О «внутреннем» и «внешнем» времени произведения и датировке «Слова о полку Игореве»

Думаю, никто не станет отрицать целесообразность комплексного подхода при определении времени создания древнерусского сочинения. Начинается такое исследование с изучения истории текста: установления дат списков, датирования редакций, а затем уже, если удастся, и самого памятника. Но это в том случае, когда есть возможность работать со списками и редакциями. Многие же древнерусские произведения дошли до нас в одном-двух списках («Галицко-Волынская летопись», «Слово о погибели Русской земли»), а «Слово о полку Игореве» — только в копии, сделанной для Екатерины II, да печатном издании 1800 года. В таком случае нужен иной подход при определении времени создания произведения. Какой же?

Необходимо четко уяснить идею произведения; иметь правильные представления о мировоззрении автора и не приписывать ему присущие нам воззрения; по мере возможности, установить место написания; учитывать современную автору историческую действительность, и т. д.

Не стану перечислять всех составляющих, ибо они достаточно хорошо известны^[1]. Остановлюсь вначале на одной, но очень важной проблеме, играющей весьма существенную роль в датировке произведения.

В этой статье речь пойдет об отражении «внешнего», то есть реального для автора времени (иными словами, времени написания) во «внутреннем», то есть, «художественном времени» произведения.

Подход отнюдь не нов и широко применялся еще исследователями XIX века.

Так, например, протоиерей А.В.Горский датировал найденное им «Слово о Законе и Благодати» временем, расположенным между 1037 и 1050 годами. Нижняя граница определена им по сообщению «Повести временных лет» под 1037 г. о «заложении» Софии Киевской (на самом деле в этом году она была уже освящена^[2]. — А.У.) и завершении строительства Благовещенской церкви на Золотых воротах в Киеве. Оба собора названы в «Слове». Верхняя — по упоминанию как здравствующей княгини Ирины, жены Ярослава Мудрого, которая умерла в 1050 г.^[3] То есть, А.В.Горский предполагал, что Иларион еще не знал, когда писал свое сочинение, о кончине княгини. Иными словами, во «внутреннем времени» произведения не отражены события, выходящие за пределы 1050 года, что и позволяет определить верхние границы «внешнего времени» — работы автора.

Вообще, среди исследователей стал широко употребительным прием, когда при уточнении времени написания древнерусского произведения особое внимание обращается на то, чего автор не знает.

Так, академик А.А.Шахматов при датировке «Жития Феодосия Печерского» замечает: «Нестор… не упоминает в Житии Феодосия об обретении его мощей, не упоминает также о смерти игумена Никона и избрании нового игумена Иоанна (1088), не говорит ни о поставлении бывшего игумена Стефана епископом владимирским (это утверждение А.А. Шахматова ошибочно. — А.У.), ни о его смерти, не сообщает, наконец, об освящении основанной Феодосием церкви». И далее ученый констатирует: «В Житии Феодосия нет ни одной черты, обличающей время после 1088 года». Иными словами, преп. Нестор во время написания «Жития Феодосия Печерского» не знал ничего о событиях после 1088 г. А потому А.А. Шахматов признает, что «Чтение о Борисе и Глебе» и «Житие Феодосия Печерского» были составлены между 1081 и 1088 годами^[4]. В данном случае «внешнее время», т. е. время работы преп. Нестора над житием, не выходит за пределы 1088 года.

Подобные примеры использования (при определении верхней даты возможного написания древнерусского произведения) ряда событий, последовавших после написания сочинения и потому оставшихся неизвестными автору, можно множить. Я сам использовал этот прием при уточнении датировки тех же «Чтения о Борисе и Глебе» и «Жития Феодосия Печерского»^[5].

Однако этот исследовательский прием только в какой-то мере может указать на приблизительную верхнюю временную границу работы автора над произведением, но не позволяет точно датировать его.

Датировать же произведение помогает отраженное в его «внутреннем» художественном времени «внешнее» время написания — в виде мимоходных замечаний автора о своем времени (в том числе и о себе), искусно сокрытых, неприметных, и с первого раза неразличимых, присутствующих в сочинении в виде, может быть, только намека…

Сошлюсь, опять же, на собственный опыт. Так, одним из существенных указаний на время работы преподобного Нестора над «Житием Феодосия Печерского» является ремарка агиографа в конце жития, на которую прежде не обращали внимания: «Се бо елико же выше о блаженемь и велицемь отци нашемь Феодосии оспытовая слышахъ от древьниихъ мене отець, бывшиихъ въ то время, та же въписахъ азъ грешныи Несторъ, мьнии вьсехъ въ манастыри блаженаго и отца всехъ Феодосия»^[6].

Что речь здесь идет о возрасте преподобного Нестора, который на момент написания жития был моложе других монахов, а не его положении в монастыре (к этому времени он уже был иеродьяконом), я попытался показать в двух названных выше статьях, а потому не останавливаюсь здесь на этом вопросе^[7].

Современные автору события могут стать предпосылкой или толчком для его создания, как это случилось с непревзойденным «Словом о Законе и Благодати» Илариона Киевского. Оно явилось не только торжественной проповедью на «обновление» (то есть, освящение) Благовещенской церкви на Золотых воротах в Киеве, но и юбилейным «Словом», прочитанным пресвитером Иларионом в этой надвратной церкви перед всенощной службой в ночь с праздника Благовещения 25 марта на Пасху 26 марта 1038 г., в Богозванный, то есть, юбилейный год. По Библии, лето 50-е — это юбилейный год: «…И освятите пятидесятый год… да будет это у вас юбилей… Пятидесятый год да будет у вас юбилей: не сейте и не жните… ибо это юбилей: священным да будет он для вас» (Левит, 25.10−12).

В 1038 году^[8] исполнилось 50 лет принятия Христианства на Руси, 50-летие Киевской митрополии, 500-летие Софии Константинопольской, в честь которой была освящена София Киевская и т. д.

Все эти современные автору и актуальные для времени написания проповеди темы, так или иначе, отразились в самом «Слове». Более того, учитывая требования «Типикона» (Богослужебного устава), можно с точностью до одного часа установить время прочтения пресвитером Иларионом своего торжественного «Слова» в Благовещенской церкви: после вечерни — перед Всенощной, то есть, около 22−23 часов по нашему времени^[9].

И здесь мы должны признать, что для датировки произведения наиболее существенным является выяснение (максимально, насколько это возможно) объема знаний автором событий, следующих за описанными в его сочинении. Ведь многие произведения писались не сразу после события, а спустя время, после его осмысления (например, «Задонщина» или «Повесть о разорении Рязани Батыем»), или же на протяжении какого-то времени (как летописи).

Так, изучая «Летописец Даниила Галицкого» (Галицкую летопись), я обратил внимание, что автор, повествуя о каком-то событии в начале своего труда, вскользь замечает о его развитии или завершении в будущем. Например, под 1207 г. «Летописец» повествует о несостоявшемся намерении венгерского короля Андрея выдать свою малолетнюю дочь Елизавету замуж за Даниила Галицкого и здесь же сообщает о ее дальнейшей судьбе: «И да дщерь свою за Лонокрабовича за Лудовика, …юже ныне святу наречають»^[10]. Известно, что Елизавета умерла в 1231 г., канонизирована в 1234 г. Стало быть, раньше этого времени автор «Летописца» работать не мог.

Или другой пример: под 1217 г. впервые упоминается о «прегордом» венгерском воеводе Филе с ремаркой: «Во ино время убьен бысть Даниилом Романовичем древле прегордый Филя». Это произошло в 1245 г. (по Ипатьевской летописи — в 1249 г.), о чем «летописец» сообщает под 1249 г.

Выделив эти экскурсы в будущее, я обратил внимание на то обстоятельство, что чем ближе повествователь подходил ко времени своей работы над «Летописцем», тем заметнее сокращалась временная дистанция между парными событиями (датами).

Так, между приведенными выше событиями разница, соответственно, 27 и 28 лет, а при изложении событий 40-х годов временная амплитуда между парами дат сходит на нет. К примеру, под 1240 г. говорится об избрании Гуюка великим ханом монгольским, что случилось 28 августа 1246 г., т. е. спустя 6 лет. А под 1245 г. говорится о трагической гибели князя Михаила Черниговского в Орде, произошедшей 20 сентября 1246 г., то есть, уже на следующий год.

Концом 1246 — началом 1247 г. обрывается I-я редакция «Летописца» (по Ипатьевской летописи — 1250 г.), поскольку в ней нет более экскурсов в будущее. В галицком летописании наступил, как минимум, 17-летний перерыв! Зато продолжатель «Летописца», работавший уже после смерти Даниила Галицкого, наступившей в 1264 г., усвоил манеру своего предшественника, и описания событий конца 40-х — 50-х годов имеют экскурсы в 60-е годы!

То есть, выявленные отражения «внешнего» времени работы автора в художественном тексте произведения помогло вычленить две редакции «Летописца» и установить их время работы^[11].

Все это было сказано только для того, чтобы подчеркнуть важность обнаружения признаков отражения «внешнего» времени написания во «внутреннем» времени произведения для его датировки. Этот фактор еще более значим, если «внешнее» время написания существенно отстоит от «внутреннего» — «художественного времени» произведения.

Здесь, правда, исследователя может ожидать соблазн принять детали и подробности описания за «датирующие признаки»: легко принять хорошо осведомленного автора за участника (очевидца) события, писавшего по свежим следам. Так, собственно, и случилось с датировкой самого популярного как в среде ученых, так и любителей древнерусской словесности, и самого неподдающегося датировке древнерусского произведения — «Слова о полку Игореве».

При датировке «Слова о полку Игореве»^[12] исследователи долгое время исходили из посыла (по умолчанию), что «внутреннее время», то есть, «художественное время» произведения, однозначно совпадает с реальным временем работы над ним автора (то есть, «внешним временем»). «Слово о полку Игореве», таким образом, воспринималось, чуть ли не как репортаж с места событий и о бегстве князя Игоря из половецкого плена. Во всяком случае, как произведение, написанное по «горячим следам» после побега и возвращения князя Игоря в Новгород-Северское княжество (или приезд в Киев) летом-осенью 1185 г.

Как полагал академик Б.А. Рыбаков, «наиболее вероятным временем написания „Слова о полку Игореве“ следует считать время пребывания Игоря в Киеве в качестве гостя и просителя», то есть осень 1185 г.^[13] По мнению историка, на момент присутствия Игоря Святославича в Киеве приходится и работа автора «Слова», который должен был находиться где-то рядом с новгород-северским князем: «В Киеве в эти дни нашелся гениальный поэт, который смог выразить все эти мысли в такой совершенной форме, сумел так широко посмотреть на общенародные задачи Руси, что его песнь о походе Игоря стала предметом живейшего обсуждения современников и образцом для подражания потомков»^[14].

Исходя из этих замечаний исследователя, можно заключить, что, с его точки зрения, «внутреннее» время произведения совпадает с «внешним» временем работы писателя.

Свое мнение Б.А. Рыбаков обосновывал следующим образом: «В рассуждениях о времени написания „Слова о полку Игореве“ исследователями, отодвигавшими дату написания к 1186 или 1187 г., упущена одна очень важная хронологическая примета: обращаясь ко Всеволоду Большое Гнездо, автор „Слова“ пишет: „Ты бо можеши посуху живыми шереширы стреляти — удалыми сыны Глебовы“. Не вызывает сомнения, — пишет далее Б.А.Рыбаков, — что здесь под загадочными „шереширами“ подразумеваются сыновья Глеба Ростиславича Рязанского. (…) Всеволод может „стрелять“ Глебовичами, т. е. поражать при их помощи, посредством их, своих врагов. Такая вассальная зависимость ведет нас к событиям 1180 г., когда двое Глебовичей, Всеволод и Владимир, обратились ко Всеволоду Большое Гнездо с просьбой: „Ты — господин, ты — отец, брат наю старейший! Роман уимаеть волости у наю…"…, Всеволод Суздальский „прия ею (обоих братьев) в любовь“ и начал войну, в результате которой ему присягнули еще двое рязанских князей „на всей воли всеволожи“^[15]“. В 1183 г. „новые вассалы“ — все четверо рязанских князей приняли участие в походе Всеволода Суздальского на Волжскую Болгарию. Однако уже в 1185 г. „удалые сыны Глебовы“ снова начали „крамолу злу“. Попытка Всеволода их примирить оказалась тщетной, поскольку Глебовичи „восприимше буй помысл, начаша ся гневати“ на Всеволода Юрьевича. Ему „пришлось долго воевать в Рязанской земле, а когда часть рязанцев запросила мира, то он „не восхоте мира их, якоже пророк глаголеть: брань славна луче есть мира студна…“ Если бы до Киева успела дойти весть о таком непокорстве недавних вассалов, — замечает Б.А. Рыбаков, — то автор „Слова“ не стал бы уподоблять Глебовичей шереширам, которыми Всеволод может стрелять по своему усмотрению. Рязанские события происходили в 1185 г. (после похода Игоря), и мы должны исключить как 1186, так и 1187 г. из числа возможных дат написания „Слова“, так как к этому времени в Киеве должны были уже знать (надо полагать — автор. — А.У.) о выходе Глебовичей из повиновения и о рязанской войне Всеволода Большое Гнездо“^[16].

Хочу обратить внимание, что известный историк строил свое заключение о времени написания „Слова“ только на основе интерпретации событий 1180−1185 гг. — взаимоотношений Всеволода Юрьевича и Глебовичей — и обращения к Всеволоду в „Слове“: „Ты бо можеши посуху живыми шереширы стреляти, удалыми сыны Глебовы“.

Следует отметить, что эта фраза заключает обращение к Всеволоду Суздальскому, в котором немногим выше действительно упоминается о походе Суздальского князя на Волгу, но рядом упомянут и Дон, на который Б.А.Рыбаков не обратил внимание: „Великый княже Всеволоде! Не мыслию ти прелетети издалеча отня злата стола поблюсти? Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти! (…) Ты бо можеши посуху живыми шереширы стреляти, удалыми сыны Глебовы“

Помимо художественного образа в выделенной фразе чувствуется литературное отражение каких-то еще исторических событий. Вот как комментирует эти слова Д.С.Лихачев: „Говоря о могуществе Всеволода Суздальского, автор „Слова“ развивает этот образ: Всеволод может не только испить шлемом Дону — он может вычерпать его весь шлемами своих воинов; он может расплескать Волгу веслами своих воинов. Здесь символ победы слит с образом многочисленности воинов Всеволода: их столько, что если они начнут пить из Дона, — они выпьют из него всю воду; их так много, что если они сядут за весла, то они расплескают всю воду в Волге. (…) Словами „ты бо можеши Волгу веслы раскропити“ определяется могущество Всеволода над волжскими странами. В самом деле, Всеволод энергично продолжал начавшееся еще очень давно покорение Поволжья. В 1183 г., за два года до похода Игоря, Всеволод с успехом осаждал „Великий город“ волжских болгар, заключив выгодный для себя мир. В битве на Волге русские загнали волжских болгар в их „учаны“ (речные суда), часть из которых опрокинулась, и более тысячи болгар утонуло“^[17].

Характерно, что, интерпретируя автора „Слова“, Д.С.Лихачев первыми ставит комментарии к Дону, а потом уже к Волге, причем не датирует и не упоминает события, связанные с походом на Дон. Ничего о них не говорит и Б.А.Рыбаков. Между тем, как следует из „Слова“, они произошли уже после волжского похода Всеволода Суздальского. Когда именно?

На это обратил внимание Б.И. Яценко, увидевший в интерпретируемых словах „очень прозрачный намек на поход Всеволода Суздальского на Дон в 1198 г.: Всеволод может „Донъ шеломы выльяти“. Хотя в Лаврентьевской летописи поход Всеволода датирован 1199 г., он, — как пишет Б.И.Яценко, — состоялся в 1198 г. Это легко проверить по дальнейшим записям: Всеволод возвратился из похода 6 июня, в субботу, т. е. в 1198 г. Кроме того, 25 июля 1198 г., в субботу, „бысть пожаръ великъ в граде Володимери““^[18]. Добавлю, что расчеты Б.И. Яценко верны, поскольку в 1199 г. 6 июня и 25 июля приходились на воскресенья. Отсюда и его вывод: „Слово о полку Игореве“ не могло появиться раньше 1198 г.»^[19].

К точке зрение Б.И. Яценко я еще вернусь позднее, а сейчас рассмотрим аргументы еще одного сторонника датировки «Слова» 1185 г. — украинского академика П.П. Охрименко, полагавшего, «что содержание „Слова о полку Игореве“ (и прежде всего оно), а также относящиеся к этому памятнику летописные и археологические данные говорят в пользу его датировки летне-осенним периодом 1185 г. Проанализированные под определенным углом зрения, в совокупности они могут дать прочные основания для такого утверждения»^[20].

П.П.Охрименко развивает идею Б.А.Рыбакова, согласно которой «Слово» было создано сразу же по возвращении Игоря Святославича из плена в 1185 г.^[21] Исходя из этого убеждения, исследователь и стремится максимально точно установить время бегства Игоря на Русь. Анализ данных он начинает с летописных сообщений: «В Киевской летописи отмечено, что „Игорь…тотъ годъ бяшеть в половцехъ“, — то есть в том 1185 г., когда состоялся поход. Владимиро-Суздальская летопись точнее говорит о том, как „по малыхъ днехъ ускочи Игорь князь у половець“. Это же подтверждает и Ермолинская летопись, где сказано, что Игорь „того же года утече“ — именно 1185-го. Следовательно, Игорь находился в плену недолго — возвратился он на родину в том же году, когда состоялся поход» (С.95).

Однако, по мнению П.П. Охрименко, летописные данные представляют лишь «вспомогательный материал для выяснения вопроса о времени возникновения „Слова о полку Игореве“. Они должны быть подтверждены прежде всего содержанием самого памятника, на что и следует обратить пристальное внимание» (С.95).

«Если обратиться к тексту „Слова о полку Игореве“, то время возвращения Игоря из плена, указанное в летописях, можно уточнить. В исключительно поэтической сцене его побега из половецкого плена говорится, что освобождение Игоря было предвещено самим Богом, пославшим смерчи („сморци“) на море: „Прысну море полунощи, идуть сморци мьглами“. А смерчи возможны, по утверждению природоведов, только в жару, чаще всего весной или в начале лета. Кроме того, как отмечено в „Слове“, Игорю содействовала даже природа, в частности птицы: „Дятлове тектомъ путь къ реце кажуть, соловiи веселыми песньми светъ поведаютъ“. А такое, в особенности пение соловьев, свойственно периоду разгара весны и раннего лета. Таким образом, в это время, скорее всего в начале лета, где-то в июне 1185 г., и возвратился Игорь на родину. Вскоре было написано и гениальное произведение о его походе, в котором ничего не говорится о событиях после 1185 г. (выделено мной. — А.У.)» (С.95).

Выше я уже разбирал случай с упоминанием Дона, свидетельствующий об ошибочности подобного утверждения, поскольку автор знал и сообщал и о более поздних событиях. Это подтверждается и другими примерами, речь о которых пойдет позднее.

По мнению же П.П. Охрименко, «в тексте „Слова о полку Игореве“ имеются и более точные сведения о времени его возникновения. К ним относятся прежде всего слова: „Уже бо, братiе, невеселая година въстала, — уже пустыни силу прикрыла“. Это место следует объяснить так: уже невеселое время настало на Руси, уже растительность (травы и зелье — „пустини“) целинной степи прикрыла павших на поле боя воинов Игоря („силу“) — их трупы покрылись (заросли) травой. Так можно было писать только вскоре после похода (на что указывает и начальное в приведенном предложении слово „уже“), конкретнее, именно летом или осенью (но не зимой) 1185 г., ибо в будущем году, не говоря уже о последующих годах, от „силы“ (воинства, павшего в битве) остались бы только кости» (С.95−96).

Очевидно, что и П.П. Охрименко, как в свое время и Б.А.Рыбаков, отождествлял «внутреннее», «художественное время» произведения с «внешним» временем работы автора над «Словом».

В чем, несомненно, П.П. Охрименко прав, так это в том, что автор очень хорошо знал — до мельчайших подробностей — обстоятельства возвращения Игоря из плена и отразил эти обстоятельства в своем сочинении, создав правдивую картину действительности, согласующуюся с летописями. Но эти воспроизведенные детали бегства Игоря не могут свидетельствовать о времени написания произведения, на чем настаивает П.П. Охрименко.

«Очень важным для уточнения хронологии «Слова о полку Игореве», — по его мнению, — является также выражение «уже… древо не бологомъ (не с добра. — П.О.) листвiе срони», которое по-разному комментировалось исследователями. Следует помнить, что это не только художественный, но вместе с тем и конкретно-исторический образ. Такой вывод подтверждается археологическими данными, которые могут быть привлечены для изучения памятника с большой пользой. Как недавно стало известно, весна и лето 1185 г. были чрезвычайно засушливым, о чем свидетельствуют, в частности, кольца древесины того времени, что вызвало необычно ранний листопад. Это и отразилось в содержании и образной системе «Слова». О листопаде, бывшем в конце лета или в самом начале осени, автор произведения сообщил в художественной форме сразу же, о чем говорит объединяющее предыдущую и приведенную части предложения слово «уже». Если бы это произведение было написано не в тот год, когда совершался поход Игоря, а позднее, то вместо «уже» было бы употреблено «тогда» или подобное по смыслу слово. В данном случае археологические (вернее, дендрохронологические) данные подтверждают и глубже раскрывают содержание «Слова о полку Игореве» (С.96).

Рассуждения по поводу уточнения «уже» примечательны, но не верны, поскольку должны быть соотнесены не со временем работы автора над «Словом», ибо у нас нет никаких на это указаний (оснований), а на время возвращения князя Игоря на Русь.

«Наконец, — замечает украинский ученый, — при определении времени возникновения «Слова о полку Игореве» надо учитывать смысл призыва отомстить «поганым» половцам «за обиду сего времени, за землю Рускую, за раны Игоревы». Этот призыв мог быть провозглашенным только вскоре после возвращения героя из плена, когда Игорь, сразу же навестив Чернигов и Киев, просил помощи у князей-братьев и соотечественников. Об этом же свидетельствует и характерное выражение призыва, подчеркивающее мысль автора, — «за обиду сего времени», «за раны Игоревы» (курсив наш. — П.О.). Такой конкретно призыв (связанный с именем Игоря) в последующие годы был бы запоздалым» (С.96−97).

В данном случае П.П. Охрименко, следуя за А.И. Лященко, возражает против мнения И.Н. Жданова, П.В. Владимирова и В.П. Суетенко, которые относили время написания «Слова» к осени 1187 г. В качества аргумента П.П.Охрименко напоминает, что весной 1187 г. русские князья отомстили половцам за поражение на Каяле, «следовательно, — замечает ученый, — если бы «Слово» было написано после этих событий, то его призыв отомстить «за обиду сего времени» в таком случае был бы неуместным, анахроничным, чего не мог допустить автор» (С.97).

И как вывод: «…Анализ «Слова о полку Игореве» и относящихся к нему исторических и археологических материалов дает основания утверждать, что это гениальное произведение создано в летне-осенний период (поздним летом — ранней осенью) 1185 г.» (С.97).

Значимость наблюдений П.П.Охрименко заключается в том, что он существенно расширил доказательную базу датировки возвращения Игоря Святославича из плена на Русь летом-осенью 1185 г., однако нельзя признать доказанным, что «Слово» было написано в это же самое время.

Делая обзор основных точек зрения по данному вопросу, А.А.Горский отметил, что «твердых конкретных аргументов в пользу написания «Слова» именно в 1185 г. пока не приведено. Между тем, — замечает А.А. Горский, — исследователи поэмы давно уже отметили в ее тексте место, позволяющее утверждать, что в 1185 г. «Слово», в том виде, в каком оно дошло до нас, не могло быть написано. Это диалог Кончака и Гзака, едущих по следам Игоря:

Млъвить Гзакъ Кончакови:

«Аще, соколъ къ гнезду летитъ,

Соколича ростреляеве своими злачеными стрелами».

Рече Кончакъ ко Гзе:

«Аще соколъ къ гнезду летитъ,

а ве сокольца опутаеве красною девицею».

И рече Гзакъ къ Кончакови:

«Аще его опутаеве красною девицею,

ни нама будетъ сокольца,

ни нама красны девице,

то почнуть наю птици бити

въ поле Половецкомъ».

Упоминание о возможном браке Владимира Игоревича с Кончаковной можно было бы отнести к 1185 г. (поскольку они были сосватаны до похода). Однако во вложенной автором в уста Гзака фразе: «Аще его опутаеве красною девицею, ни нама будетъ сокольца, ни нама красны девице» содержится явный намек на возвращение Владимира с Кончаковной из половецкого плена на Русь, после которого половецкая княжна и ее ребенок от Владимира были крещены и произошло венчание Владимира и Кончаковны. События эти относятся к 1188 г.»^[22]

Это замечание подвергает сомнению и точку зрения сторонников написания «Слова о полку Игореве» в 1187 г. Их аргументы сводятся к двум.

Первый — это обращение к Ярославу Осмомыслу Галицкому с призывом стрелять «Кончака, поганого кощея, за землю Рускую, за раны Игоревы» (с.22−23). Поскольку же, согласно сообщению Ипатьевской летописи, он умер 1 октября 1187 (6695) г., стало быть, по мнению сторонников написания «Слова» в 1187 г., обращение было написано, когда он еще был жив, то есть не позднее указанной даты смерти.

Сразу же хочу отметить, что подобный вывод свидетельствует об уже знакомой нам ошибке отождествления «внутреннего времени» произведения с «внешним» — работой автора.

Второй довод ­­­­- провозглашение славы Владимиру Игоревичу в конце «Слова», что подразумевало уже возвращение юного князя из плена.

Здесь уместно привести убедительные рассуждения А.А.Горского по этому поводу: «В Ипатьевской летописи сообщения о смерти Ярослава и возвращении Владимира действительно помещены под одним и тем же 6695 мартовским годом. Смерть Ярослава датируется 1-м октября. О возвращении Владимира говорится ниже, но датируется оно августом-сентябрем (по соотнесению с датами заключения браков между Верхуславой, дочерью Всеволода Суздальского, и Ростиславом Рюриковичем и Святослава Игоревича с дочерью Рюрика Ростиславича — о возвращении Владимира сказано, что оно произошло «тогда же»). Однако Н.Г. Бережков доказал, что в статье 6695 г. Ипатьевской летописи произошло совмещение статей 6695 и 6696 мартовских годов, и часть статьи, содержащая рассказ о смерти Ярослава, говорит о событиях 1187/88 г., а часть статьи с рассказом о свадьбах и возвращении Владимира излагает события 1188/89 г. (в Лаврентьевской летописи о Ярославе говорится под 6696, а о браке Верхуславы с Ростиславом — под 6697 ультрамартовскими годами). Таким образом, единственный аргумент в пользу датировки «Слова» 1187 годом теряет силу, поскольку Владимир Игоревич вернулся из половецкого плена в августе-сентябре 1188 г., т. е. почти через год после смерти Ярослава Осмомысла»^[23].

Сам А.А.Горский полагает, что «наиболее вероятной предположительной датой» написания «Слова о полку Игореве» является осень 1188 г. «К этому времени, — пишет он, — вернулись из плена Владимир Игоревич и, по-видимому, Всеволод — в «Слове» им (вместе с Игорем) провозглашается слава. В предыдущем, 1187 г., вновь обострились отношения с Кончаком (он воевал «по Роси») — в «Слове» Кончак изображен заклятым врагом Руси. В том же 1187 г. опять неблаговидно повел себя Ярослав Черниговский, уклонившись от военных действий против половцев — он осуждается в поэме. К лету-осени 1188 г. относится заключение сразу нескольких династических браков — Верхуславы, дочери Всеволода Суздальского, с Ростиславом Рюриковичем, дочери Рюрика со Святославом Игоревичем, Владимира Игоревича с Кончаковной. Возможно, именно в это время, в условиях острой борьбы с половцами и хороших отношений между Святославом, Рюриком, Игорем и Всеволодом Юрьевичем (князьями, положительно изображенными в поэме) и было создано «Слово»»^[24].

Правда, эти свои рассуждения А.А. Горский завершает существенной оговоркой, что это его предположение относится к «Слову о полку Игореве» в том виде, в котором оно дошло до нас. «Однако, ­- напоминает он, — уже давно высказывалось мнение о возможности разновременного появления разных частей поэмы. Некоторые исследователи полагали, что основная часть «Слова» была написана во время пребывания Игоря в плену, а заключительная часть (описание бегства из плена) — после его возвращения (но тоже в 1185 г.)^[25]. Н.К. Гудзий, разделявший это мнение, считал также, что такие фрагменты, как диалог Кончака и Гзака и провозглашение славы Владимиру Игоревичу, были включены в «Слово» только после возвращения из плена Владимира^[26]. По мнению А.Н. Робинсона, «Слово» в основном было написано в 1185 г. после бегства Игоря, а затем до начала XIII в. в него вносились добавления, связанные с возвращением Владимира Игоревича и походами Романа Мстиславича на ятвягов (1196 г.) и половцев (1202 и 1205 гг.)^[27]«^[28].

Далее А.А. Горский хотя и оценивает критически высказанные предположения, однако не отрицает возможности более поздних добавлений в «Слово». Ход его рассуждений следующий: «Предположение о более позднем появлении описания бегства Игоря (по отношению к основной части поэмы) вряд ли правомерно: против него говорит то обстоятельство, что главные символические образы «Слова» — свет и тьма — образуют целостную художественную картину только при единстве основной и заключительной частей. В результате поражения Игоря исчезает свет* и опускается тьма (два солнца померкоста, оба багряная стлъпа погасоста и съ нима молодая месяца… тъмою ся поволокоста и въ море погрузиста»; «На реце на Каяле тьма свет покрыла»); с возвращением Игоря на Русь свет возвращается («соловии веселыми песньми светъ поведаютъ»; «солнце светится на небесе - Игорь князь въ Руской земли»)^[29]. Что касается диалога Кончака и Гзака по поводу судьбы Владимира и «славы» молодым князьям с упоминанием его имени, то они действительно могут быть позднейшими добавлениями — исключение этих фрагментов не нарушает целостности поэмы. Не столь убедительно предположение о позднейшем включении в перечень побежденных Романом народов ятвягов и половцев. Во-первых, перечень в этом случае оказывался бы слишком кратким и не вписывался бы в ритмику поэмы; во-вторых, возникает вопрос: если могут быть упомянуты в тексте 1185 г. литовцы, хотя о войнах Романа с ними нет сведений по отношению ко времени ни до, ни после 1185 г., то почему ятвяги не могут быть упомянуты одновременно с ними? Получается, что только потому, что известно о походе на них Романа в более позднее время. Что касается половцев, то… их упоминание в конце перечня может относиться к Мстиславу, князю, к которому наравне с Романом обращается автор»^[30].

Исходя из этих не безусловных рассуждений А.А. Горский делает вывод: «Таким образом, вряд ли есть основания видеть в дошедшем до нас тексте «Слова о полку Игореве» намеки на какие-либо события, происшедшие позже середины 1188 г., и относительно времени создания поэмы могут быть высказаны два предположения: 1) «Слово» было создано осенью 1188 г.; 2) «Слово» было создано в 1185 г., а в 1188 г., после возвращения из плена Владимира Игоревича и Всеволода Святославича, в него были включены диалог Кончака и Гзака и провозглашение «славы» молодым князьям»^[31].

Н.С. Демкова предлагает «широкую» датировку «Слова о полку Игореве» — осень 1188 — май 1196 гг. — обладающую, по ее мнению, «достаточно бесспорным основанием», и «узкую» — после июля 1194 г. — до мая 1196 г.^[32]

«Какие же конкретные датирующие данные мы можем извлечь из авторского текста «Слова»? — задает вопрос исследовательница и далее отвечает на него. — В начале «Слова» князь Игорь назван «нынешним» (умер в 1202 г.), в конце «Слова» читаются «слава» и «здравица» в честь трех князей — участников похода 1185 г. — Игоря, Всеволода и Владимира. Несомненно, что эти слова автора обращены к живым, здравствующим князьям, уже вернувшимся из половецкого плена на Русь (намек на возвращение Владимира содержится и в диалоге Гзы и Кончака^[33]). Известно, что Всеволод Святославич умер в мае 1196 г., Владимир Игоревич вернулся на Русь осенью 1188 г. Отсюда следует, что границы написания «Слова» — осень 1188 г. — май 1196 г.»^[34]. Но поскольку в концовке «Слова» нет «славы» киевскому князю Святославу Всеволодовичу, то Н.С.Демкова предполагает, «что «Слово» было написано уже после смерти Святослава Всеволодовича (князь умер в конце июля 1194 г.)». При этом исследовательница очень тонко анализирует сон Святослава, в котором чувствуется «иносказательное напоминание автора о недавней смерти самого великого князя»^[35].

Помимо названных конкретных датирующих деталей определить время создания «Слова» исследовательнице помогает сложившаяся на момент его написания «политическая ситуация» и повод, вызвавший к жизни «Слово». По мнению Н.С. Демковой, в «Слове» отражена историческая обстановка 1194−1196 гг., характеризующаяся новым резким обострением вражды после смерти Святослава Всеволодовича двух княжеских родов: Мономаховичей (Всеволода Суздальского, Рюрика и Давыда Ростиславичей) и Ольговичей (Ярослава Всеволодовича Черниговского, Игоря и Всеволода Святославичей). «Кажется, — замечает Н.С. Демкова, — есть основания видеть в ситуации этих лет исторический фон и непосредственный повод для создания «Слова о полку Игореве». «Слово» было создано в защиту черниговских Ольговичей, оно напоминало о недавнем княжении на Киевском столе одного из Ольговичей — Святослава, было направлено против определенной политической линии Всеволода Суздальского. Пафос «Слова» заключается в том, чтобы направить силы князей на борьбу с половецкой опасностью. Высший критерий оценки для автора — благо Русской земли и ее «ратаев»»^[36].

«Весьма удачной» назвал украинский ученый Б.И. Яценко «попытку Н.С. Демковой пересмотреть датировку «Слова о полку Игореве» в хронологических рамках XII в.». По его мнению, «конкретные датирующие данные», приведенные исследовательницей в статье, «убедительно свидетельствуют, что «Слово» было написано после смерти Святослава Всеволодовича (1194 г.)». Однако он считает мало обоснованным «крайний временной предел появления «Слова» — до смерти «буи тура» Всеволода (май 1196 г.)».^[37]

По мнению Б.И. Яценко, «политическая характеристика, данная Игорю Святославичу в «Слове», не могла возникнуть в 1194—1196 гг.», поскольку «и после смерти Святослава Киевского Игорь оставался подручным князем и не оказывал решающего влияния на политические события Руси. Старейшим же среди Ольговичей тогда был Ярослав Всеволодович — феодальный глава всех черниговских и северских князей. Но интересно, что в «Слове» нет обращения к Ярославу. Более того, здесь читаем фразу, в которой явно ощущается укор Ярославу: «А уже не вижду власти сильнаго, и богатаго, и многовоя брата моего Ярослава», — говорит Святослав Киевский. (…) Нам кажется, — продолжает Б.И. Яценко, — что эта фраза не только упрек, но более резкое осуждение Ярослава как политического деятеля. (.) Так мог писать только политический противник Ярослава. Но он не мог еще прославлять Игоря и не принимать во внимание Ярослава Черниговского в 1194—1196 гг., когда Ольговичи выступали как единая политическая сила»^[38].

Весьма существенное и верное замечание. С ним солидируется и А.А. Горский: «Что же касается предположения о создании «Слова» в 1194—1196 гг. сторонником Ольговичей, то против него существует аргумент в тексте произведения: это осуждение черниговского князя Ярослава Всеволодовича («А уже не вижду власти сильнаго, и богатаго, и многовоя брата моего Ярослава…»), которое не могло исходить из «черниговских кругов», тем более в 1194—1196 гг., когда Ярослав был старейшим среди Ольговичей»^[39].

Оба исследователи убедительно доказали, что нет оснований полагать, будто «Слово о полку Игореве» было написано в 1194—1196 гг.

Однако Б.И. Яценко, в отличие от А.А. Горского, сторонник более позднего времени создания «Слова». Его рассуждения сводятся к следующему: «…Автор «Слова» везде называет Чернигов «отним златым столом» Игоря и Всеволода Святославичей, игнорируя старейшинство и несомненное право на Чернигов князей Всеволодовичей. Если учесть, какой острой была борьба за Чернигов между Святославом и старшим братом Игоря Олегом (1164−1179 гг.), то напрашивается вывод, что автор мог назвать Чернигов «отним столом» Игоря лишь после смерти Ярослава, когда Игорь стал владетельным господином в Чернигове. Нам представляется, что время написания «Слова» следует ограничивать 1198−1202 гг.»^[40].

По мнению Б.И. Яценко, «Слово о полку Игореве» не могло появиться раньше 1198 г. еще и потому, что в нем имеется «очень прозрачный намек на поход Всеволода Суздальского на Дон в 1198 г.», о чем уже упоминалось выше. К тому же, рассказывая о доблестных победах Романа Волынского, автор упоминает среди прочих покоренных народов и половцев, но, как показал Н.Ф. Котляр, «первый поход на половцев состоялся в 1197 или 1198 г.»^[41].

Указанные Б.И. Яценко хронологические границы написания «Слова» заслуживают серьезного рассмотрения, как и весьма важные его наблюдения и замечания. Однако с дальнейшими его уточнениями согласиться трудно.

«Восторженная военная характеристика, данная Роману в «Слове», может относиться только к 1195−1198 гг., когда волынский князь был союзником Ольговичей в феодальных войнах за передел Русской земли. В 1199 г. князь Роман захватил Галич и стал врагом Игоря и его сыновей, внуков Осмомысла, которые тоже претендовали на Галицкое наследство. Значит, «Слово о полку Игореве» было написано в 1198—1199 гг., — после вокняжения Игоря Святославича в Чернигове и до захвата Романом Мстиславичем Галича* (…)

«Свивая славы обаполы сего времени» — славу Игорева похода (как его понимал автор) в 1185 г. и славу великого князя черниговского в 1198 г., автор «Слова» создал широкую картину общественно-политических отношений на Русской земле в конце XII в.»^[42].

А.А. Горский предпринял обстоятельную попытку подвергнуть сомнению наблюдения и выводы Б.И. Яценко. По его мнению, недоброжелательное отношение к Ярославу Черниговскому могло проявиться у автора (если допустить при этом, что он был близок к Игорю, а это не вытекает из текста «Слова» априори) и до 1194 г., когда старейшим Ольговичем был Святослав Всеволодович Киевский. «Порицание Ярослава можно связать с его уклонением от военных действий против половцев, которое после похода Игоря имело место дважды: в 1185 и 1187 гг.»^[43]. И в этом замечании А.А. Горский прав, если учитывать логику «внутреннего», «художественного времени» произведения, когда автор в своей оценке поведения князя Романа исходит из исторически сложившихся обстоятельств на момент «завершения сюжета» «Слова», т. е. пребывания Игоря Святославича осенью 1185 г. в Киеве.

Менее убедительными выглядят рассуждения А.А. Горского по поводу «отня злата стола», под которым ученый видит и Чернигов, и Новгород-Северский, как составную часть Черниговского княжества — отчины Ольговичей. Трудно согласиться с интерпретацией А.А. Горского слов «Игореви князю Богъ путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую, къ отню злату столу» (С.27−28) как возвращение Игоря в свое, Новгород-Северское княжество,^[44] а не намек на будущее княжение в Чернигове.

Если учесть, что автор «Слова» весьма точен в воспроизведении исторических обстоятельств и деталей, то слабыми кажутся предположения оппонента Б.И. Яценко и относительно того, что «Слово» приводит обобщенный перечень покоренных Романом и Мстиславом народов, и половцев побеждал не Роман, а Мстислав (Немой или Городенский) в 1184 г.^[45] К тому же, А.А. Горский оставил без внимания и имеющийся «очень прозрачный намек на поход Всеволода Суздальского на Дон в 1198 г.», о котором уже говорилось выше. А это весьма существенный датирующий признак, оставшийся не опровергнутым.

На это обратил внимание в своем ответе А.А.Горскому и сам Б.И.Яценко: «А.А. Горский, ставя под сомнение предложенную нами датировку «Слова» 1198−1199 гг., совсем не упоминает о походе Всеволода на Дон в 1198 г. и его отражении в «Слове»; не нашлось аргументов, и чтобы опровергнуть факт похода Романа на половцев в 1197 или 1198 г., тоже ярко написанного в «Слове» как нерядовое, выдающееся событие. Не помогает установлению истины и небрежность в осмыслении феодального этикета, в частности этикета старейшинства. Известно, что в 80−90-х гг. Святослав Киевский не был сюзереном Игоря, как считает А.А. Горский, а старейшиной среди Ольговичей. А непосредственным сюзереном был Ярослав Черниговский: он дал войско в помощь северянам; к нему прежде всего едет Игорь, вернувшись из плена. Поэтому при жизни Ярослава (ум. 1198 г.) автор не мог славить Игоря и осуждать его сюзерена Ярослава, тем более называть Чернигов «отним столом» только братьев Святославичей»^[46]. С этими замечаниями Б.И. Яценко нельзя не согласиться: слабость аргументов А.А. Горского очевидна.

Тем не менее, подводя итог своему разбору разных мнений по датировке «Слова», А.А.Горский пишет: «Таким образом, существующие точки зрения на время написания «Слова» не представляются достаточно убедительно обоснованными. Нижней датой написания поэмы (в дошедшем до нас виде) можно считать время возвращения из плена Владимира Игоревича (август-сентябрь 1188 г.). Верхней датой представляется смерть Всеволода Святославича, которому в поэме провозглашается слава (май 1196 г.). Дату эту можно снизить, исходя из того, что половцы во время написания «Слова» должны представлять значительную опасность, — нельзя не считаться с искренностью призыва автора к защите от них Русской земли. За 1194−1196 гг. сведений о военных действиях против половцев нет. Следовательно, «Слово» было, скорее всего, написано между 1188—1193 гг.»^[47].

Стремясь обосновать более раннюю дату написания «Слова» (1188 г.), А.А. Горский замечает, что «за 1194−1196 гг. сведений о военных действиях против половцев нет». Но, во-первых, о войне с ними повествует статья под 1193 г., а, во-вторых, он упустил из виду участие половцев в междоусобной войне Мономаховичей и Ольговичей. Только в статье Ипатьевской летописи под 1196 г. они упоминаются неоднократно: их использует Рюрик Ростиславич против Ольговичей, о чем он сообщает своему свату Всеволоду Суздальскому: «Азъ же совокоупився с братьею своею и с дроужиною своею и съ дикими Половци» (Стлб. 694); «Рюрикъ же приведъ братью свою и дикыи Половци и почаша воевати со Ольговичи» (Стлб. 695); «Ярослав же Черниговьскыи и поча слати послы своя к Рюрикови, река емоу: Чему еси брате почалъ волость мою воевати, а поганымъ роуце полнишь» (Стлб.695)).

Когда же Ярослав Черниговский заключает мир с Мономаховичами в 1196 г., то вызывает тем огорчение у половцев: «Ярославъ же посла своя моужа и води Всеволода и Давыда кресту… и тако оутвердишася крестомъ честнымъ. преблагыи и премилосердыи Христосъ Богъ нашь не хотя дати радости дьяволу, ни дикымъ Половцемь. ажь бяхоуть на се готови. и оустремилися на кровопролитье. и обрадовалися бяхоуть сваде в Роускыхъ князехъ» (Стлб. 700).

Под 1199 г. в Лаврентьевской летописи читаем: «Ходи благоверныи и христолюбивыи князь великии Всеволодъ Гюргевич, внукъ Володимерь Мономаха, на Половци с сыномъ своимъ Костянтиномъ. Половци же слышавше походъ его бежаша и с вежами к морю, князь же великыи ходивъ по зимовищемъ ихъ и прочее възле Донъ, онемъ безбожнымъ пробегшимъ прочь, князь же великыи възвратися …в Володимерь и вниде месяца иуня въ 6 день, на память святаго мученика Дорофея епископа в день суботний» (Стлб. 414−415.). Хотя в Лаврентьевской летописи указан 1199 г., на самом деле события произошли в 1198 г., поскольку 6 июня приходится на субботу в 1198 г. В 1202 г. на половцев ходил Роман Галицкий, на следующий год половцев привели на Киев Рюрик с Ольговичами. Поэтому нельзя согласиться с выводом А.А. Горского, что половцы представляли опасность для Руси только в 80-е годы XII века.

Следующий аргумент А.А. Горского: «Симпатии автора одновременно к обоим соправителям — Святославу и Рюрику — могут быть датирующим признаком. Ипатьевская летопись сообщает о ссоре между этими князьями в 1190 г. (осенью или в начале зимы). Если автор «Слова» был жителем Южной Руси (а все современные исследователи сходятся на этом), он вряд ли мог бы (учитывая, что «Слово», вероятно, предназначалось для устного исполнения в княжеско-боярском кругу) положительно высказываться одновременно о главах двух крупнейших в этом регионе княжеских династий — Мономаховичей и Ольговичей — в период обострения отношений между ними. Правомерно предположить, что поэма создавалась тогда, когда эти князья были в хороших отношениях, т. е. до ссоры, имевшей место в 1190 г. Таким образом, хронологические рамки написания «Слова» сужаются до отрезка август-сентябрь 1188 — осень 1190 г.»^[48].

Но почему А.А. Горский сбрасывает со счетов примирение после многих лет войны представителей тех же двух династий: Мономаховичей, во главе со старейшим Всеволодом Суздальским, и Ольговичей, во главе с Ярославом Черниговским в 1196 г.

«Всеволодъ же… посла моужа своя ко Ярославу и оумолви с нимъ про волость свою, и про дети своя, а Кыева подъ Рюрикомъ не искати, а подъ Давыдомъ Смоленьска не искати, и води Ярослава ко честному кресту и всихъ Ольговичь. Ярославъ же посла своя моужа и води Всеволода и Давыда кресту и Рязаньскыя князи на своихъ рядохъ, и тако оутвердишася крестомъ честьнымъ» (Стлб. 700). Важно отметить, что после заключения этого мира, закрепленного крестным целованием, действительно прекратилась более чем столетняя война Ольговичей и Мономаховичей, начатая в 1078 г. Олегом Святославичем. Чем не повод для написания «Слова»?

В 1993 г. Б.И. Яценко еще раз вернулся к датировке «Слова» 1198 годом, указав дополнительные аргументы: «Приведем еще два примера расшифровки поэтических образов, которые вполне определенно датируют «Слово» 1198 г. Прежде всего, чрезвычайно важен хронологический пробег «отъ стараго Владимера до ныняшняго Игоря», в котором князь Игорь поставлен на один уровень с киевским князем как равновеликий. Такое уравнивание могло возникнуть после 1198 г., когда Игорь стал великим черниговским князем, старейшим среди Ольговичей, соправителем Рюрика Ростиславича в Киеве»^[49]. При этом Б.И. Яценко ссылается на толкование сходного «хронологического пробега» из «Слова о погибели Русской земли» — «от великаго Ярослава… и до ныняшняго Ярослава и до брата его Юрья, князя Володимерьскаго». По его мнению, «младший Ярослав поставлен впереди старшего Юрия, потому что занимал более высокое место в княжеской иерархии». С этим выводом согласился и А.А. Горский^[50]. «Только на киевском престоле Ярослав мог считаться равным Ярославу Мудрому. Такое же равенство между «старым Владимиром» и «нынешним Игорем» — великими князьями киевскими — в «Слове о полку Игореве». Согласно феодальному этикету, они должны быть одинаково почитаемы и в обществе, и в памяти потомков», — заключает Б.И.Яценко^[51].

«Еще один факт находим в рассказе о Всеславе, где идет речь о враждебных отношениях между полочанами и новгородцами. Осенью 1198 г. они обострились с новой силой. Полочане вместе с литовцами напали на Луки и сожгли хоромы. А зимой новгородский князь Ярослав Владимирович пошел войной на Полоцк. Конфликт закончился миром на озере Касопле. Именно в это время, — по убеждению Б.И. Яценко, — мог прозвучать призыв автора «Слова»: «Ярославе и вси внуце Всеславли! Уже понизить стязи свои, вонзить свои мечи вережени»»^[52].

Позволю небольшую ремарку к этому наблюдению: не в это же время, а после описываемых событий, поскольку в словах автора есть красноречивое междометие «уже», косвенно указывающее на уже заключенный мир, после которого и целесообразно спрятать мечи в ножны…

§ 3

Так когда же было написано «Слово о полку Игореве»? Предложу свои размышления по этому вопросу.

Больше всего, на протяжении уже двух столетий, исследователей завораживала провозглашенная почти в самом конце «Слова о полку Игореве» слава трем Ольговичам:

«Слава Игорю Святъславличю,

буй туру Всеволоду,

Владимиру Игоревичу!»

И еще одна слава — общая — заключает произведения:

«Княземъ слава, а дружине аминь».

Как мы уже видели выше в обзоре различных точек зрения на время написания «Слова», в своих предположениях исследователи постоянно опирались, как на датирующий признак, на провозглашение славы Ольговичам, полагая, что слава произносится только живым князьям. Впрочем, Л.А. Дмитриев в «Энциклопедии «Слова о полку Игореве» допустил (с весьма существенной оговоркой, практически нивелирующей это допущение), что «здравица-слава в честь князей, возможно, могла (что, правда, весьма сомнительно) называть и тех князей, которые ко времени провозглашения такой славы уже умерли. Но текст «Слова» недвусмысленно свидетельствует, что в нем названы только живые князья. В заключительной здравице «Слова» перечислены лишь участники похода (поэтому в ней отсутствует имя Святослава Киевского).(…) Нет Святослава Рыльского. Безусловно, права Моисеева, объясняя это тем, что ко времени создания «Слова» этого князя не было в живых. И в данном случае не столь важна дата смерти Святослава (в летописях ее нет), сколько то, что он не поименован в перечислении участников похода. Это значит, что «Слово» было создано до мая 1196 — времени смерти Всеволода Святославича»^[53].

Если уж принимать точку зрения Г. Н. Моисеевой и соглашаться с ее системой доказательств, то тогда нужно признать, что «Слово» было написано до 1186 г. —  предполагаемой смерти в плену Святослава Ольговича^[54], но Л.А. Дмитриев этого не делает.

Слава довольно часто фигурирует в «Слове»: вещий Боян свивал «славы оба полы сего времени», разные народы «поютъ славу Святъславлю», «Бориса же Вячеславлича слава на судъ (Страшный суд. — А.У.) приведе» и т. д. Да и сами герои ради земной славы отправляются в поход: «Мужаимеся сами: преднюю славу сами похитимъ, а заднюю си сами поделимъ!». Ее то и пытались добыть русские воины своим князьям: «Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша, ищущи себе чти, а князю славы». Самим дружинникам слава не была положена, а только честь^[55]. А вот святые — страстотерпцы Борис и Глеб, Михаил Черниговский в Орде и др. — отказываются от славы мира сего. Чего ради? И почему заключает «Слово» общая, всем князьям, слава?

Следует отметить, что княжескую власть на Руси воспринимали как данную Богом: «Яко же рече Исайя пророк: «Тако глаголеть Господь: «Князя азъ учиняю, священни бо суть, и азъ вожу я», — замечает автор «Повестей о житии Александра Невского». В его представлении и оценке «воистину бо без Божия повеления не бе княжение» Александра Ярославича!^[56] Но если княжеская власть дана Богом, то, как само собой разумеющееся, и княжеское служение — это мирское служение Богу.

Бог есть Царь славы. Горний Иерусалим освещается Его Славой и Славой праведников, которая дается им от Бога. Князья, изначально, по своему происхождению должны были следовать путем, указанным Спасителем — путем Христовым (им идут все святые), и снискать славу праведников.

Не случайно, до XV в. основную часть русских святых из мирян составляли именно князья и княгини, в значительной своей части принимавшие перед кончиной монашеский постриг. Видимо поэтому, если у причисленного к лику святых благоверного князя нет индивидуальной службы, то литургия в день его памяти служится по чину преподобных! Тем самым церковная служба приравнивала мирского благоверного князя к монаху! Монахи, как и благоверные князья, не ищут мирской славы, по словам евангельским: «Как вы можете веровать, когда друг от друга принимаете славу, а славы, которая от Единого Бога, не ищете? (Иоанн.5,44). Но ищут славу небесную — от Бога. Вот почему в конце «Слова» провозглашена слава всем князьям.

Что же касается земной славы трем Ольговичам, то они ее искали и обрели (земная слава бывает разная, не даром их родоначальник Олег Святославич назван в «Слове» Гореславич!). А вот, по-видимому, не вернувшийся из плена Святослав Ольгович — нет. Точнее, нам не ведомо. Таким образом, провозглашение славы в концовке «Слова» не может быть датирующим признаком.

Для определения времени написания «Слова о полку Игореве» воспользуемся уже неоднократно апробированным и описанным в § 1 приемом: выявим авторские экскурсы за пределы 1185 г. — «внутреннего времени» произведения во «внешнее время» его работы. Эти экскурсы в «свое время», как правило, самые малозаметные, поскольку не должны разрывать «художественное время» сочинения.

Верхняя граница работы автора над «Словом» устанавливается довольно легко, и о ней уже говорилось выше при рассмотрении гипотезы Н.С. Демковой.

Еще в самом начале «Слова» автор замечает: «Почнемъ же, братие, повесть сию отъ стараго Владимера до ныняшняго Игоря». Поскольку герой «Слова» Игорь Святославич умер, согласно летописным известиям, в 1202 году, то, стало быть, произведение написано до этой даты, ибо Игорь назван «нынешним», т. е. еще живым^[57].

А далее мы сталкиваемся с целым рядом художественных отражений событий, выходящих за рамки 1185 г. — времени похода и возвращения из плена Игоря Святославича.

Что в XII в. имели место художественные отражения, свидетельствует современник князя Игоря епископ Кирилл Туровский, который писал: «Яко же историци и ветия, рекше летописьци и песнотворци, прикланяють своя слухи в бывшая межю цесари рати и въпълчения, да украсять (ся) словесы възвеличать мужьствовавъшая крепко по своемь цесари и не давъших в брани плещю врагом, и тех славяще похвалами венчають…»^[58] То есть, сведущий в литературе человек и талантливейший писатель XII века разделял сугубо фактологический подход историка-летописца и художественный подход ветия-песнотворца.

Практически все эти экскурсы автора «Слова» за пределы «художественного времени» произведения известны исследователям, но они никогда не рассматривались в совокупности. Если обнаруживается какой-то единичный факт, то его, порой, или игнорируют, или принимают за ошибку. Выше, в обзоре, имеются тому примеры. Если же фактов накапливается много, то их можно уже выстроить в своеобразную систему, или принять за писательский подход. Попытаемся это сделать.

1. Совершенно правы те исследователи, которые видят в диалоге Гзака и Кончака явный намек на потерю половцами «сокольца и красной девицы», то есть, намек на возвращение из плена Владимира Игоревича и Кончаковны в августе-сентябре 1188 г. (об этом уже говорилось выше).

В связи с этим хочу обратить внимание на один, как мне кажется, существенный аспект. Традиционно ученые исходят из гипотезы, что Владимир Игоревич был «помолвлен» с дочерью хана Кончака еще ранее*, хотя указаний на это нигде нет. М.Д. Каган пишет: «Скорее всего, эта женитьба (Владимира Игоревича и Кончаковны. — А.У.) была задумана еще до похода, во время плена Игорь уже назван сватом Кончака: «Кончак поручился за свата Игоря, зане бяшеть ранен» (Ипат. лет. С.644)^[59]. Если исходить из хронологии событий, то и «Слово» называет половцев сватьями по окончании решающей битвы, то есть, еще до свадьбы: «Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы; ту кроваваго вина не доста; ту пиръ докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую».

Однако сватом можно было назвать князя Игоря только в том случае, если женитьба детей состоялась. Когда же речь шла только о сватовстве (помолвке), то в роли свата родитель жениха не выступал, а только посылал сватов. И тогда русских воинов можно было бы образно назвать сватами. Но парадокс в том, что сватами автор «Слова» называет половцев! А это возможно лишь в том случае, когда брак уже совершился. Значит, автор знал уже о нем, когда писал «Слово».

2. Во «сне Святослава» как его тонко интерпретировала Н.С.Демкова, чувствуется знание автором «Слова» о смерти Киевского князя 27.VII.1194 г.

Этот пассаж настолько удачен, что есть резон привести его целиком: «Святослав видит во сне, что он лежит на кровати из тиса, его покрывают черным покрывалом («чръною паполомою»), черпают ему «синее вино съ трудомь смешено», сыпят на его «лоно» крупный жемчуг из пустых половецких колчанов (колчаны пусты потому, по-видимому, что уже все стрелы расстреляны: битва кончилась, войско Игоря перебито…) и «негуютъ» его (т. е. ласкают, убаюкивают?). Все эти элементы сна Святослава — ничто иное, как приметы древнего славянского погребального обряда, приметы смерти, и самая угрожающая из них, содержащая угрозу жизни самого князя, — видение крыши княжеского терема «безъ кнеса в моемъ тереме златоврьсемъ»).

В неясных образах плохо сохранившегося далее текста «Слова», заключающего описание видений Святослава, тема предсказаний смерти продолжается: «всю нощь …бусови врани възраяху… беша дебрь Кисаню (или «беша дебрьски сани? — Н.Д.), и несошася къ синему морю». В тексте хорошо ощутим мотив «дальней дороги» к «синему морю» («море» — в устной народной поэзии — символ смерти: «У моря Судьбинушка ходит»), каркающие «бусови врани» (вороны) в общем контексте «мутного сна» выступают не только как вестники несчастья, но и как вестники смерти, даже зооморфная ее персонификация. Согласно сонникам — по материалам В.Н. Перетца (причем некоторые истолкования сонников весьма древние, они совпадают, как отметил В.Н. Перетц, с античной традицией) — «ворона во сне слышать — мертвеца знаменует». С этим представлением хорошо согласуются тексты народных причитаний: «Чорны вороны ведь участь програяли», смерть «черным вороном в окошко залетела», «на пути она летела черным вороном».

Возможно, — предполагает далее исследовательница, — что эти картины «вещего сна» Святослава — не только изображение предчувствия Святославом гибели Игорева войска, как принято думать, но и иносказательное напоминание автора о недавней смерти самого великого князя…»*^[60].

Кажутся весьма правдоподобными и дальнейшие суждения Н.С. Демковой: «Если даже не видеть в этих метафорических образах, связанных с мотивом княжеского погребения, иносказания о смерти Святослава, то следует признать, что подобный способ изображения вряд ли мог быть использован в ХII в. применительно к здравствующему князю» Исследовательница обращает внимание и на то, как Святослав Всеволодович изображен в произведении. По ее мнению, «монументальный образ великого Киевского князя оказывается весьма близок изображениям таких давно умерших князей-предков, упоминаемых в «Слове», как Всеслав Полоцкий, Олег «Гориславич», Ярослав Осмомысл, чьи характеристики так же завершены и закончены — в отличие от изображений Игоря, Всеволода. Рюрика и др.»^[61].

В этой связи любопытны еще две подмеченные исследовательницей детали: «… Для описания действий Святослава в «Слове» использовано такой редкое время, как плюсквамперфект (зафиксировано два случая его употребления: «бяшеть успилъ» и «бяшеть притрепалъ»). Можно возразить, что плюсквамперфект использован не столько для обозначения давности времени Святослава, сколько потому, что его действия по чисто грамматическим признакам сопоставляются, как предшествующие, со временем неудачного похода Игоря и Всеволода. Тем не менее, и эту специфическую особенность описания Святослава следует иметь в виду при обсуждении характера его изображения в «Слове». Оттенок восприятия времени княжения Святослава, как времени давно бывшего, эпического, времени былых побед Руси ощущается и в плаче Ярославны; действия Днепра, извека пробившего каменные горы «сквозе землю Половецкую», сопоставляются с тем, что он «лелеялъ на себе «Святославли носады до плъку Кобякова»»^[62]. Никто не опроверг эти наблюдения Н.С. Демковой. Следовательно, «Слово» не могло быть написано ранее июля 1194 г.

3. Об этом же свидетельствуют и авторские слова: «Того старого Владимира нельзе бе пригвоздити къ горамъ Киевскимъ; сего бо ныне сташа стязи Рюриковы, а друзии — Давидовы».

Рюрик Ростиславич стал Киевским князем после смерти своего соправителя Святослава Всеволодовича в июле 1194 г., и правил Русской землей вместе со своим братом Давыдом до его кончины 24 апреля 1197 г., а потом уже княжил самостоятельно по лето 1201 г. Думается, и тут права Н.С. Демкова, когда замечает, что «при жизни Святослава следовало бы говорить о стягах двух других князей-дуумвиров, правивших Русской землею: самого Святослава и Рюрика»^[63]. Причем, хочу отметить, в таком тандеме Святослав, как правило, упоминается в летописях первым. Следовательно, «Слово» не могло быть написано позднее лета 1201 года.

4. Выше уже говорилось, что Б.А. Рыбаков проанализировал фразу: «Ты бо можеши посуху живыми шереширы стреляти, удалыми сыны Глебовы» как датирующий признак: в ней содержится указание на поход Всеволода Суздальского в 1183 г. на Волгу вместе с Глебовичами, но нет свидетельств о последовавшей ссоре с ними летом 1185 г. Однако, как правомерно заметил Б.И. Яценко, историк не обратил внимания на упоминание в том же пассаже похода на Дон: «Великый княже Всеволоде! Не мыслию ти прелетети издалеча отня злата стола поблюсти? Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти!«

Поход Всеволода Суздальского на Дон состоялся в 1198 г. (Лавр. лет. — 1199 г.), возвратился он 6.VI.1198 г. в субботу (см. выше § 2). Следовательно, «Слово» не могло быть написано ранее этого похода.

5. Странной и неуместной кажется фраза в конце «Слова»:

«Игореви князю Богъ путь кажетъ

изъ земли Половецкой

на землю Рускую,

къ отню злату столу», —

которая не согласуется с завершающим «Слово» сообщением, что «Игорь едетъ по Боричеву къ святей Богородици Пирогощей». Но это — не отчий престол!

По Ипатьевской летописи Игорь бежит в Путивль, а затем в Новгород-Северский. Но и это — не отчий престол. Попытка А.А.Горского доказать обратное не выглядит удачной (см. выше § 2).

Автор вполне мог ограничиться сообщением, что «Игореви князю Богъ путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую», но указание «къ отню злату столу» существенно нарушает логику повествования: исторически Игорь вернулся в Путивль, а затем — в Новгород-Северский, потом совершил поездки в Чернигов и Киев. По «Слову» — «Игорь едетъ по Боричеву къ святей Богородици Пирогощей», т. е. оказывается в Киеве, хотя это не его отца престольный город. А «отни златъ столъ» находится в Чернигове, о котором в произведении ни слова! Разве автор об этом не знает? Знает, конечно, но умышленно так написал. Примечателен и предлог, который он использовал в данном случае: «къ отню столу», а не на, как «на землю Русскую». Игорь и не сел на отчий престол по возвращении из плена (это произойдет только в 1198 г.), но уже приблизился к нему по воле Божией, ведь княжеская власть — от Бога. Но уже произошло преобразование в Игоре, что способствовало не только получению помощи от Бога при возвращении из плена, но и обрести в будущем отчий престол в Чернигове.

Эта деталь позволяет полагать, что автор, когда писал «Слово», знал о княжении Игоря Святославича в Чернигове. В противном случае, не было бы христианской назидательности в произведении: «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать». И до конца не была бы раскрыта его основная идея. А вот о кончине Игоря в 1202 г. (или даже ранее) автор, скорее всего, не знал…

Фраза становится понятной, если учесть саму идею произведения — наказание Игоря Святославича за гордыню и Божие его прощение после покаяния, ибо «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать» (Ап. Павел, 1 посл. гл. 5,5)^[64].

После смирения и покаяния Игоря (только с этой целью он мог призвать из Руси священника) Господь посылает ему Черниговский престол — по смерти Ярослава Всеволодовича в 1198 г.

Стало быть, «Слово» написано уже после этих, важнейших для Игоря, событий.

6. Во § 2 уже отмечалось, что Роман Мстиславич Галицкий ходил на ятвягов в 1196 г., и не мог ранее 1197 г. (по Н.Ф.Котляру) или 1200/01 г. (по Н.Г. Бережкову и М. Грушевскому), или 1201 г. по Никите Хониату — ходить на половцев^[65].

Таким образом, во «внутреннем художественном времени» «Слова» отразились «внешние» события вплоть до 1199−1200 гг.

К этому следует добавить, что есть серьезные основания полагать, что автор использовал в своей работе тот Киевский летописный свод, который был составлен в Выдубицком монастыре игуменом Моисеем в 1199 г. Из него он заимствовал сведения о походе Владимира Мономаха на половцев в 1111 г.^[66]

Следовательно, можно заключить, что «Слово о полку Игореве» было написано не ранее 1199 г. и не позднее 1202 года — смерти главного героя, указанной в летописях. Скорее же всего, до лета 1201 года — изгнания Рюрика Ростиславича из Киева.

В чем же тогда смысл произведения? На него указывают как экскурсы в прошлое 100-летней давности, так и в настоящее (автору) время: история вражды двух могущественнейших княжеских родов Ольговичей (Черниговцев) и Мономаховичей (Переяславцев) от ее начала в 1078 г. и до ее окончания в конце 90-х годов XII в., когда произошло примирение главы Мономаховичей — Рюрика Ростиславича Киевского и главы Ольговичей — Игоря Святославича Черниговского. На это указывает путь Игоря в Киеве к церкви Богородицы Пирогощей — храму Мономаховичей. О том же, собственно свидетельствует и «Слово о князьях», написанное в то же время.