав в Александровскую слободу и сажая москвичей на кол, приговаривал: ах, сирота я, сирота… И Сталин, что сетовал: мол, из меня делают факсимиле, — это есть в воспоминаниях К. Симонова… Интеллигенция — и сталинская, да и нынешняя, — не сделала — сперва по отношению к евреям, а теперь к татарам, армянам, азербайджанцам — того, что является признаком суверенного, полагающего себя русским интеллигента.

— Что же это?

- А стукнуть кулаком по столу и сказать власти: не дадим! А вслед за интеллигенцией, после Сумгаита, и власть стукнула бы кулаком на всю страну и сказала погромщикам: не позволю! Вот это было бы интеллигентно и по-русски. Вот тогда бы мы сегодня не причитали, что нас, бедняжек, теснят, — и ни у кого бы в Прибалтике язык не повернулся назвать русских «мигрантами».

Русский должен быть интегральным сувереном — беря курс на монтаж государства, а значит на демонтаж социума власти. В конце концов, могу привести два примера: Штаты до войны считали себя «плавильным котлом» наций… Сегодня этого нет. После войны, на опыте фашизма в том числе, американский взгляд на эти вещи таков: я американец, например латинского происхождения, я человек общины, штата, локальный суверен. Это разнообразие только обостряет в американце его американизм. Вот француз собирается стать «французом интегральной Европы». И русский должен стать русским интегрального Союза!

Следует воспитывать сознание: я русский, поскольку я сибиряк. Я русский кубанец. Русский еврей. Русский северянин. И тогда русская культура естественно обретет центральное место в этой стране стран и в Мире — благодаря использованию своего диалогического потенциала, своему отзывчивому космополитизму, любви к вселенским различиям.

С русскими нужно говорить напрямую. Такой язык еще нам понятен. Это русский язык.