 |
| Русский вестник | Борис Лукьянов | 23.09.2004 |
В области философии проблема осложняется тем, что совсем недавно страна была во власти одной идеологии (марксизма-ленинизма) и новое издание должно дать ответ и на вопрос, — куда двинулся наш философский корабль из уютной гавани, защищённой цитатами из трудов никогда не ошибающихся основоположников. И это тем более интересно, что издатель — Институт философии Российской академии наук, как известно, сохранил свои лучшие марксистские кадры.
Конечно же, в новой энциклопедии — масса полезной информации. Даже при беглом знакомстве бросается в глаза основательность разделов по логике, истории философии (особенно немецкой и индийской), терминологическая, библиографическая часть. Поскольку, однако, в одной публикации невозможно оценить качество статей энциклопедии по всем направлениям науки (да и вряд ли это под силу одному человеку), выберем одно — эстетику. Не только потому, что ей были отданы автором этих строк годы научной деятельности (в том числе, и в Институте философии), но и потому, что в новом издании эстетике предвещается ослепительное будущее: «Уже сегодня достаточно ясно наметились тенденции перерастания её в некую гипернауку, которая постепенно втягивает в себя основные науки гуманитарного цикла (филологию, теоретическое искусствознание, отчасти культурологию, семиотику, структурализм)…» (т.4, стр.465).
Не знаю, как отнесутся к этой перспективе филологи и искусствоведы, узнав, что их (без их ведома) куда-то «втягивает», но меня, эстетика по специализации, превращение любимой науки в некое подобие «крысиного короля» настораживает. А если учесть, что сказано это сегодня, когда по всей стране закрываются (или уже закрылись) кафедры эстетики, а сама дисциплина изгоняется из учебных расписаний (или сливается, растворяется в других, как раз, например, в «культурологии»), — наш интерес к этому прогнозу тем более обостряется.
Как же представлена эстетика в новом издании (для краткости — НФЭ)?
Если оценивать по объёму, — неплохо. Можно насчитать несколько десятков статей. И сразу скажем, — в них немало ценного, особенно в статьях, посвящённых конкретным терминам. Но для того, чтобы судить о направлении науки, совсем не обязательно рассматривать детали и частности, а следует обратиться к стратегическим для каждой науки вопросам. А именно — предмет науки, её основная проблематика, основные (или основная) категории. В нашем случае это статьи — «Эстетика» (В. В. Бычков, О. В. Бычков), «Эстетическое» (В.В.Бычков), «Прекрасное» В. В. Бычков, О. В. Бычков), «Возвышенное» (В. В. Бычков). Именно в этих темах обычно задаются основные координаты эстетической науки, её «идеология», подход к решению проблем. С чтения этих статей мы и начнём.
«Эстетика — наука о неутилитарном созерцательном или творческом отношении человека к действительности, изучающая специфический опыт её освоения, в процессе (и результате) которого человек ощущает, чувствует, переживает в состоянии духовно-чувственной эйфории, восторга, неописуемой радости, блаженства, катарсиса, экстаза, духовного наслаждения свою органическую причастность к Универсуму в единстве его духовно-материальных основ, свою сущностную нераздельность с ним, а часто и конкретнее с его духовной Первопричиной, для верующих — с Богом» (4,456).
Сразу всё стало ясно, не правда ли? Бывает, конечно, что в определении чего-либо совершается какая-нибудь логическая ошибка, но чтобы «все сразу», чтобы нагромоздить их столько в одном месте, окончательно запутав вопрос, — этого мы, прямо скажем, не ожидали.
Что значит раскрыть суть науки? Это значит указать её предмет. Независимо от ваших чувств, настроения, веры и т. д. Вы же не будете определять физику или химию со специальным предупреждением, что она открывается только тем, кто находится в эйфории. Вы же не будете делать их предмет необязательным, указав на то, что он (предмет) иногда меняется («часто», — значит, иногда отсутствует) в зависимости, например, от веры. Все эти обстоятельства скажутся при истолковании предмета, но сам предмет неизменно должен быть один и тот же, иначе не будет одной науки.
Нагромождение описаний и подробностей при этом не спасает. Надо указать главный объект внимания, предмет. Аристотель писал об этом: «Наука всюду исследует главным образом первое — то, от чего зависит остальное и через что это остальное получает своё название» (Метафизика, 1У 2,103 в 14−19). Позднее в Риме уже бытует поговорка: «A potioti fit denominatio», — название даётся по преобладающему признаку.
То есть, науки определяются по главному предмету. Что мы и видим: геология — наука о земле, биология — наука о живом, филология — впрочем, о ней не будем, ведь она куда-то «втягивается». Иногда главный предмет указывается в самом названии науки (без «логии») — физика (от греч. «фюзис» — природа), химия (от греч. «литьё», — наука о составе веществ), и т. д.
Вернёмся же к началу определения, даваемого в философской энциклопедии, и попробуем разыскать в нём тот единственный предмет, который сделает эстетику — наукой.
Итак, нас уверяют, что это наука о «неутилитарном» отношении человека к действительности. Но здесь «предмета» нет. Во-первых, определение не может быть отрицательным, а во-вторых, любой эстетик знает, что «неутилитарное», бескорыстное отношение к предмету является лишь условием эстетического отношения, но сути его, естественно, ещё не раскрывает. Не говоря уже о том, что это — понятие этики, то есть другой науки.
«Созерцательном»? Здесь «специфики» столько же, то есть, нет никакой. Бездельник и лентяй, или глубокомысленный философ, или путешественник — могут сколько угодно «созерцать» что-либо, ничуть не переходя вследствие этого в стан эстетиков.
Авторы статьи чувствуют, видимо, недостаточность своего начала и ищут усиления. «Созерцательном» — мало? Так добавим: «или творческом» — об отношении. Но надо ли говорить, что творческое отношение возможно в любом виде деятельности, а не только в эстетике? Да и кроме того, что это за игра в фанты: не устраивает «созерцательность»? Берите «творчество»! Однако. Важные для определения вещи нельзя вводить союзом «или» Ибо они либо обязательны, либо нет. А то получим две науки: в одной из них «эстетичность» определяется через «созерцательность», в другой — через «творческое отношение». К тому же, у союза «или», помимо разделительности, имеется ещё значение тождества. Тогда выражение «созерцательном или творческом» может значить, что «созерцательное» — это и есть «творческое». Надеюсь, такой нелепости авторы не имели в виду. «Созерцательное» — не обязательно «творческое», и наоборот.
Но продолжим. Может, авторы не понимают, что надо указать специфику науки? Ещё как понимают, не простофили, чай! Делается решительное заявление: «Изучающая (это об эстетике. — Б.Л.) специфический опыт её (действительности. — Б.Л.) освоения».
Прекрасно. Но в чём же эта «специфика»? До сих пор мы её не видели. Так раскройте суть этого «опыта», чтобы мы не путали его с радостью гурмана, рыболова, охотника, жулика, провернувшего удачную комбинацию!..
Делать нечего. Авторы энциклопедии не глупее нас с вами, читатель. Они понимают, что специфики ещё нет, и пускаются вновь в путь, вводя всё новые и новые признаки (авось, какой-нибудь да попадёт в цель!), забыв при этом старое правило: кто много доказывает, не доказывает ничего.
Подключается новое понятие: «процесс». Может, в самом деле, собака зарыта здесь? Начинается описание процесса: «в процессе (и результате) которого человек ощущает, чувствует, переживает в состоянии духовно-чувственной эйфории, восторга, неописуемой радости, блаженства, катарсиса, экстаза, духовного наслаждения…» (4,456).
Не будем придираться к повторам одной и той же мысли разными словами (ощущает — чувствует, восторг — неописуемая радость, и т. д.), но спросим: где же здесь специфика эстетического отношения? Всё, что здесь названо, встречается во всех других отношениях, а «эйфории» алкоголика или наркомана, надо думать, и эстетик удивится. «Блаженство», «экстаз», — да кто же их не испытывал в жизни, даже не имея никакого отношения к эстетике? Понаблюдайте за брокером на бирже, за дельцом, совершившем выгодную сделку! Шекспировские страсти! Думаю, что и хулиганы, громившие машины и избивавшие прохожих на Манежной площади в день футбольного матча сборной, находились не иначе как в экстазе и эйфории. Только каких?
Но можно вспомнить и другие требования к научным определениям, — не умножай без нужды сущностей, не определяй неизвестное через неизвестное, и т. д. Разве понятия «экстаза», «эйфории», «катарсиса», да и «духовного наслаждения» — яснее и понятнее, чем-то неизвестное, которое пытаются с их помощью прояснить?
А если учесть, что в дальнейшем обильно встречаются такие выражения как «трансцендентность», «плерома», «бифуркация», «дискурс» (как же без него?!), «антропная пластичность» и т. п., — то дело с методом написания статей по ключевым понятиям эстетики в НФЭ «начинает проясняться», как любил говорить Эркюль Пуаро (он же Дэвид Суше) в фильмах по произведениям Агаты Кристи.
Но вот, наконец, последняя попытка наших энциклопедистов добраться до искомой специфики: человек, якобы, переживает при этом «органическую причастность к Универсуму, в единстве его духовно-материальных основ, свою сущностную нераздельность с ним, а часто и конкретнее — с его духовной Первопричиной, для верующих — с Богом» (там же).
Час от часу не легче. Состояние, которое здесь описывается, конечно же, не содержит ничего эстетического. «Нераздельность» с миром и «причастность» к нему (при любой трактовке этого мира) испытывает любой человек с рождения, более или менее остро. Иногда это чувство (в эпохи кризисов) ослабляется (тогда это осознаётся как несчастье, болезнь), — но при чём здесь эстетика?
Кстати, отсутствие специфического подхода обнаружится тотчас же, как только мы применим предложенные здесь признаки к какому-нибудь очевидному эстетическому объекту, например, цветку (любимый пример Канта). Итак, любуясь цветком, человек «ощущает» «органическую причастность к Универсуму»? Разумеется, это не исключено в отдельных случаях, но ведь надо учесть, что дело обстоит проще, и девять десятых людей на земле и не слыхали ничего о вашем «Универсуме» (не перестав быть эстетически чуткими людьми) и назови вы его им, они примут его за новую марку стирального порошка. Но дело даже не в этом.
В «Универсуме», как известно, много зла, горя, крови, насилия, обмана, — от страшных «чёрных дыр» в космосе до войн и концлагерей всех времён. Вы и к этому хотите быть «причастны»? Это делает нас эстетиками?
А «органическая причастность», — чем она, кстати, отличается от «неорганической»? Почему в цветке (лютик, маргаритка, и прочие, — чтобы не трогать фаворитов — роз, «лилий полевых» и т. д.) мы ощущаем эту «причастность», а вот в лишайниках, болотной ряске, грибах-поганках и прочем — нет? Или это уже не «Универсум»?
«Единство духовно-материальных основ». А это что за зверь?
Радость, боль, страх, чувство голода, сытости, любовь, душевный подъём и т. д., — всё это понятно любому человеку, это он испытывал и переживал, Впишите же сюда ещё одно чувство — эстетическое", не прячась за иноязычные словечки, которые ничего не объясняют и сами нуждаются в переводе.
Все эти громкие слова об «универсуме» только тогда будут чего-то стоить, когда с их помощью можно будет раскрыть смысл любых эстетических явлений, в том числе, и не очевидных.
На одном из островов Меланезии, например, девушки на выданьи выбивают себе два верхних передних зуба, чтобы образовалась прекрасная, с их точки зрения, дыра. Как здесь увидеть «духовную Первопричину», к которой, по мысли энциклопедистов, сводится эстетическое явление?
Красивыми считались кубические или специально удлинённые головы, прутья в носу или ушах, растянутые до земли срамные губы, — где здесь «сущностная нераздельность» с универсумом? И почему она требует этих форм? Туземцы чаще всего этого не знают, но наука должна объяснить!
В Африке некоторые племена ради красоты обмазывают свои тела коровьими экскрементами. Ради «единства духовно-материальных основ»? Нынешние постмодернисты, скажем, готовы ради освобождения от «диктата» разума отказаться от истины, справедливости, прекрасного и т. д. А вот не обмазываются же! Ни Фуко, ни Деррида, ни Батай! А могли бы!
Как известно, определение какого-либо предмета, его сущности, — это ключ к распознаванию всех его разновидностей. Если оно верно, то действует как закон, как формула некой мировой связи, которая налицо всегда, а не «как правило», или «часто», и т. п. Кислород и водород, соединяясь в известной пропорции, всегда даёт воду, а не иногда и отнюдь не в зависимости от того, в каком настроении находится наблюдатель.
Но если эстетика — наука, то её законы столь же непреложны, как в физике, химии, математике и прочих надёжных отраслях знания.
Ну, а уж то, как в определении появляется «Бог», — надо отметить особо. По мысли авторов, стало быть, человек, охваченный эстетическим чувством, испытывает «нераздельность» с духовной Первопричиной, для верующих — с Богом (4,456). Конечно, появление понятия «Бог» (не в хулительном контексте) в недавней цитадели марксизма — отрадно. Но что это прибавляет в выделении предмета науки?
Есть у мира «духовная Первопричина» или нет, — это вопрос, как известно, дискуссионный, ещё со времён древних индусов и греков. «Бог» (а это и есть «духовная Первопричина») тоже принимается далеко не всеми. Значит, для всех материалистов (назовём их так для простоты), буддистов, пантеистов и им подобных — эстетика существовать не будет? Если же авторы надеются раздать всем по утешению (вам — природу, вам — Первопричину, ну, а вам, отсталые, так и быть, возьмите уж «Бога») то к науке эти раздачи отношения не имеют. У науки не может быть набора отмычек для «электората» У неё — один предмет. Если это — «причастность к Универсуму», — так и скажите. Если «Бог», — другой ответственный шаг. И так далее. Если же иметь, как в мешке деда Мороза, несколько ответов-подарков, — наука существовать не будет.
Верующие и неверующие разойдутся, конечно, в истолковании источника эстетического отношения, его характера, — но само оно обеими сторонами должно быть опознано «как таковое» — сразу, иначе исчезает единая наука.
Мы уж не говорим о том, что ни один верующий никогда не согласится (и правильно сделает!) с тем, что Бог вводится в определение факультативно («а часто»). Мол, хотите, — удовлетворитесь «творческим» отношением, не хотите, — испытайте «духовно-чуственную эйфорию», а если всего этого недостаточно (всё-то вам мало, ненасытные!) берите, так уж и быть, «духовную Первопричину», «Бога». Какая щедрость!
А ведь заметим, что почти во всех священных текстах древности красота действует как важный мотив поведения самих богов (стало быть, существует помимо них и над ними, почти как Судьба!), а по библии наш грешный мир вообще висел на волоске: не скажи Бог после сотворения: «Вот всё прекрасно весьма» (Быт.1, 31), — и не видать нам нашего мира с его «субъектами» и «объектами»!
Но вернёмся к теории. Очевидно, что описание эстетического отношения должно быть сделано в таких понятиях, которые объясняют поведение и самых неразвитых (например, первобытных людей) и самых «продвинутых» особей. Цветку и небу, солнцу и лесу радовались всегда и все, — вот эту загадку и надо объяснить, чтобы не сложилось впечатление, что эстетическое отношение — это удел избранных, освоивших учёные фолианты и имеющие под рукой словари иностранных слов.
Итак, в начальных, самых важных строках определения эстетики как науки её предмет не выявлен и даже не обозначен. Поясним. Пшеничное зерно, например, может быть объектом изучения физики, химии, биологии, эстетики и других наук. «Объект» изучения — один, науки («предмет») — разные. Но наши энциклопедисты этой тонкости не чувствуют, а потому постоянно смешивают с предметом науки её объекты и привходящие обстоятельства.
Между тем, словно уже имея на это право, авторы начинают во всю использовать понятие «эстетический», — как будто оно отныне не нуждается в разъяснении. И вот уже речь идёт об «эстетическом опыте», о «протоэстетической практике», «эстетическом знании» и т. д. А ведь какое содержание вкладывается эпитетом «эстетический» — ещё не ясно.
Но в энциклопедии есть статья, которая так и называется: «Эстетическое». Вот в ней-то мы, наверное, и обнаружим так упорно ускользающую от авторов специфику. Читаем первую фразу статьи: «Эстетическое — наиболее общая категория эстетики, с помощью которой обозначается предмет эстетики (! — Б.Л.) и выражается сущностное родство и системное единство всего семейства эстетических категорий (4, 467). Поразительно!
„Эстетическое“ — это прилагательное, образованное от слова „эстетика“. В нём, естественно, не больше содержания, чем в понятии, от которого оно произведено. И вот оказывается, что это производное есть категория, с помощью которой „обозначается“ предмет эстетики!
Чистейшая тавтология нисколько не смущает наших энциклопедистов.
А что это за многозначительные намёки на „родство“ и „единство“ категорий? Что имеется в виду под пугающим словцом „метакатегория“? Частично это разъясняется в статье „Эстетика“, где говорится, что „эстетическое“ и „искусство“ — „главные“ категории эстетики, её „метакатегории“ (4, 465). И далее: „Все остальные категории являются производными от них“ (там же) Но это — какой-то дурной сон!
Словно философия застыла в своём движении где-то на стадии ранней схоластики, и перед нами вновь явился давний спор об универсалиях, — правда, в карикатурном виде.
Если у вас есть берёзы, осины, сосны, — вы можете образовать понятие „лес“, и далее можете употреблять эпитет „лесной“, что отныне будет обозначать всё относящееся к лесу (то есть, берёзы, осины, сосны…). Если ваш лес состоит только из этих деревьев, то слово „лесной как раз и будет иметь это в виду. Но вы никогда не получите из этого слова — эвкалипта, кебрачо, секвойи и прочего, если раньше, подчеркнём, не вложили их в понятие „лес“.
Если вы все оттенки красоты (возвышенное, прелестное, изящное и т. д.) изначально соединили в понятии „эстетического“, произведенного от них путём обобщения, то они никак не могут быть „производными“ от него, напротив, оно само производно от слова „эстетика“, которое, в свою очередь, „производно“ от обобщения явлений, называемых нами конкретными категориями.
Ошибка, которая здесь сделана, похожа на ту, как если бы кто-то пожелал из понятия „электротехническое“ производить электроутюги, моторы, часы, кипятильники, и другие приборы, включая ещё не изобретённые, — забыв, что само это понятие есть лишь общее наименование всего, что включает в себя наличная „электротехника“.
А что скажет нам история эстетики? Если это главные категории (искусство — без сомнения), то „метакатегория“ эстетическое должна всегда быть на одном из первых мест, не так ли? „Сегодня, как и в момент возникновения, — важно пишут энциклопедисты, — в центре внимания эстетики стоят две главные проблемы: эстетическое и искусство (4, 465).
В статье „Эстетика“ авторами сделан обзор этих „главных проблем“ за все доступные изучению века. И что же? „Искусство“ там действительно есть, но где „эстетическое“? Его нет. На его месте постоянно видим „прекрасное“, „возвышенное“, „трагическое“ и др.
Но, может быть, явление существовало, но называлось по-другому? Нет, ничего похожего не происходит, иначе об этом было бы сказано. А. Ф. Лосев, к авторитету которого то и дело прибегают наши энциклопедисты, выпустил в 1965 г. в соавторстве с В. П. Шестаковым книгу „История эстетических категорий“. В ней названы 12 категорий (как по числу богов на Олимпе!), в их числе — „прекрасное“, „гармония“, „мера“, „идеал“, даже „гротеск“ и „аллегория“. Но „эстетического“ — нет. С чего бы это? Мог ли А. Ф. Лосев, с его знаниями и дотошностью, упустить из виду категорию, которая, если верить энциклопедистам, — „сегодня как и в момент возникновения“ была одной из двух „главных“? Сомневаемся. Тем более, что Лосеву наверняка был известен сборник статей „Эстетическое“, вышедший в том же издательстве (М., Искусство) годом ранее.
Почему же „эстетическое“ не попало в „историю эстетических категорий“? А вот как раз потому, что любому сведущему эстетику понятно, что „эстетическое“ — это служебная, чисто техническая категория, которая лишь обозначает ареал, область распространения науки эстетики, если, конечно, её предмет уже известен. Сама же по себе она пуста, и не имеет самостоятельного содержания, сравнимого даже с самой скромной конкретной эстетической категорией. Вот, кстати, почему она никак не может обеспечить „сущностное родство и системное единство“ категорий. Эти родство и единство имеют другое основание — в самой действительности.
Итак, предмет эстетики в новой энциклопедии скорее скрыт от читателя, чем выявлен светом научного анализа. А в чём же он заключается? Прежде чем высказать свои соображения на этот счёт, зададим другой вопрос. Могло ли так случиться, что более чем за 2 тысячи лет существования эстетики она так ни разу и не наткнулась на верное его обозначение? Вряд ли, не правда ли? Значит, скорее всего, ответ есть, он в истории эстетики, перед нами, но его надо увидеть в ворохе приблизительных, неточных, исторически ограниченных определений. Всё решит, стало быть, критерий отбора. И в чём же он? Ну, хотя бы в выявлении наиболее часто встречающейся категории, в преимущественном внимании к какому-то явлению, — когда речь заходит о предмете эстетики.
Не придётся много гадать в поисках такой категории. Даже в кратком обзоре истории эстетики в разбираемых нами текстах (не всегда точном, но об этом ниже) мы сталкиваемся с тем, что главной проблемой эстетики, -„сегодня и во все времена“, — была проблема красоты.
Именно о „прекрасном“ начинают рассуждать эстетики, когда им надо выявить специфику своей науки в сравнении, скажем, с этикой и другими общественными науками. Да и сами энциклопедисты вынуждены признать, что эстетическое — „чаще всего осмысливалось в терминах красоты, прекрасного, возвышенного и искусства“ (4, 457). Простим авторам это „и“, с помощью которого они, не мудрствуя, объединяют явления разных родов, а зададим новый вопрос: а что же вы сами не „осмысливаете“ эстетическое в этих „терминах“? Что вам мешает?
Тем более, что авторам известно: уже с 18 в. „прекрасное“ (красота) рассматривается в качестве её предмета и главной категории; эстетика чаще всего трактуется как наука о красоте, философия прекрасного и искусства“ (3, 339).
Конечно, прими авторы традиционную, наиболее часто встречающуюся позицию определения эстетики через „прекрасное“, им бы пришлось потрудиться над уяснением сути этого последнего. Излишне говорить, что попытки самих энциклопедистов это сделать (см. 3, 337) не удовлетворяют из-за своей эклектичности, из-за неистребимой склонности постмодернистски смешивать субъект и объект, наконец, из-за утраты чувства юмора: суть прекрасного раскрывается даже через понятие „стиля“! Ну, так расскажите нам, какой „стиль“ неба или цветка вы полагаете прекрасным!
Ещё больше возникает у авторов проблем, когда они приступают к такой разновидности красоты как „возвышенное“ (напомним: всякое возвышенное — прекрасно, но не всякое прекрасное — возвышенно).
Здесь мы видим всё ту же приверженность к маскирующим собственное непонимание проблемы словечкам типа „трансцендентный архетип“, „онтологическая и энергетическая сопричастность“ и т. д. Но прежние логические ошибки переносятся и сюда.
Снова мы читаем, что „возвышенное“ требует „неутилитарных“ отношений субъекта и объекта (да, это непременное условие, но в нём и здесь нет эстетической специфики!). А далее говорится уже о „сложном чувстве восхищения, восторга, благоговения и одновременно ужаса, священного трепета перед объектом, превосходящим возможности его восприятия и понимания“ (1, 419).
О „страхе“ ещё скажем, но ведь главного-то, специфики, нет! Не говорится, какой именно „объект“ приводит в „сложное“ чувство наш вдруг разволновавшийся субъект. Что в объекте его поразило? Что там должно быть обязательно, чтобы вызвать в нем „бурю ощущений“, как сказал поэт? Если об этом не сказать, тогда „возвышенное“ будет характеризовать только чувства человека, который ведь может быть и просто нервным, больным человеком, истериком, плачущим по поводу и без повода! Но об „объекте“ авторами говорится лишь, что он может быть „высоким“ (именно так, в кавычках) (1, 419). И что это значит? Высокий он или не высокий? Допустим, — высокий. Тогда стоит кому-нибудь увидеть баскетболиста ростом под два метра, и вы тотчас испытаете „восхищение, восторг, благоговение и ужас“ и даже „священный трепет“?
Правда, „высокость“ объекта ослаблена кавычками. Зачем? Кавычки, как известно, — кроме случаев цитирования, — это как бы подмигивание автора читателю, — мол, не верь глазам своим, „один пишем, два в уме“, и т. д. Но здесь совсем непонятно, с чего это вдруг автор напускает таинственность. Если объекты возвышенного — высокие, или большие, или длинные, или ещё какие-то, — так и скажите.
Но тогда из всех эстетических могил поднимутся призраки прошлого и пригрозят нам пальцем. Ибо в число „возвышенных“ объектов издавна попадают не только горные хребты, звёзды и небесные светила, но и ущелья, пропасти, а также запахи, звуки, даже молчание, — что вообще чаще всего не поддаётся количественным обозначениям. А есть ведь ещё возвышенные души, мысли, поступки… Уж они-то явно не могут быть физически „высокими“ ни в кавычках, ни без кавычек.
Так, например, уже в первом в истории (1 в.) трактате „О возвышенном“ Псевдо-Лонгина мы находим в качестве примеров — зияющую до самых недр землю, раскрывшийся тартар“ („О возвышенном“, М., Наука, 1994, стр.19), сотворение света Богом (стр.20), извержение вулкана и „потоки подземного огня“ (стр.65), и др. Ясно, что слово „высокий“ (в кавычках и без) никак не охватывает смысл этих явлений.
Но вернёмся к „страху“. На первых порах анализа категории „возвышенного“ страх действительно включался в описание его восприятия. Но позднее было осознано, что это — заблуждение. Более того, ныне уже ясно, что отсутствие страха (а тем более „ужаса“) является одним из условий восприятия возвышенного (как отсутствие утилитарного подхода при восприятии красоты). Да и сами наши энциклопедисты, описывая чувства субъекта, столкнувшегося с возвышенным, указывают, что он „ощущает отсутствие угрозы реальной опасности для себя“ (1, 419).
Откуда же „страх и ужас“? Они же возникают из угрозы! Да и история свидетельствует, что эти чувства отнюдь не обязательны для тех, кто видит „высокий“ объект. Горцы, скажем, живут среди гор (часто до ста и более лет), но не трясутся же они от страха всю жизнь, наоборот, любят свои горы, слагают о них песни…
Нет уж. Если не знаете, что за объект называется „возвышенным“, так и не говорите, или хотя бы не пишите о нём учёных статей.
Неуверенность автора (в данном случае, В.В.Бычкова) в своих штудиях выдаёт и странная манера оговорок, недопустимая в определениях для словарей и энциклопедий. Так, заявив, что возвышенное — это комплекс „неутилитарных“ отношений субъекта и объекта, он далее пишет: „как правило“ (подчёркнуто нами. — Б.Л.) созерцательного характера» (1, 419). То есть? Если «как правило», — значит, иногда и по-другому? Но что это за определение сущности, если она то появляется, то исчезает? Сущность чего бы то ни было не может то быть, то не быть. Есть явление — есть и его сущность.
Если «созерцательность» — существенное свойство, о ней надо говорить в определении всегда. Если же оно «привходящее», как называл их, скажем, Аристотель (Мет., 1 8, 989в; 111, 997 а-в, и др.), то совсем не обязательно.
Если же рассматривать дело по существу, то «созерцательность», приписываемая возвышенному — «как правило», — просто ошибка. Возвышенное проявляется и в действии, — в подвиге, например, даже в переживании. Говорим же мы «возвышенные чувства».
Неверно и то, что объект «превосходит» «возможности его восприятия и понимания» (1, 419). Если бы объект «превосходил» восприятие, то возвышенное и не воспринималось бы. Но раз субъект восхищается, восторгается, чувствует прилив сил, — значит что-то он воспринимает же! А что до «понимания» возвышенного, — что же вы хотите от бедного «субъекта», если и авторы статей в энциклопедиях не всегда его демонстрируют.
Но если всерьёз, — видно, не пошли авторам впрок уроки Канта. Что же это вы, как школьники, переписываете из «Критики способности суждения» параграф, где говорится, что «суждение называется эстетическим именно потому, что определяющее основание его не есть понятие, а чувство» (4, 461), — а сами вводите критерий «понимания» туда, где его изначально не должно быть!
Это ведь азбучная эстетическая истина, что и цветок, и небо, и свет, и цвет нравятся человеку не благодаря «пониманию», или его отсутствию, или его степени, как получилось у авторов с возвышенным, а непосредственно, даже мгновенно, когда разум и включиться-то не успевает. Вот это и есть эстетическое чувство. И никакое другое.
Кант словно предчувствовал, что его будут искажать в этом пункте и специально оговаривал, что и звёздное небо, и океан при определении их «возвышенного характера» мы должны воспринимать «иначе, чем мы его мыслим», «только так, как его и видят» (о небе), «надо, — продолжал он, — как это делают поэты, уметь находить океан возвышенным, исходя из того, что видит глаз» (5, 280).
…Все эти теоретические проблемы, однако, как свидетельствует история эстетики, — разрешимы. И не следует из страха перед ними выплёскивать с водой ребёнка.
Откуда же такая прыть в изгнании столь важного понятия, как красота? Почему классическая категория, верой и правдой служившая человечеству тысячи лет, перестала удовлетворять новых теоретиков? Неужто и в самом деле без неё можно обойтись в определении предмета эстетики?
Как бы не так! Ведь и сами авторы называют «прекрасное» в числе «главных» категорий, поместив его, правда, между «эстетическим» и «возвышенным» (хотя последнее — лишь разновидность прекрасного), и далее называя «трагическое», «комическое», «безобразное», «искусство». То есть, прекрасное уравнено в «главности» и со своими оттенками, и антиподами. А дальше, как ни в чём ни бывало, описывая «эстетический опыт», говорят о «стремлении украсить свою жизнь, предметы утилитарного потребления и т. п.» (4, 456). Но позвольте. «Украсить» — это ведь значит придать «красу», то есть, красоту, сделать что-то прекрасным. А почему не «комическим»? «Безобразным»? Эти качества ведь тоже названы как «главные» категории эстетики!
То есть, принизив прекрасное, спрятав его в немотивированном перечислении, авторы затем начинают контрабандой протаскивать прекрасное («красу») в свои рассуждения. Но последовательная теория не терпит таких уловок!
Ответы на все эти вопросы и недоумения мы получаем, когда знакомимся с концепцией развития самой эстетики как науки, представленной в «Новой философской энциклопедии». Она, эта история, весьма необычна.
Во-первых, вводится деление эстетики на «имплицитную» и «эксплицитную», — с нашей точки зрения совершено искусственное и не дающее научных плодов. «Имплицитная» эстетика, по мнению новых энциклопедистов, — «уходит корнями в глубокую древность и представляет собой полутеоретическое (! — Б.Л.) свободное (! — Б.Л.) осмысление эстетического опыта внутри других дисциплин (в философии, риторике, филологии, богословии и др.)» (4, 456). «Эксплицитная» — «собственно философская дисциплина эстетика, самоопределившаяся в относительно самостоятельную часть философии только к сер. 18 в.» (там же). С каких это пор, однако, эстетике ставят в вину («полутеоретическая»!) то, что она развивается «внутри» философии, если эстетика и есть часть философии, одна из философских ветвей знания?
А во-вторых, что будет, если мы примем предложенное деление? Тогда Аристотель, например, не попадает в состав «собственно философской дисциплины» Это — автор «Метафизики» с её множеством важнейших эстетических идей, «Поэтики», «Риторики» и других работ, включая специальные, но изобилующие ценнейшими эстетическими идеями.
О досократиках, Сократе, Платоне уже и не говорим. Хотя идеи Гераклита о гармонии, например, и сегодня составляют основной теоретический пласт содержания этой категории.
Но зато и более поздним мыслителям не очень повезёт. Леонардо да Винчи, Гёте, Л. Толстой и многие другие художники, как известно, сделали для эстетики куда больше, чем сотни и тысячи номинальных философов. Но их (художников) придётся зачислить в какую-то низшую («имплицитную») касту, — философских шудр, так сказать.
А как быть с английскими «просветителями», сделавшими как раз в 18 в. так много в эстетике и повлиявшими на Канта и которые, в своём большинстве, отнюдь не были «собстственно» философами?
Вот Эдмунд Бёрк, политический деятель, адвокат, публицист, историк, издатель, оратор, автор одного эстетического трактата. Куда его отнести? А Шефтсбери с его полухудожественными диалогами (знаменитых своих «Моралистов» он назвал «философской рапсодией»)? Куда поместим Аддисона с его эссе в модных журналах? Живописца и графика Хогарта с его книгой «Анализ красоты»? Политэконома Адама Смита с его эссе и набросками о моде и природе подражания?
Из всей этой блестящей плеяды (а мы назвали не всех) только Давид Юм, автор ряда эссе о вкусе удостоится чести попасть в число «эксплицитных» профессионалов, благодаря, видимо, своему философскому «Трактату», который он, правда, называл «юношеским произведением» и от которого отрёкся, прося при характеристике его взглядов никогда на него не ссылаться.
Думается, эстетические идеи надо рассматривать по существу, а не по тому, случайному, в общем-то, признаку, высказаны ли они в философском трактате или искусствоведческой статье, эссе, художественном произведении или где-нибудь в «Истории животных», как у Аристотеля. Иначе получается не столько содержательное, сколько бюрократическое деление науки.
Так куда же движется эстетика, по мнению новых энциклопедистов? По представлениям её авторов «классическая философская эстетика», по сути, кончилась на Гегеле («фактически был последним крупным представителем»): «После него она стала одной из традиционных университетских дисциплин, не претерпевая существенных изменений до конца 20 в.» (4, 461).
Ну, прежде чем хоронить классическую эстетику, её надо хотя бы узнать. А обзоры её истории в разбираемых статьях об этом отнюдь не свидетельствуют.
Вот, скажем, Аристотель в статье «Эстетика» представлен только его взглядами на искусство и одной работой — «О поэтическом». Другая важная работа — «Риторика», в числе других эстетических идей, между прочим, содержащая определение красоты, — не упоминается. Её ведь нельзя узнать во фразе: «Риторики разрабатывали правила соответствующего словесного воздействия» (4, 457). Это и вообще неверно (они всегда касались более общих эстетических вопросов, вспомним, например, трактаты Цицерона об ораторском искусстве, где изложена одна из первых развёрнутых теорий смеха), и тем более неверно в отношении «Риторики» Аристотеля. Ну и совсем уж непонятно умолчание о тех трудах Стагирита, где он высказывает многие принципиальные эстетические идеи — «Метафизика», «Политика», «Никомахова этика», «О душе», даже «Физика», даже «Топика», даже «О возниконовении животных» и другие. Все эти не специально эстетические труды содержат гениальные догадки, намного обогнавшие своё время.
Не повезло и Канту, этому своего рода «контрольно-пропускному пункту» начинающих философов. Вот как его представляют читателю: «Главные для него категории эстетики — целесообразное, вкус, прекрасное, возвышенное"(4, 460). Но это неверно. Его книга не случайно носит название „Критика способности суждения“. Вот это — „эстетическое суждение“ — и есть его главная категория, а всё остальное становится понятным у Канта только при уяснении её сущности, как исходной посылки рассуждения.
Некорректно также описывать эстетические взгляды философа понятием „субъект-объектного“ отношения, его нет у Канта, ввели это понятие у нас советские эстетики полвека назад, — и в то же время умалчивать о применяемой Кантом, никогда ранее не встречавшейся характеристике суждения вкуса по качеству, количеству, модальности и отношению. Кроме того, вряд ли стоит сужать спектр эстетических понятий Канта („главные“!), исключая из него, например, анализ „гения“, „идеи эстетической“, принципа классификации искусств и другие. Странно, что ни слова не говорится о противоречиях эстетики Канта.
И уж совсем убивают новые энциклопедисты своим заявлением о Гегеле: „Гегель в „Лекциях по эстетике“ не уделял специального внимания понятиям красоты и прекрасного, так как считал эстетику философией искусства“ (3, 340). Ну, во-первых, одно не исключает другого. А во-вторых, его „Лекции“ буквально пронизаны этими анализами, им посвящены целые разделы. Например, том 1, часть1-я, гл.1: „Понятие прекрасного вообще“ (Гегель. Эстетика. М., 1968, т. 1, с.114−124). Гл. 2-я: „Прекрасное в природе“ (т.1, с.125−161), где подробно рассматриваются красота абстрактной формы, правильность, закономерность, гармония и многое другое. И только 3-я глава посвящена непосредственно анализу „Прекрасного в искусстве“, которым, судя по приведенной фразе из НФЭ, Гегель будто бы должен был ограничиться.
Подобные ляпсусы можно было бы привести и по поводу других фигур, встречающихся в историко-философских прогулках новых энциклопедистов.
Чтобы не быть голословным, вернёмся ещё раз к Псевдо-Лонгину и его трактату „О возвышенном“. Если верить энциклопедии (!), то Псевдо-Лонгин в своём сочинении „характеризовал возвышенное — как один из главных приёмов художественно организованной речи“ (4, 419).
Но это — заведомое сужение и обеднение тематики трактата. Его обще-эстетические идеи для нас сегодня гораздо важнее и далеко выходят за рамки пособия для ораторов. Ну, например, мысли о том, что „природа, самостоятельная в возвышенном и патетическом никогда не бывает беспорядочной или непоследовательной“, или что „природа лежит в основе всего, как нечто первое и изначальное“ („О возвышенном“, с.7), что человеческая душа по своей природе способна „чутко откликаться на возвышенное“, что под его воздействием душа наполняется гордым величием, словно сама породила всё только что воспринятое» (там же, с.15) и т. д.Это ведь уже не «риторика», а чистая, и притом высокая эстетика.
Однако, не всё так безотрадно. С Ницше, по мнению энциклопедистов, якобы «начинается новый этап» «постклассической эстетики», эстетика, мол, «получает новые перспективы развития» (4, 462). За счёт чего же? Вот за счёт чего: «Самим методом свободного полухудожественного философствования, призывом к „переоценке всех ценностей“, отказом от всяческих догм, введением понятий двух антиномических стихий в культуре и искусстве Ницше дал сильный импульс свободному плюралистическому бессистемному философствованию и в сфере эстетики» (4, 462).
Трудно, однако, сказать, чего здесь больше, — похвалы или порицания.
«Свободное» философствование? А разве Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель, Кьеркегор, Шопенгауэр и другие были в нём несвободны?
«Полухудожественного»? Значит, и полунаучного, т. е. любительского. И это — «сильный импульс»? «Отказ от догм»? Смотря что понимать под «догмами». Этот новый манихеец считал, например, догмой помощь слабым, родив пресловутый афоризм — «падающего подтолкни», — вы и этому рады? «Переоценка ценностей»? Да, Ницше не зря слывёт имморалистом. Значит, эстетике мешала мораль?
Что касается «двух антиномических стихий», то человечество знакомо с этой идеей ещё со времён гностиков, Ницше лишь нарядил её в античные одежды.
Не понимаю я и радости авторов энциклопедии (!) по поводу «бессистемности». Если нет «системы», нет и науки, тогда не нужны и энциклопедии, дающие как-никак систематическое знание о предмете.
Преждевременно ликование и по поводу «плюралистического» философствования, — ибо сколько ни вольничай, рано или поздно перед одним «тираном» склониться придётся: перед истиной, хотя бы и в собственном представлении.
Если же говорить вообще об эстетических идеях Ницше, то это один из самых претенциозных, но и бесплодных авторов, учитывая хотя бы его бесконечные противоречия самому себе. «Вклад» его в эстетику — ничтожен.
Но для наших авторов Ницше важен как своего рода переходная ступень к следующей, более прогрессивной, так сказать, стадии. Читатель, пожалуй, не удивится, если я её назову. Это — постмодернизм.
Вот где авторы энциклопедии видят спасение вконец обветшавшей науки. Ибо с их точки зрения, — «в 20 в. эстетическая проблематика наиболее продуктивно разрабатывается не столько в специальных исследованиях, сколько в контексте других наук… и в пространствах новейших (постмодернистских по большей части) философских текстов» (4, 462).
«Неклассическая» эстетика, читаем дальше, — «это своего рода „нелинейная среда“, потенциальное поле бесконечных возможностей, в котором вызревает некое интеллектуально-духовное корневище новой гуманитарной науки будущего» (4, 464). Прошу читателя не смеяться: в этом мире, видимо, деревья растут корнями вверх, поэтому «вызревают» не плоды, а «корневища». Заставляет вздрогнуть и понятие «нелинейности» в культуре. Что это? Нелинейное — значит, кривое. Итак, мы, повидимому, снова в таинственном мире «загогулин».
Дальше — больше. «Появившиеся в сер. 20 в. тенденции неклассической эстетики в русле фрейдизма, структурализма, постмодернизма ориентированы на утверждение в качестве центральных маргинальных, а часто и антиэстетических (с позиций классической эстетики) проблем и категорий (типа абсурдного, заумного, жестокого, шока, насилия, садизма, мазохизма, деструктивности, энтропии, хаоса, телесности, и др.); современные эстетики (значит, и вы в том числе? — Б.Л.) руководствуются принципами релятивности, полисемии, полиморфии ценностей и идеалов, а чаще вообще отказываются от них» (4, 465).
Что ж, действительно, такие эстетики, а больше литераторы, журналисты, неудавшиеся художники и прочие — есть. Но далеко не все в наше время разделяют давно устаревшее почтение к фрейдизму, с его превращением человека в животное, к структурализму, который даже постмодернисты называют «мертвечиной». Но почему же в самом постмодернизме авторы энциклопедии видят «перспективы» и «бесконечные возможности» науки?
Что, собственно, хорошего в том, что — «Весь универсум культуры конвенционально (! — жив курилка! — Б.Л.) признаётся за игровой калейдоскоп текстов, смыслов, форм и формул, символов, симулякров и симуляций»? «Нет ни истинного, ни ложного, ни прекрасного, ни безобразного, ни комического» (4, 463)? А что же остаётся? Думаете, — безответственная болтовня, на грани графомании, посредственных преподавателей философии из Франции и США? А вот и не угадали.
Оказывается, «сознательный эклектизм и всеядность» постмодернизма позволили его теоретикам занять «асистематическую, адогматическую, релятивистскую, предельно свободную и открытую позицию» (там же).
То есть, как в анекдоте: «Больной перед смертью потел?» — «Потел».-"Это хорошо".
Релятивизм, отсутствие системы, отказ от различия истинного и ложного… - это же болезнь! А нам её преподносят как благо. Это всё равно, как если бы медицина отказалась от понятия «здоровье» и гордилась этим.
Самое удивительное, — наши энциклопедисты признают, что при таком подходе «исчезает какая-либо специфика, в т. ч. и эстетическая» (4, 463). Но это значит, что партизаны таких потоков сознания не заслуживают ни отнесения их к какой-нибудь науке, ни, тем более, к эстетике, с её нежными как крылья бабочки категориями. Тем не менее, и относят, и называют «эстетикой», хоть и «неклассической». «Нас расстреливают, и при этом выворачивают наши карманы», — так, кажется, звучала эта фраза более века назад.
Трудно себе представить логику энтузиастов из НФЭ. Каким образом, из «абсурдного» и «заумного» вырастет «интеллектуально-духовное», а из насилия и жестокости, садизма и мазохизма — «корневище» новой гуманитарной науки? Кстати, если уж насилие и жестокость так нужны вам для развития гуманитарных наук, не жалуйтесь на «тоталитарные режимы» (4, 459). А то какая-то женская непоследовательность: приветствуют абсурд постмодернизма, но порицают гитлеровскую Германию за «доведение до абсурда» идеализации и нормативизма (4, 459). Почему же? Надо радоваться! Абсурд сближает вас с гитлеризмом.
Очевидны и неловкие попытки скрыть утрату предмета эстетики словечками «неклассическая» и т. п. Если уж вы считаете, что «эстетическое» — главная категория эстетики, определяющая её предмет, — то всякое обращение к «антиэстетическому» выводит за пределы эстетики. Это уже что-то другое. А делать вид, что всё происходит в рамках одной науки, — во-первых, наивно, а во-вторых, нечестно, ибо отказываясь от главных принципов классической науки «эстетика», вы уже не имеете права вести свою родословную от Аристотеля, Плотина, Канта и других настоящих эстетиков. И никакие манипуляции с приставками «нео-», «пост-», «не-» и так далее, добавляемых к традиционным терминам, не скроют этого факта.
Думается, к слову, что тот, кто отказывается от «ценностей и идеалов», умиляется «хаосу и энтропии», одобряет замещение прекрасного насилием и жестокостью (пока, правда, в академических текстах), должен быть готов встретить их и на улицах, и в собственном доме. Как говорится, — не зовите злых духов! Они приходят!
Здесь не место, конечно, подробно обсуждать сам постмодернизм, этот философский выкидыш Европы и посмешище культуры. Отметим лишь, что кроме трескучих фраз и детских нападок на диалектику с ним не связано ни одного заметного достижения ни в искусстве, ни в художественной критике. Пресловутая «деконструкция» же, то есть, комментирование чужих текстов без метода и постоянных правил есть лишь новый вид интеллектуального паразитирования, способ скрыть свою неспособность к самостоятельному творчеству.
Ну, а уж что касается нравственной позиции многих постмодернистов, — об этом лучше умолчать, ибо тогда придётся выйти за рамки научного обсуждения. Всё же одну иллюстрацию приведём. Жорж Батай, — эта «самая светлая голова» Франции, по мнению М. Хайдеггера, не видел в «поедании человеческого мяса», например, «никакого вреда» и даже считал, что «было бы неразумно не употребить во благо подвернувшуюся возможность» (Ж.Батай. Теория религии. Минск, 2000, с.39). Жаль, он не сообщил, представилась ли ему в Париже такая возможность.
Однако, «вернёмся к нашим баранам», как гласит французская пословица. Вот теперь и раскрывается смысл изгнания прекрасного, низведения его до второстепенной категории.
Дело в том, что все остальные понятия эстетики в той или иной степени связаны с этой категорией, — или как оттенки, или способом утверждения «от противного» (в безобразном, например). И «искусство», которое, как мы видели, вводится энциклопедистами в эстетику через «и», — на самом деле связано с прекрасным органически, ибо выступает его носителем и провозвестником (в том числе, и актом творчества).
Оставив «прекрасное» в качестве основной категории (а именно к этому склоняется большая часть классической эстетики, — и аз, её скромный служитель), было бы невозможно потом академично допускать в эстетику теоретическое оправдание жестокости и насилия, аморальную переоценку ценностей и т. п. А вот куда более нейтральная категория — «эстетическое», — это допускает. Ибо, как мы уже отмечали выше, у неё нет собственного самостоятельного содержания. Вот почему она отнюдь не заслуживает звания «метакатегории». Это всего лишь что-то вроде дорожного указателя: «Иди в страну „Эстетика“, и смотри!» Но зато она удобна для манипуляций с классическими ценностями и идеалами.
А это, как ни крути, уже не развитие науки, а её мутация.
Здесь, правда, возникает нравственная проблема. Если постмодернисты, как это явствует из их высказываний, занимают свою позицию сознательно, то чем объяснить поведение наших авторов? У них-то какой мотив? Если кто-то ждёт от меня обвинений в «идеологической диверсии» и разоблачении какого-нибудь заговора, он глубоко заблуждается. Я не вижу здесь злого умысла. Причина проще.
Налицо, во-первых, элементарное непонимание эстетических проблем (порой мне казалось, что статьи, особенно в теоретической части, вообще писались в полубессознательном состоянии). Во-вторых, торопливое, случайное заполнение духовного вакуума, образовавшегося после ухода марксизма. А когда нет твёрдых убеждений, люди склонны бросаться на самые модные, эффектно поданные теории. Так доверчивые туземцы когда-то за стеклянные бусы и зеркальца отдавали конкистадорам золото, драгоценные камни, а потом и свои территории. Не обошлось, конечно, и без элементов угодничества, традиционного, увы, холуйства перед западными авторитетами. Разве может иной наш соотечественник устоять перед какой-нибудь «ризомой» или, упаси нас, Боже, — «симулякром»? Да у него просто ноги подламываются, когда он вычитает такое.
Соединение этих двух причин, по моему мнению, и приводит к той теоретической беспомощности, какую мы наблюдаем в рассматриваемых статьях.
Так куда же двинулся наш эстетический корабль, если судить по статьям НФЭ, из гавани марксизма? Увы, совсем не туда, куда он мог бы поплыть, — в сторону серьёзной, ответственной за свои выводы науки,
Здесь придётся сказать два слова о нашем недавнем философском прошлом. Перефразируя известные слова, все мы вышли из марксистской «Шинели». Но что это была за «Шинель», если говорить об эстетике?
Преувеличение классового начала, излишняя социологизация искусства, чрезмерная приверженность к довольно узкому набору художественных форм (и, соответственно, объявление «формалистами» тех, кто сюда не вписывался), идеализация «социалистической» действительности и, наоборот, сугубо критический подход к иным типам общественного устройства, и т. д., и т. п.
Всё это, конечно, отрицательно сказывалось на творчестве, служило порой теоретической основой для шумных разоблачительных кампаний, хотя и не мешало время от времени воздавать должное крупным художникам (публикация «Тихого Дона» М. Шолохова, пять сталинских премий Дм. Шостаковичу, и др.).
Вместе с тем, марксистская эстетика требовала серьёзного знания и понимания жизни, значительного содержания, художественной правды, чёткой нравственной позиции, ответственности художника перед обществом. То есть, требовала того, чем отличалось, по мысли её лучших представителей, классическое наследие мирового искусства.
Не видеть этой стороны дела, — значит совершать новый перекос в оценке духовной истории страны и, в свою очередь, под предлогом борьбы с недавним тенденциозным подходом внедрять новую «тенденцию», ещё более опасную, где, как видим, господствует релятивизм и где нет места даже для истины и справедливости, поскольку все ценности размыты и всё утратило чёткие очертания. Причём, как в самом творчестве, так и в его оценке.
В культуре, думается, надо всё-таки стремиться к сохранению лучшего, а болезни, увы, находят нас сами.
В этом смысле статьи НФЭ по основным проблемам эстетики, с моей точки зрения, не только не движут нашу науку вперёд, но свидетельствуют о её деградации, — как по своему теоретическому уровню, так и по занятой общественно-нравственной позиции.
21 сентября 2004 г.
