«Ошеломленные тайной»

Что общего между Ницше и преподобным Иустином?

«Мысль человеческая, выпоротая загадками мира, мученически ищет смысл жизни и не находит его. Она непрестанно уходит во все новые и новые бесконечности, которые только увеличивают ее жажду познания». Трагедия человеческого мышления с его субъектно-объектным расколом и зависимостью от «мешка кровавой грязи» (так Иустин называл тело) является сквозной темой этого собрания пестрых глав, написанных архимандритом Иустином «по складам между двумя мировыми войнами» и изданных на сербском в 1957 г.

Архимандрит Иустин (1894−1979) — философ, богослов и подвижник — был недавно канонизирован Сербской Православной Церковью. У нас в стране он пользуется особой любовью, как верный ученик Достоевского, любивший Россию и серьезно относившийся к идее ее духовно-исторической миссии. Попович получил основательное философское и богословское образование в Югославии, России и Англии. В 1948 г. он удалился в монастырь в Челие (Сербия), где остаток дней провел в молитвенном созерцании, богословии и философской рефлексии.

Его мышление отличает особая экзистенциальная напряженность, эмоциональная окраска и верность нескольким фундаментальным темам. Среди них — анализ «агонии гуманизма», критика постницшеанского релятивизма и саморефлексия мышления. Но главной темой архимандрита, которая определяла характер его мысли, было категориальное созерцание феномена Богочеловека. «Человеку дан только один выход из солипсической самоизоляции — Богочеловек Христос. Это осуществляется силою богочеловеческой любви. Человек любовью переносит себя в других людей, воплощается в них. И таким образом приобретает истинное познание и Бога, и людей, и твари. Субъект познания любовью вживляется в объект познания, воплощается в него, соединяется с ним. Это богочеловеческий реализм».

Экзистенциальная напряженность, свойственная святоотеческой мысли вообще, у Иустина — свидетеля «сумерек богов», «заката Европы», революций и мировых войн — достигает небывалого накала и выражается в высокой пластической образности стиля. «Не может человек жить спокойно, если его жизнь окружена небытием и заминирована смертью… Если глаз заключен в черную сферу, зрение ему приносит только сильнейшую муку… Страдание превращает тело человека в знак вопроса, который выпрямляется к тому миру и от напряжения превращается в восклицательный знак». Восклицательная интонация характерна для архимандрита Иустина и является не риторической фигурой пафосного стиля, а следствием глубокой эмоциональной вовлеченности (приниманием близко к сердцу), что тоже характерно для святоотеческой мысли.

Ведь еще Максим Исповедник (582 — 662) вопрошал: «Или как не прийти в исступление, помышляя, как и откуда произошло словесное и умное естество?..» Это состояние исступления (то есть экстаза) чувствуется за многими страницами книги. Когда Иустин восклицает: «Мысль!.. Какая непонятная тайна прячется в природе человеческой мысли. Мы знаем одно: она настолько непонятна, что у человека мороз проходит по коже, лишь только он начинает думать о мысли», этот мороз передается и непредвзятому читателю. Думаю, тот же «мороз по коже» испытывал и Кант за «Критикой чистого разума».

А вот что преподобный говорит о таком понятии, как «ощущение». «…Скажите, что это за тайна такая во мне — ощущение? Кто знает, какие загадки и какие таинства Бог соединил, спаял и слил в том, что мы называем ощущением?.. Ощущение дивный и страшный дар. Им рай — рай и ад — ад…» Следуя за архимандритом Иустином, мы еще в начале пути встречаем первые пропасти — мысль и ощущение — и чем дальше, тем больше бездн. «А там на таинственных границах, где совершается переход ощущений в мысли и мыслей в ощущения, там сгущаются тайны». Сила архимандрита как философа заключается в том, что он действительно «исследует начала», как того требовал Гуссерль, властно обнажая глубинную проблематику там, где «человек тавтологии» (понятие, введенное французским мыслителем Жоржем Диди-Юберманом) с триумфом провозглашает явную — минимальную, тавтологическую — тождественность: мысль — это мысль. Но среди мыслителей не все — «люди тавтологии». Есть среди них и «печальные исполины мысли (которые) сходят с ума от разветвленных ощущений и от денного и нощного лицезрения бесчисленных бездн».

К ним Иустин испытывает особую любовь и сострадание, чувствуя родственные души. Особенно к Ницше. Вот яркое свидетельство его ученика, епископа Амфилохия (Радовича): «Осенью перед его кончиной мы разговаривали с отцом Иустином перед монастырским двором о многих вещах, в том числе и о философии. Он внимательно, по-детски любознательно слушая, встревоженно произнес: „Вот и я бы был каким-нибудь взбалмошным философом, вроде слабоумного и тоскливого Ницше, если бы не встретил Господа Христа моего!..“ И зарыдал…» Практика «богочеловеческого реализма» с его методом отождествления через любовь давала возможность преподобному Иустину изнутри пережить ситуацию «печальных исполинов мысли», то есть больших, честных философов, искренне жаждущих истины.

Он мог утверждать: «Я и сам нахожусь с философами в плутающем по бескрайним пустыням караване. И нам не хватает воды, чтобы освежить душу, ибо мысль наша устала, изголодалась и жаждет, А мы ее питаем и поим песком. О, песком соленых, горьких, страшных тайн… Тяжело быть философом. Ибо ты находишься в караване, который никак не может выбраться из пустыни. Здесь человеческая мысль в конце концов издыхает в страшных муках от голода и жажды», если только не обратится к воплотившемуся Логосу, «таинственному и непобедимому Иисусу Христу».

20 октября 2004 г.