 |
| Газета.GZT.Ru | Антон Уткин | 13.08.2004 |
«Рождение первой девочки нас разочаровало, рождение второй — огорчило»
Царевич Алексей появился на свет, когда у царской четы было уже четыре дочери. Одно время в венценосной семье даже возникала мысль о том, нельзя ли, в случае если они так и не обретут мужского потомства, передать престол старшей дочери. Однако такой поворот событий противоречил бы закону о престолонаследии, изданному еще при императоре Павле. Поэтому министр юстиции Н.В. Муравьев и обер-прокурор синода К.П. Победоносцев, которые специально занимались этим вопросом, высказались за сохранение закона.
«Ты знаешь, как мы оба любим детей, — признавалась императрица Александра Федоровна своей фрейлине А.А. Вырубовой. — Но я должна признаться, что рождение первой девочки нас разочаровало, рождение второй — огорчило, а следующих наших девочек мы встречали с раздражением, — бедные малютки!» Александра Федоровна вообще была чадолюбива. В 1916 году, уже будучи матерью пятерых детей, она написала мужу: «Как-то грустно даже — у нас нет больше маленьких!»
«Будет маленький»
28 июня (10 июля) 1899 года в возрасте 28 лет трагически ушел из жизни второй брат императора Николая II Великий князь Георгий Александрович, считавшийся по старшинству наследником-цесаревичем. Причиной смерти явилось падение с мотоцикла в окрестностях Абастумана в Грузии, где он вынужден был жить из-за болезни легких. «Отныне, доколе Господу не будет угодно еще благословить Нас рождением сына, ближайшее право наследования Всероссийского престола, на точном основании Государственного Закона о престолонаследии, принадлежит любезнейшему брату Нашему Великому князю Михаилу Александровичу», — говорилось в императорском манифесте по поводу смерти Великого князя Георгия. Тем не менее ожидание прямого наследника, все больше приобретая мистический оттенок, сделалось, в конце концов, ожиданием того доброго знака, который ободрит общество, стоявшее на грани революции и опасной войны, и с помощью которого будущее приобретет наконец благоприятные черты.
Дабы поспособствовать достижению заветной мечты царской четы — рождению сына, — сначала по совету Великой княгини Милицы, супруги Великого князя Петра Николаевича, из Киева были привезены четыре слепые монахини. Зажегши четыре свечи и окропив царское ложе вифлеемской водой, они предсказали рождение наследника после того, как «солнце обернется четыре раза». Когда вскоре после этого родилась Великая княжна Анастасия, монахинь отослали обратно в Киев. Следующим у подножья трона пытал счастья знаменитый юродивый Митя Козельский — мещанин города Козельска Калужской губернии Дмитрий Попов. Причастие он давал изо рта, после чего у одной из царевен появилась сыпь. Митю сменил пресловутый француз Филипп. Бывший подмастерье в мясной лавке излечил царицу от припадков и предсказал сына. Однако случившаяся вскоре после этого беременность на поверку оказалась опухолью. Тогда В.К. Плеве, хорошо знавший, о чем мечтали царь и царица, подал им мысль помолиться у монахов святого Серафима Саровского, молитвенника за царскую семью. В Дивеево Николая и Александру встретила юродивая Паша Дивеевская. Она благословила государя, дала поцеловать руку и заверила: «Будет маленький!» Императрице же показала красную куклу и красную ленту, сопроводив эти действия непонятными словами: «Много будет, много!» Тогда, в 1903 году, императрице истолковали это как пророчество дворцового переворота вследствие интриги великих князей. Однако старица Саровская Парасковья Ивановна, как еще называли юродивую, как оказалось, смотрела куда глубже. «После этого, — рассказывала Александра Федоровна, — я видела страшный сон, и я уже знала, что у меня родится сын. Это было в ночь под мои именины. Я спала. Вдруг над моим изголовьем я вижу точно отверстие в потолке и оттуда — легкий ветерок, приятный такой. Я вдыхаю его с радостью. Внезапно оттуда спускается как бы белая косынка или крылья, и около меня, перед моей кроватью, какой-то человек босой, в белой рубашке, подпоясанный веревкой; он спокойно осеняет меня крестным знамением и что-то шепчет… Я хочу разбудить Папу (Николая. — ГАЗЕТА), но он все шепчет, хочу что-то спросить, но он тихо удаляется. Говорю: „Кто ты, скажи?“, а сама не могу отвести от него глаз. „Алексей — человек Божий!“ — шепчет он и исчезает…
Самые легкие роды
Позже императрица рассказывала, что из всех это были самые легкие ее роды. Она разрешилась от бремени, едва успев подняться из маленького кабинета по витой лестнице к себе в спальню. „Сколько было радости, — писала Вырубова, — несмотря на всю тяжесть войны“. До какой степени ожидание наследника передалось всему русскому обществу, видно из того факта, что в осажденном Порт-Артуре, куда все новости доходили с двухнедельным опозданием, слух о рождении Алексея разнесся уже 4 июля, то есть почти за месяц до его действительного появления на свет. „Незабвенный великий день для нас, — записал в дневнике радостный отец, — в который так явно посетила нас милость Божья. В 1 ¼ у Аликс родился сын, которого при молитве нарекли Алексеем… Утром побывал как всегда у Мама, затем принял раненного при Вафангоу арт[иллерийского] офицера Клепикова“. В день рождения сына Николай отправил в действующую армию телеграмму генералу Куропаткину (которого тоже звали Алексеем Николаевичем): „Сегодня Господь даровал Ее Величеству и мне сына Алексея. Спешу сообщить Вам об этой милости Божией России к Нам… Да сохранится у Него на всю жизнь особая духовная связь со всеми теми дорогими для Нас и для всей России от высших начальников до солдата и матроса, которые свою горячую любовь к Родине и Государю выражают самоотверженным подвигом, полным лишений, страданий и смертельной опасности“. Все военнослужащие на Дальнем Востоке были объявлены крестными отцами мальчика. Манифестом, возвещавшим государству о его рождении, были дарованы некоторые свободы, и в числе прочего взяты на государственное обеспечение сироты, чьи родители погибли в войне с Японией. На следующий день был издан специальный приказ по войскам в Маньчжурии: с 1 мая 1904 года каждый месяц пребывания в осажденной крепости Порт-Артур засчитывался за год военной службы.
Цесаревича крестили в Петергофском соборе Петра и Павла в присутствии многочисленной родни. Его бабка вдовствующая императрица Мария Федоровна писала в Данию своему отцу королю Христиану IX: „Это неслыханная радость и восторг, первое светлое пятно в долгом печальном времени, и мы все от всего сердца благодарим нашего Господа за это. Маленький такой прекрасный сильный ребенок, громадный и никогда не плачет“. Имя Алексей — греческое. В России оно получило распространение благодаря популярности византийского агиографического сочинения „Житье святаго человека божия Алексия“. 5 октября православная церковь поминает святителя Алексия, занимавшего московскую митрополичью кафедру при Дмитрии Донском. Этот день и стал днем тезоименитства наследника. Однако такое же имя носил и несчастливый сын Петра I, умерщвленный в застенке с ведома родителя, и отец самого Петра царь Алексей Михайлович, прозванный „Тишайшим“. Когда об этом напомнили Николаю, тот на мгновение задумался, потом сказал: „Да, вы правы; я же со своей стороны желаю лишь одного — чтобы Наследник дал России в лице своего сына второго Петра Великого“.
„Громадный матрос получил приказание носить его на руках“
Увы, вскоре радость по поводу рождения цесаревича оказалась омрачена. Уже в конце сентября 1904 года произошло событие, чрезвычайно взволновавшее родителей младенца. Николай с тревогой сообщал матери: „Аликс и я были очень обеспокоены кровотечением, которое продолжалось с перерывами до вечера, из пуповины! Пришлось выписать Коровина и хирурга Федорова: около 7 часов наложили повязку. Маленький был удивительно спокоен и весел! Как тяжело переживать такие минуты беспокойства“.
Впрочем, императрице и без докторов было ясно, что означало это кровотечение. Синяки и шишки, возникавшие у малыша в местах ушибов и быстро превращавшиеся в синеватые опухоли, подтвердили страшную догадку — Алексей Николаевич унаследовал ужасную болезнь гемофилию (несворачиваемость крови), которой страдали многие родственники Александры Федоровны по мужской линии. От гемофилии умерли ее брат и дядя, герцог Леопольд. Ей же с детства были подвержены и племянники Александры Федоровны, сыновья принца Генриха Прусского, и ее сестры принцессы Ирены. Конечно, все, что было доступно тогдашней медицине, было для Алексея сделано. При царских дочерях состояла няня-англичанка, но с появлением наследника царица рассталась с ней и пригласила воспитанницу петербургского воспитательного дома и школы ученых нянь при нем Марию Ивановну Вишнякову. Александра Федоровна ежедневно сама купала наследника и уделяла детской так много времени, что при дворе стали говорить, что „она не царица, а только мать“. Родители скрывали болезнь Алексея от всех, кроме самых близких родственников и друзей. Первое время в полном неведении относительно недуга внука оставалась даже мать Николая вдовствующая императрица Мария Федоровна.
Швейцарец Пьер Жильяр, который преподавал французский язык великим княжнам Ольге и Татьяне и которому в будущем предстояло делать то же в отношении их брата, так вспоминал свою первую встречу с Алексеем: „Я увидел, как императрица несколько раз принималась нежно прижимать к груди наследника, как мать, дрожащая за жизнь своего ребенка; эта ласка и взгляд ее в это время обнаруживали скрытую тревогу, такую определенную, так хватающую за сердце, что я был поражен. И только много времени спустя я понял смысл этой тревоги. В последующие годы я все чаще и чаще видел Алексея Николаевича, когда он, ускользнув от своего матроса, забегал в классную комнату своих сестер. Иногда эти посещения внезапно прекращались, и некоторое довольно долгое время его не было видно. Каждое из этих исчезновений вызывало среди обитателей дворца состояние уныния, которое выражалось глубокой грустью и у моих учениц. Это горе свое они напрасно старались скрыть. Когда я их расспрашивал, они пытались избежать моих расспросов и отвечали уклончиво, что Алексей Николаевич слегка прихворнул. Но я знал из других источников, что он захвачен болезнью, о которой говорили обиняком и сущность которой никто мне точно не мог определить“. Впрочем, на вопросы царя докторам пришлось ответить без обиняков: они признали, что самые известные мировые специалисты не в силах бороться с гемофилией и посоветовали принять самые строгие меры, чтобы предохранить мальчика от падений, порезов и даже царапин, потому что каждое незначительное кровотечение могло оказаться для него роковым. „Громадный матрос (боцман императорской яхты „Штандарт“ А.Е. Деревенько. — ГАЗЕТА) получил приказание следить за безопасностью Алексея и носить его на руках во всех случаях, когда мальчику предстояло оставаться продолжительное время на ногах. Для его царственных родителей жизнь потеряла всякий смысл. Мы боялись улыбнуться в их присутствии, — вспоминал двоюродный дядя Николая великий князь Александр Михайлович. — Посещая их величеств, мы вели себя во дворце как в доме, в котором кто-то умер. Император старался найти забвение в неустанном труде, но Императрица не захотела подчиниться судьбе. Все свои помыслы она обратила в сторону религии, и ее религиозность получила истерический характер“.
„Распутин просто стоял в ногах постели и просто молился“
Как известно, единственным человеком, способным помочь больному ребенку, оказался Григорий Распутин. Наука, которая в наши дни сделала большие успехи в лечении гемофилии, по-прежнему не в силах пролить свет на феномен старца. Однако свидетельства очевидцев не оставляют сомнений в том, что меры, прилагаемые Распутиным для облегчения страданий наследника, всегда были действенны и, имея успех для самочувствия Алексея, немало воздействовали на воображение его родителей. Сестра Николая, великая княгиня Ольга Александровна, которой, в силу обстоятельств, чаще других приходилось встречаться с Распутиным, неоднократно убеждалась в чудотворной силе его воздействия: „Бедный малыш лежал в страшных мучениях, с темными кругами под глазами, весь скрюченный, со страшно распухшей ножкой. Доктора просто ничем не могли помочь. Они выглядели более напуганными, чем любой из нас, и все время перешептывались. Врачи не знали, что делать, проходил час за часом, и они потеряли всякую надежду. Время было позднее, и меня уговорили пойти к себе. Затем Аликс (Александра Федоровна. — ГАЗЕТА) послала в Петербург за Распутиным. Он прибыл во дворец около полуночи или даже позднее… Рано утром Аликс позвала меня в комнату Алексея. Я просто не поверила своим глазам. Малыш был не просто жив, он был здоров. Он сидел в кроватке, лихорадка прошла, опухоли на ноге не было и в помине… Позднее я узнала от Аликс, что Распутин даже не дотронулся до ребенка, он просто стоял в ногах постели и просто молился“. Великая княгиня Ольга Александровна вспоминала и другие сцены, когда влияние старца на царских детей было беспредельным. Однажды вечером княгиню позвали в детскую. Там она увидела, как Распутин ведет задушевную беседу с детьми. „Я почувствовала, — вспоминала Ольга Александровна, — что от него исходит теплота и мягкость. Видно было, что детям он нравится, и сейчас помню, как они смеялись, когда маленький Алексей решил, что он зайчик, и запрыгал по комнате. И вдруг, совсем неожиданно, Распутин схватил малыша за руку и повел его в спальню. Мы втроем последовали за ними. Там была такая тишина, словно мы очутились в церкви. В спальне Алексея не была зажжена ни одна лампа, свет шел лишь от свечей, горевших перед прекрасными иконами. Ребенок стоял очень тихо рядом с этим гигантом, голова которого была склонена. Я поняла, что он молится. Это производило очень сильное впечатление. Я также поняла, что мой маленький племянник молится вместе с ним. Я просто не могу описать, но тогда я почувствовала, что верю в искренность этого человека“. Пытаясь объяснить действительное отношение брата и его супруги к Распутину, Ольга Александровна уверяла: „Никогда ни мой брат, ни Аликс не верили тому, что человек этот обладает сверхъестественной силой. Они видели в нем крестьянина, глубокая вера которого сделала его инструментом в руках Божьих, но только для излечения Алексея. Аликс ужасно страдала от невралгии и ишиаса, но я никогда не слышала, чтобы сибиряк ей помог“.
„Доктора не понимали, что произошло“
Осенью 1912 года в Скерневицах Варшавской губернии, в имении Спала, куда царская семья выехала на охоту, Алексей неудачно прыгнул в лодку, и у него началось внутреннее кровоизлияние. Три недели он находился между жизнью и смертью. „Спать он почти не мог, — писал Николай матери, — плакать тоже, только стонал и говорил „Господи, помилуй“. Невольным свидетелем семейной трагедии, по-прежнему скрытой от посторонних глаз, продолжал оставаться Пьер Жильяр: „Несмотря на болезнь цесаревича, жизнь в Спале продолжалась, одна парадная охота сменяла другую, гостей становилось все больше и больше. Однажды вечером, после обеда, великие княжны Мария и Анастасия Николаевны представляли две сцены из „Мещанина во дворянстве“ в столовой, где присутствовали их императорские величества, свита и несколько гостей. Я был суфлером и прятался за ширмой, служившей кулисами. Слегка вытянув шею, я мог видеть императрицу, сидевшую в первом ряду зрительного зала, она улыбалась и оживленно разговаривала со своими соседками. Когда представление закончилось, я прошел через служебную дверь и оказался в коридоре как раз напротив комнаты Алексея Николаевича. Оттуда доносились стоны. Тут я увидел царицу — она бежала, подхватив двумя руками свой длинный, затрудняющий движение шлейф. Я прижался к стене, и она пробежала мимо, не заметив меня. Лицо ее было безумным, искаженным от ужаса. Я вернулся в столовую. То оживление, которое я застал там, не поддается описанию. Ливрейные лакеи разносили подносы с прохладительными напитками. Все смеялись и обменивались шутками. Вечер был в разгаре. Через несколько минут вернулась царица. Она снова надела маску на лицо и заставила себя улыбаться гостям, толпившимся вокруг нее. Но мне было видно, что царь, хотя и занятый разговором, встал так, чтобы можно было наблюдать за дверью, и я перехватил полный отчаяния взгляд, который бросила на него вошедшая царица. Через час я вернулся в свою комнату, страшно расстроенный тем, что видел и что вдруг прояснило для меня всю трагичность этой двойной жизни“. Надежда на выздоровление была практически потеряна, министр двора граф В.Б. Фредерикс настоял на составлении бюллетеней о состоянии наследника, из которых явствовало, что он умирает. 10 октября Алексея причастили, и сейчас же ему сделалось лучше, боли почти прошли, температура спала. Тем же числом была получена телеграмма от Распутина, находившегося тогда у себя на родине в Тобольской губернии: „Мама моя дорогая, Господь услышал наши молитвы, твое дитя здорово. Молись. Григорий“. Когда Николай и Александра вошли к Алексею с этой телеграммой и приложили ее к его голове, он открыл глаза и весело засмеялся. Александра при этом опустилась на колени, а Николай заплакал.
В 1915 году, лично встав во главе армии, за год до этого вступившей в Первую мировую войну, Николай уехал в ставку и взял с собой Алексея. На расстоянии нескольких часов пути от Царского Села у наследника началось кровоизлияние носом. Доктор В.И. Деревенко, который постоянно сопровождал цесаревича, старался остановить кровь, но ничего не помогало. Положение становилось настолько грозным, что Деревенко решился просить государя вернуть поезд обратно. С огромными предосторожностями Алексея вынесли из вагона. Вырубова вспоминала: „Я видела его, когда он лежал в детской: маленькое, восковое лицо, в ноздрях окровавленная вата. Профессор Федоров и доктор Деревенко возились около него, но кровь не унималась. Федоров сказал мне, что хочет попробовать последнее средство — достать какую-то железу из морских свинок. Императрица стояла на коленях около кровати, ломая себе голову, что дальше предпринять. Вернувшись домой, я получила от нее записку с приказанием вызвать Григория Ефимовича. Он приехал во дворец и с родителями прошел к Алексею Николаевичу. По их рассказам, он, подойдя к кровати, перекрестил наследника, сказав родителям, что серьезного ничего нет и им нечего беспокоиться, повернулся и ушел. Кровотечение прекратилось. Государь на следующий день уехал в ставку. Доктора говорили, что они совершенно не понимали, что произошло“.
„Очень простой от природы, он нисколько не кичился, что был наследником“
В октябре 1915 года Николай ненадолго вернулся в Царское Село и, уезжая в Могилев, где располагалась ставка, снова увез сына с собой. Это был первый случай, когда Александра Федоровна так надолго рассталась с Алексеем. Она очень тосковала по нему. Ежедневно в 9 часов, в то время, когда наследник обычно отходил ко сну, императрица ходила молиться в его опустевшую комнату. Начиная с 1916 года Мария Федоровна вместе с другими детьми сама начала ездить в действующую армию. В ставке мать и дочери жили в поезде. В час дня за ними приезжали „моторы“, и они отправлялись в губернаторский дом к завтраку. Два казака конвоя стояли у лестницы. Из залы шла дверь в темный кабинет и спальню с двумя походными кроватями Николая и наследника. Летом семья завтракала в палатке, установленной в саду. Сад был расположен на высоком берегу Днепра, откуда открывался чудесный вид на реку и окрестности Могилева. „Мы радовались, смотря на Алексея Николаевича, — вспоминала Вырубова. — Любо было видеть, как он вырос, возмужал и окреп; он выглядел юношей, сидя около отца за завтраком; пропала и его застенчивость: он болтал и шалил. Особенным его другом стал старик-бельгиец генерал Риккель“. По словам флигель-адъютанта полковника А.А. Мордвинова, в год перед революцией внутренние кровоизлияния, вызванные неосторожными ушибами, становились у наследника все реже и реже; его немного сведенная раньше нога совсем распрямилась, и Алексей „по виду и движениям не отличался нисколько от совершенно здоровых детей его возраста“. Жильяр, проводивший много времени с царевичем, уловил главное, что составляло его личность: „Очень простой от природы, чуждый всякого высокомерия и тщеславия, он нисколько не кичился тем, что был наследником, и самым большим счастьем для него являлась возможность поиграть с сыновьями своего матроса Деревеньки, мальчуганами немногим моложе его“. „Перед завтраком папа мне дал 1 нашивку, — записал царевич в своем первом дневнике 25 мая 1916 года. — Он произвел меня в ефрейторы. После обеда играл и читал по-русски. Ура!“
„Встречаясь с ним во Дворце (в Могилеве. — ГАЗЕТА) каждый день по два раза, наблюдая его отношения к людям, его игры и детские шалости, — писал протопресвитер ставки Г. И. Шавельский, — я часто в то время задавал себе вопрос: какой-то выйдет из него монарх? После того, как жизнь его трагически пресеклась, когда еще не успел определиться в нем человек, вопрос, возникавший тогда у меня, является настолько же трудным, настолько же и неразрешимым или, по крайней мере, гадательным… Как болезненному, ему разрешалось и прощалось многое, что не сошло бы здоровому… Господь наделил несчастного мальчика прекрасными природными качествами: сильным и быстрым умом, находчивостью, добрым и сострадательным сердцем, очаровательной у царей простотой“. Следователь Н.А. Соколов, расследовавший трагедию в Екатеринбурге, в своей книге „Убийство царской семьи“ дал такой портрет царевича: „Он совмещал в себе черты отца и матери: унаследовав простоту отца, был чужд надменности, заносчивости, но имел свою волю и подчинялся только отцу… Учительница Алексея говорила о нем: „Он имел большую волю и никогда не подчинился бы ни одной женщине. Он был весьма дисциплинирован, замкнут и очень терпелив. Несомненно, болезнь наложила на него отпечаток и выработала в нем эти черты. Он не любил придворного этикета, любил быть с солдатами и учился их языку, употребляя в своем дневнике чисто народные русские выражения“.
„Вам будет труднее с ним справиться, чем со мной“
В первые годы жизни Алексея в России существовало как бы два царских двора: двор вдовствующей императрицы Марии Федоровны и меньший — Александры Федоровны. Вдова Александра III неохотно уступала свое место молодой императрице, но была при этом прекрасной матерью и бабушкой. Она горячо любила своих внуков, а те отвечали ей взаимностью. Часто, побывав у Марии Федоровны, наследник задавал своей матери вопросы, которые были ей неприятны. „Почему я редко вижу свою бабушку? — недоумевал мальчик. — Я ее очень люблю, и она меня любит. Вот няня говорит, что в деревнях всегда бабушки живут вместе и все рассказывают детям сказки. Почему у нас так нельзя?“ Мнительная и ревнивая Александра Федоровна усматривала в этих словах чье-то враждебное влияние, хотя, как рассуждала Вырубова, „отчего не допустить искреннее родственное чувство?“ „У него было то, — развивает эту тему Мордвинов, — что мы, русские, привыкли называть золотым сердцем. Он легко привязывался к людям, любил их, старался всеми силами помочь, в особенности тем, кто казался ему несправедливо обижен… Несмотря на его добродушие и жалостливость, он, без всякого сомнения, обещал обладать в будущем твердым характером. Уже с раннего детства он не очень любил подчиняться“.
„Вам будет с ним труднее справиться, чем со мной“, — заметил как-то Николай одному из своих министров.
„Алексей Николаевич бегал с грустными и удивленными глазками“
23 февраля 1917 года Николай Второй записал в своем дневнике: 'Приехал в Могилев в 3 ч. Был встречен ген. Алексеевым и штабом. Провел час времени с ним. Пусто показалось в доме без Алексея…“ В этот день началась Февральская революция, и уже 2 марта отрекшийся от престола император превратился в полковника Романова. Дети бывшего самодержца лежали в кори в Царском Селе. Караулы ушли, по дворцу бродили кучки революционных солдат, с интересом рассматривавших роскошные интерьеры и пристававших с расспросами к оставшимся слугам. Особенно солдат интересовал царевич Алексей Николаевич. Как-то раз они даже ворвались к нему в игральную. Бывший император вернулся в Царское Село из Могилева утром 9 марта. „Слезы звучали в его голосе, — вспоминала Вырубова, лежавшая больная во дворце, — когда он говорил о своих друзьях и родных, которым он больше всех доверял и которые оказались соучастниками в низвержении его с престола… „Зачем вы не обратились с воззванием к народу, к солдатам?“ — спросила я. Государь ответил спокойно: „Народ сознавал свое бессилие, а ведь тем временем могли бы умертвить мою семью. Жена и дети — это все, что у меня осталось!“ Спустя несколько дней тяжело больную Вырубову по просьбе Александры Федоровны доставили на половину царских детей: „Когда меня везли обратно мимо детской Алексея Николаевича, я увидела матроса Деревенько, который, развалившись в кресле, приказывал наследнику подать ему то то, то другое. Алексей Николаевич с грустными и удивленными глазками бегал, исполняя его приказания. Этот Деревенько пользовался любовью Их Величеств: столько лет они баловали его и семью его, засыпая их подарками. Я умоляла, чтобы меня скорее увезли“.
„Сегодня дорогому Алексею минуло 13 лет, — записал Николай за сутки до высылки из Царского Села. — Да даст ему Господь здоровье, терпение, крепость духа и тела в нынешние тяжелые времена!“ Местом пребывания для царской семьи глава Временного правительства Керенский избрал Тобольск, куда Романовы прибыли под охраной царскосельского коменданта полковника Е.С. Кобылинского и возглавляемого им отряда особого назначения. Царскую семью поселили в губернаторском доме. Отношение местного населения к бывшему императору и его домашним было не только не агрессивным, но даже уважительным. 6 декабря 1917 года на молебствии в местном соборе диакон даже посмел провозгласить многолетие царскому дому.
„Этого свинства я им не забуду“
Новости в Тобольск доходили с большим опозданием. Не стало исключением и известие о случившейся в Петрограде Октябрьской революции. 17 ноября Николай записал в дневнике: „Такая же неопрятная погода с пронизывающим ветром. Тошно читать описания в газетах того, что произошло две недели тому назад в Петербурге и Москве! Гораздо хуже и позорнее событий Смутного времени“. В Тобольске переход власти от Временного правительства произошел безболезненно: комиссар последнего просто передал власть местному Совету рабочих и солдатских депутатов, состоявшему из социал-демократов, меньшевиков, ратовавших за созыв Учредительного собрания. До поры до времени настоящей большевистской власти в Тобольске не было, хотя порядки в городе заводились все более непонятные. Из дневника Николая Второго: '26 ноября. Понедельник. В 8 ч пошли к обедне. Сегодня георгиевский праздник. Для кавалеров город устроил обед и прочие увеселения в народном доме. Но в состав нашего караула от 2 полка было несколько георг[иевских] кавал[еров], кот[орых] их товарищи — не кавалеры не пожелали подсменить, а заставили идти по наряду на службу — даже в такой день! Свобода!!!“ „17 января. Среда. Караул был хороший — 1-й взвод 4 полка. Алексей зашел к ним вечером поиграть в шашки“. „28 февраля (13 марта). Среда Такой же день при 12 мороза. Окончил „Анну Каренину“ и начал читать Лермонтова“. „2/15 марта. Пятница. Вспоминаются эти дни в прошлом году в Пскове и в поезде! Сколько еще времени будет наша несчастная родина терзаема и раздираема внешними и внутренними врагами? Кажется иногда, что дольше терпеть нет сил; даже не знаешь, на что надеяться, чего желать? А все-таки никто, как Бог! Да будет воля его святая!“ „8 апреля. Воскресенье. Двадцать четвертая годовщина нашей помолвки! День простоял солнечный, с холодным ветром, весь снег стаял. В 11 ½ была обедница. После нее Кобылинский [показал] мне телеграмму из Москвы, в которой подтверждается постановление отрядного комитета о снятии мною и Алексеем погон! Поэтому решил на прогулки их не надевать, а носить только дома. Этого свинства я им не забуду! Работал в саду два часа. Вечером начали читать вслух „Волхвы“ — тоже Всеволода Соловьева“.
„Когда придет время, германское правительство примет необходимые меры“
22 (9-го по старому стилю) апреля 1918 года из Москвы в Тобольск прибыл чрезвычайный комиссар советского правительства Василий Яковлев. Отряд полковника Кобылинского был расформирован, и его место заняла группа красноармейцев под командованием некоего Родионова (Яна Мартыновича Свикке). Когда Родионов впервые появился в доме губернатора, кто-то из царской свиты уверял остальных, что признал в нем немецкого жандарма, проверявшего паспорта на границе в Вержболове. Потом сам Родионов неожиданно сказал находившемуся при царской семье генералу И.Л. Татищеву: „Я вас знаю“. „Но как вы можете меня знать? — удивился Татищев, который много лет провел в Германии в качестве атташе. — Где вы могли меня видеть? Вы же знаете, что я жил в Берлине“. — „Вы не единственный человек, который жил в Берлине“, — ответил на это командир охранников и от дальнейшего разговора уклонился. К слову, фамилия Родионова фигурировала в списке русско-германских агентов-осведомителей, следивших за настроением войск и населения в Сибири. Список этот 23 января 1918 года был составлен по запросу комиссариата по военным делам заведующим контрразведкой при ставке большевистского главковерха Крыленко неким Фейерабендом (одновременно большевиком и сотрудником немецкой военной разведки). Что же до личности комиссара Яковлева, она продолжает оставаться до конца не выясненной и по сей день. В свое время следователь Соколов, первым расследовавший обстоятельства гибели царской семьи, пришел к заключению, что Яковлеву, который скрывался под маской большевика, цели большевистского правительства были тем не менее чужды. За Яковлевым стоял всемогущий немецкий посол в Советской России граф Мирбах, прибывший в Москву 4 апреля 1918 года, — через месяц после того, как большевики заключили с Германией Брестский мир. Именно стараниями Мирбаха Николай Второй должен был оказаться в занятой немцами Риге, где при участии бывшего царя планировалось создать дружественную кайзеровской Германии марионеточную монархию. По всей видимости, определенные гарантии передачи царской семьи немцам дал Мирбаху лично председатель ВЦИК Яков Свердлов. Во время пребывания посла в Москве его осаждали монархисты, взывавшие о помощи царской семье. „Мы знаем, что делаем, — успокаивал монархистов Мирбах. — Когда придет время, германское правительство примет необходимые меры“.
„Судьба русского императора в руках его народа“
Утром 12 апреля Яковлев посетил полковника Кобылинского, которого уведомил о том, что он (Яковлев) уполномочен ЦИК забрать из Тобольска царскую семью, не назвав при этом конечного пункта путешествия. На отказ Николая ехать неизвестно куда без больного сына, который не смог бы выдержать путешествия, Яковлев сказал: „Пожалуйста, не занимайте такую позицию. Я должен выполнить этот приказ. Если вы откажетесь, я буду вынужден прибегнуть к силе или отказаться от своей миссии. В последнем случае мое место может быть занято менее деликатным человеком. Вам не следует бояться за вашу безопасность — я отвечаю головой за вашу жизнь. Если вы не хотите ехать один, вы можете взять с собой кого пожелаете — это ваше дело. Но мы должны выехать завтра в четыре часа утра“. В 3.30 из Тобольска выехали Николай, Александра и великая княжна Мария Николаевна. Остальных детей из-за обострившейся болезни Алексея временно оставили в Тобольске под присмотром Пьера Жильяра. Яковлев был чрезвычайно вежлив и внимателен: он даже отдал честь бывшему императору, когда тот спускался по лестнице к саням. Однако германское правительство переоценило свое влияние на большевиков и недооценило их хитрости. Поезд Яковлева, в котором находился Николай, был остановлен на станции Куломзино на подъездах к Омску. Самого Яковлева Уральский совет объявил вне закона, сообщив в Омск, что тот планировал вывезти Николая за границу. Яковлев связался с Москвой и доложил обстановку. „Делать нечего, — ответил на это Свердлов, — поезжайте в Екатеринбург“. Как только поезд прибыл на станцию Екатеринбург, он был оцеплен войсками. Екатеринбургские власти твердо заявили, что не позволят поезду с царем покинуть город, пока мотивы и цели поездки не будут удовлетворительно разъяснены. Яковлев вновь телефонировал в Москву, но Свердлов приказал ему сдать узников председателю Екатеринбургского исполкома Белобородову. „В 8.40 прибыли в Екатеринбург, — написано в царском дневнике за 17 апреля. — Тоже чудный теплый день. Часа три стояли у одной станции. Происходило сильное брожение [sic!] между здешними и нашими комиссарами. В конце концов одолели первые, и поезд пошел к другой — товарной станции. После полуторачасового стояния вышли из поезда. Яковлев передал нас здешнему областному комиссару, с кот[орым] мы втроем сели в мотор и поехали пустынными улицами в приготовленный для нас дом — Ипатьева“.
Возмущенный неисполнением своих требований, Мирбах потребовал у Свердлова объяснений. Ответ был успокаивающим, но уклончивым: „Когда лошадь лягается и отказывается идти в конюшню, бесполезно применять силу. Погладьте ее, и, возможно, она пойдет добровольно. Что мы можем сделать? У нас еще нет надлежащей административной машины, и мы вынуждены разрешать местным советам самим принимать решения по многим вопросам. Дайте Екатеринбургу успокоиться“. Спорить германский посол не стал. Возможно, он полагал, что излишняя настойчивость только ухудшит положение царской семьи. К тому же, с точки зрения Мирбаха, Екатеринбург был не так плох, как Тобольск. По крайней мере это был не маленький городок, затерявшийся в дебрях Сибири в 285 верстах от ближайшей железной дороги, события в котором было практически невозможно контролировать из здания посольства в Денежном переулке в Москве. Впрочем, немцы в своих расчетах наверняка принимали во внимание и бескомпромиссную позицию Николая относительно чрезвычайно выгодного для Германии Брестского мира: бывший самодержец ни в коем случае не желал мириться с тем, что еще недавно управляемая им страна в одночасье лишилась огромной части своей территории, а именно Польши, Прибалтики, Украины, Западной Белоруссии, Финляндии и части Закавказья. 'Предположим, что большевизм пал, — писал Мирбах в Берлин 25 июня 1918 года. — В этом случае нам нужно обеспечить заполнение образовавшегося в результате вакуума режимом, который соответствовал бы нашим планам и желаниям, а это необязательно означает немедленную реставрацию монархии“. Вообще немцы, немало поспособствовавшие победе большевизма в России, все же не очень верили в его жизнеспособность. Брестский мир, подписанный каким-то Иоффе, казался им химерой. В мае 1918 года адъютант императора Вильгельма, прибывший в оккупированную Ялту, где в то время проживали многие Романовы, передал предложение о провозглашении российским императором того из них, кто согласился бы подтвердить Брест-Литовский договор. Незадолго до этого, когда Яковлев еще только прибыл в Тобольск и открыл Николаю суть своей миссии, тот, вызвав полковника Кобылинского, гневно воскликнул: „Они хотят, чтобы я подписал Брест-Литовский договор. Но я скорее увижу отсеченной свою правую руку, — царь потряс ею, — чем сделаю это“. „Есть основание думать, — писал впоследствии английский посол в России Джордж Бьюкенен, — что если бы он согласился выкупить свою жизнь и свободу в обмен на признание и утверждение Брест-Литовского договора, то германцы спасли бы его“. Так или иначе, но когда контрреволюционная группа „Национальный центр“ уже после вывоза царской семьи из Тобольска вновь воззвала к Мирбаху о ее спасении, ответ графа был таким: „Судьба российского императора в руках его народа… Наша единственная мысль теперь должна быть о спасении немецкой принцессы (бывшей императрицы Александры Федоровны. — ГАЗЕТА), которая все еще находится в России“.
„В дом вошел Юровский“
Алексея с сестрами привезли в Екатеринбург 10 (23) мая 1918 года. Охрана Ипатьевского дома была четко разделена на два отделения: внешние патрули, которые часто сменялись, состояли из обыкновенных красноармейцев, внутренняя же охрана была постоянной. Внутри Ипатьевского дома царскую семью охраняли рабочие, набранные главным образом со Злоказовской и Сысертской мануфактур, над которыми начальствовали слесари А.Д. Авдеев и А.М. Мошкин. Двое из солдат внешней охраны, а именно Григорий Суетин и Мухамед Абдул Латыпов, оказались впоследствии в руках белых и были допрошены следователем Соколовым. Они показали, что красноармейцы „на внешней работе“ довольно хорошо относились к царю и даже жалели его. „Напрасно человека томят“, — таково было их мнение. Постоянный внутренний караул был настроен совершенно противоположно, однако с течением времени даже эти люди порою забывали свой революционный пыл и их отношения с заключенными приобретали человеческие черты. Поэтому, когда московские организаторы цареубийства почувствовали, что настало время действовать, эти охранники были немедленно заменены другими. В начале июля дом перешел в руки отряда ЧК, большинство участников которого были венгерскими военнопленными (сам Николай называл их 'латышами'). Рабочие несли теперь только внешнюю охрану здания и для постоя были выведены из него в так называемый дом Попова, расположенный через дорогу. „Сегодня произошла смена комендантов, — записал Николай в дневнике 21 июня, — во время обеда пришел Белобородов и др. И объявили, что вместо Авдеева назначается тот, кот[орого] мы принимали за доктора, — Юровский. Днем до чая он со своим помощником составлял опись золотым вещам — нашим и детей; большую часть (кольца, браслеты и пр.) они взяли с собой. Объяснили тем, что случилась неприятная история в нашем доме, упомянули о пропаже наших предметов. Так что убеждение, о кот[ором] я писал 28 мая, подтвердилось. Жаль Авдеева, но он виноват в том, что не удержал своих людей от воровства из сундуков в сарае“. После того как людей Авдеева сменили чекисты, председатель Уральского совета Белобородов поспешил дать телеграмму председателю ВЦИК Свердлову: 'Авдеев смещен. Мошкин арестован. В дом вошел Юровский…'
„Что-то должно произойти“
28 июня (11 июля по новому стилю) 1918 года Николай записал в дневнике: 'Утром около 10 ½ к открытому окну подошли трое рабочих, подняли тяжелую решетку и прикрепили ее снаружи рамы — без предупреждения со стороны Ю[ровского]. Этот тип нам нравится все менее! Начал читать 8 том Салтыкова». Последняя его запись выглядела так: «30 июня (13 июля по новому стилю). Суббота. Алексей принял первую ванну после Тобольска; колено его поправляется, но совершенно разогнуть его он не может. Погода теплая и приятная. Вестей извне никаких не имеем». До расстрела оставалось три дня. Много позже, давая показания о последних днях царской семьи, священник Иоанн Сторожев, несколько раз проводивший для узников богослужения, рассказывал следующее. Впервые в Ипатьевском доме он побывал 20 мая 1918 года. Несмотря на то что ему было строго запрещено разговаривать с заключенными, отец Иоанн, по его словам, отметил, что все они пребывают в ровном расположении духа. Совершенно иным было впечатление священника от его второго визита в Ипатьевский дом, случившегося 14 июля, то есть за два дня до расстрела. Государь и великие княжны выглядели беспокойными и печальными. «По чину обедницы, — сообщил в своих показаниях отец Иоанн, — положено в определенном месте прочесть молитву „Со святыми упокой“. Почему-то на этот раз диакон, вместо прочтения, запел эту молитву, стал петь и я, несколько смущенный таким отступлением от устава, но едва мы запели, как я услышал, что стоявшие позади меня члены семьи Романовых опустились на колени». Подойдя с распятием к Алексею, священник нашел его грустным и как будто отрешенным. В глазах у княжон стояли слезы. Николай нервно теребил левую сторону своих усов. Когда отец Иоанн и диакон Буимиров покидали Ипатьевский дом, последний заметил: «Знаете, батюшка, я думаю, что-то должно там произойти…»
«Скажите Свердлову, что все семейство постигла та же участь, что и главу»
Войдя в Екатеринбург, белые захватили ленты так называемого прямого провода, небрежно брошенные большевиками в спешке отступления. «Скажите Свердлову, — говорилось в одном сообщении, — что все семейство постигла та же участь, что и главу. Официально семья погибнет при эвакуации». «Сообщите решение Центрального исполнительного комитета, — запрашивалось в другой ленте, адресованной непосредственно Свердлову, — можем ли мы оповестить население известным вам текстом?» И ответ Свердлова: «Заседание ЦИК от 18-го постановило признать решение Уральского областного совета правильным. Можете публиковать свой текст. У нас вчера во всех газетах было помещено соответствующее сообщение… Передаю точный текст нашей публикации: „Расстрел Николая Кровавого…“ Газета „Правда“ от 19 июля 1918 года сообщила, что „жена и сын царя отправлены в надежное место“.
Это — официальное — подтверждение того, что расстрелян был один Николай, впоследствии породило множество домыслов о спасении остальных членов царской семьи. Однако, в отличие от огромного числа самозванок, именовавших себя цесаревной Анастасией, претендентов на роль царевича Алексея почти не находилось: память его надежно охранило его заболевание.
„Почему бабушка меня жалеет? Я ведь теперь здоров“
Русской историей Николай занимался с сыном лично. Согласно дневниковым записям царя, княжение святого Владимира и последовавшую после его кончины смуту проходили 26 апреля 1917 года, будучи еще в Царском Селе.
Так Алексей узнал о первых русских святых Борисе и Глебе, которые претерпели за власть, на которую не покушались. 'Можешь ли ты допустить идею, — спрашивал Иван Карамазов брата Алешу, — что люди, для которых ты строишь, согласились бы сами принять свое счастие на неоправданной крови маленького замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?» В ночь с 16 на 17 июля 1918 года то, о чем говорили братья Карамазовы, сбылось. Ленин читал Достоевского. Царевич Алексей не успел. Он вообще мало что успел.
«Мы, русские, — писала Вырубова, — слишком часто виним в нашем несчастье других, не желая понять, что положение наше — дело наших же рук, мы все виноваты, особенно же виноваты высшие классы. Мало кто исполняет свой долг во имя долга и России. Чувство долга не внушалось с детства; в семьях дети не воспитывались в любви к родине, и только величайшее страдание и кровь невинных жертв могут отмыть наши грехи и грехи целых поколений». Воплощавший надежды многомиллионного народа и взявший на себя грехи 300-летней династии, Алексей не понимал, по каким правилам существуют окружавшие его взрослые и по каким законам пришлось бы править ему самому. Как-то раз, незадолго до революции, он спросил у матери: «Почему бабушка меня жалеет? Я ведь теперь здоров».
11 августа 2004 г.
