 |
| Литературная газета | Николай Скатов | 11.08.2004 |
Да и в историческом плане нетрудно представить людей отчётливого и именно национального самосознания, решительно несогласных с указанными формулами. А в нынешних условиях тем более, видимо, следует говорить о некоем синтезирующем идеологическом комплексе, который может сложиться лишь в результате общих усилий, да и то в качестве только определяющего вектора, а не в качестве тезиса, формулы, афоризма. Но первым условием и предпосылкой появления такой идеи или таких идей должно выступить спасение нации. Что толку в любых самых хитро придуманных национальных идеях, если самой нации не будет.
Сейчас по многим причинам русский или в более старой терминологии великорусский этнос оказался в тяжёлой ситуации. Традиционно он выступал в той роли, которая закреплена в известной формуле — «старший брат». И выступал, в сущности, что бы ни говорили, успешно.
В результате при всей противоречивости и неоднозначности многих процессов, в отличие от иных государств, в нашем практически всем национальностям и народностям удалось сохранить свою этническую определённость. Это особенно наглядно в сравнении с судьбой коренного населения США или славянских племён в германских землях. Но ещё в начале прошлого века и в условиях демографически гораздо более благоприятных великий Менделеев полагал, что для России задача увеличения народонаселения «стоит даже на первейшем плане».
Сейчас положение изменилось. Недаром такой общественно чуткий писатель и — подчеркну учёный (он профессионально давно имеет дело со статистикой и разнообразным источниковедением), как академик А.И. Солженицын, констатировал в качестве главной задачи — сохранение нации, имея в виду русскую нацию. Думаю, зная общие позиции А.И. Солженицына, что речь идёт не о простом физическом выживании — хотя и о нём тоже.
Это диктует необходимость, чтобы «младшие» (возьму в кавычки), выросшие и окрепшие братья пришли на помощь «старшему». Ибо его сохранение — это и вопрос сохранения «младших», а не просто дело некоей благотворительности и великодушия. Тем более не дело равнодушия или даже злорадства.
Более частным порядком это выглядит сейчас как борьба за сохранение русского слова. Как объединяющее пространство, колоссальное и разнообразное, географически, исторически, этнически. Не случайно встал вопрос: закон о русском языке?
Это, симптоматично, но думаю, что сами по себе запретительные меры вряд ли обеспечат успех дела. И здесь без уяснения особенностей русского слова в отношениях с другими «словами» не обойтись. Отсутствие такого уяснения ведёт к смещениям и перекосам в общей языковой политике.
Укажу как минимум на два фактора. Первый. В процессе работы над законом о русском языке в нашей стране и в процессе предшествовавших общественных обсуждений обозначилась ориентация на французскую практику, где есть соответствующие законы. Не думаю, что этот путь для нас плодотворен.
Можно вспомнить, что Пушкин говорил о французском языке как неприязненном даже по отношению к близким ему языковым стихиям. Возможно, это связано, в частности, и с тем, что Франция — страна, даже с учётом, скажем, Прованса с его провансальским языком, мононациональная и моноязычная.
Россия даже при определяющей роли русского этноса — страна многонациональная и многоязычная. Это великое благо и для русского слова: достаточно вспомнить ту великую роль, которую сыграла в становлении великорусского слова украинская или — в старой терминологии — малороссийская словесная культура, да и культура тюркоязычная тоже. Недаром тот же Пушкин, говоря о русском языке, называл его «общежительным». Вероятно, этот принцип общежительности не должен быть нарушен.
Второй. Нет причин ставить под сомнение ту универсальную роль, которую играет в мире сейчас английский язык. Но нельзя не видеть также, что основная сфера его применения распространяется на бизнес, финансы, бюрократию, некоторые разделы науки, быт. Если же речь идёт о культуре, то это прежде всего так называемая массовая культура. Вероятно, наш президент имеет в виду, говоря о конкурентоспособности, не просто изготовление модных штанов или даже мощных компьютеров.
Что же касается русского языка, то, видимо, только понимание его единства со словесной культурой в обширном смысле этого слова, то есть, прежде всего с русской классической литературой, общепризнанной в качестве одного из высших достижений человечества, может обеспечить ему конкурентоспособное место в общекультурном пространстве страны и всего мира. С этой точки зрения грозная опасность нависает и над великой англоязычной культурой.
Общепринято считать (во всяком случае, с европейской точки зрения), что в человеческой истории искусства было три великие эпохи. Помимо античности и европейского Возрождения — это русская литературная классика, лучшее, по словам Горького, что создано нами как нацией.
«От практического, от научного и всякого другого, — писал в своё время В. Розанов, — художественное воззрение отличается тем, что оно не дробит свой предмет и для него всякая часть имеет значение лишь в отношении к целому».
Целостное восприятие бытия формируется одним из самых великих явлений мирового художества — классической литературой. И на такую литературу сейчас идёт упорное и целенаправленное наступление.
На первый взгляд в таком потеснении прошлого есть известный смысл. Да, прошлое — великое, достойное, прекрасное, но… прошлое. Ведь жить нужно настоящим и будущим.
Был в своё время примечательный фильм «Воспоминания о будущем». Так вот наша литературная классика есть такое воспоминание о будущем. Недаром Некрасов сказал: «и песни вещие Кольцова». И нам ещё только предстоит осознать вселенскую мощь и силу власти земли у этого поэта. Недаром поэт Афанасий Фет поэта Фёдора Тютчева назвал вещим, и нам ещё только предстоит освоить тютчевскую космогонию и тютчевскую историософию, о которой начали догадываться только в начале XX века. В Достоевском видели пророка и настоящих и, не дай Бог, грядущих революций. Недаром и сам Достоевский увидел в Пушкине уже абсолютное пророческое явление. И, помните, одно время была в ходу фраза «Вперёд к Пушкину», а совсем недавно большой и чуткий писатель Андрей Битов сказал о Пушкине как о преждевременном явлении, то есть как о человеке, далеко обогнавшем и своё и наше время, созданном, так сказать, на вырост, на исторический вырост. Так что, отменяя или даже тесня русскую классику, мы лишаем доверенное нам молодое поколение не только прошлого, мы лишаем его и будущего.
А что касается реалий настоящего, то, конечно, наша классика вступает с ним в решительное противостояние. Она говорит: «Не убий». А слишком многое в нашей жизни (и в литературе тоже) как раз наставляет: «Убий». Она учит: «Не укради». А слишком многое в нашей жизни (и в литературе тоже) учит: «Уворуй». Она запрещает: «Не прелюбодействуй», а слишком многое в нашей жизни (и в литературе тоже) славит Содом прямо уже в гомерических размерах.
Конечно, мы живём в новом, подвижном, бесконечно изменяющемся мире, но только в школе, и на литературной классике, дети могут получить необходимые профилактические, нравственные прививки, которые могут предотвратить многие болезни или ослабить их течение.
Характерно, что «современный» театр неизбежно (хотя часто и противоестественно) вынужден (как ни крутись) припадать к спасительной классике. Но при этом бессилие извлечь собственно в ней заключённый смысл и сверхсмысл (что и было бы художественным открытием) влечёт даже не к осовремениванию, а уже к прямой скандальности, к загаживанию, к стремлению и её развратить до себя, как говорил в схожем случае Достоевский. А объяснение — «классику не любят, не читают, не смотрят» — от лукавства.
Ведь то, что часто представляется авангардом и несёт соблазняющую прелесть новизны, по сути, является тылом (увы, не дающим тылового обеспечения), обозом и навозом буквально: уже разработана целая своеобразная поэтика дерьма. «Все прогрессы реакционны, если рушится человек», — сказал поэт. Все и всякие. И прогресс, обеспечивающий само по себе лишь довольство, изобилие и потребление этого изобилия, может быть так же реакционен, как и регресс, влекущий к нищете и неприкаянности. Пример: фашистская Германия, достигшая в своё время такого благополучия и пребывавшая в нём.
Необходимо избавиться от некоторых наивностей школьного истмата, по которому существуют некие экономические базисы и соответствующие им надстройки, постройки и пристройки, в частности культура, образование и т. п.
В известной мере оно, конечно, так, но это касается лишь лёгких политических, культурных и иных конструкций. Наряду со всем этим существуют такие глубинные фундаментальные основы культуры, на которых и зиждутся меняющиеся экономические формации, и такие культурные традиции, которые проходят через столетия.
Именно они базисны, если уж воспользоваться этим термином. И игнорирование их стоит в том же ряду, что и нарушение законов природы. На последнем общем собрании Российской академии наук тревожно прозвучало: мы должны строить рыночную экономику, но не рыночное общество.
Тем более что, боюсь, мы вступаем в историческую полосу, которая потребует от всех нас чрезвычайных мобилизационных усилий и напряжений, и без опоры на фундаментальные культурные ценности мы просто пропадём.
Похоже, что опасность не до конца осознана, и мы строим общество, подчинённое именно законам рынка как абсолютным. Недаром в таком ходу слова: рынок требует, рынок определяет, рынок диктует, звучащие как приговор окончательный и безапелляционный. Хочу напомнить, что даже в известной сугубо рыночной программе «Пятьсот дней» именно сфера образования, культуры и т. д. определена как нерыночная. А ведь общество, если только оно претендует на название человеческого общества, часто и даже в принципе требует не того, что требует рынок.
Почему-то принято говорить о провале наших буржуазных рыночных реформ и о горе-реформаторах. Но тогда почему они, эти реформаторы, так самодовольны? А потому что для этого у них есть все основания.
Действительно, реформы с точки зрения тех задач, что, очевидно, ставили перед собой реформаторы, проведены просто блестяще.
Вот как выглядит очередная, которая (цитирую Открытое письмо президиума Санкт-Петербургского научного центра президенту страны) «однозначно свидетельствует о целенаправленной линии правительства (речь о предыдущем. — Н.С.) на уничтожение науки в России», «что противоречит и политике президента Российской Федерации, и стратегическим интересам общества». Скажу, что люди, подписавшие это письмо, люди разных политических взглядов.
Не дай Бог, если будет совершаться дальнейшее обрушение человека в результате «успешных» реформ в сфере образования, конечно, успешных с точки зрения реформаторов, как это произошло с другими успешными реформами, столь блистательно осуществлёнными.
Вряд ли случайно и переименование самого министерства из Министерства просвещения, как оно было названо в начале позапрошлого века, т. е. несущего свет, в Министерство образования. Оно представляется знаковым. И зловещим. Ведь образовать можно что угодно и кого угодно. Тем не менее и в этих условиях ведомству не должно забывать об этой изначальной светоносной задаче.
Как же выглядят национальные традиции и национальные идеи применительно к сфере образования?
Признавая условность такого разделения и то, что эти понятия во многом покрывают друг друга, должен сказать, что во многом они и не совпадают и даже друг другу противостоят. Поясню это двумя-тремя примерами. И здесь я хотел бы обратиться к некоторым положениям из работ великого русского писателя В.В. Розанова, собранных в сборнике «Сумерки просвещения».
Начну с его тезиса: «Христианское понятие, по которому свет, просвещение есть высшее земное дело, есть украшающее и возвеличивающее человека занятие, — нам совершенно чуждо. Оно нам чуждо во всех проявлениях, в науке, в литературе, но впереди всего — в школе».
А учитель, уже по определению, призван к светоносности. «Так как вся польза для страны от распространения желаемого среднего образования определяется учителем, то в заботах о подъёме нашего среднего образования начинать нужно отнюдь не с программ, а с подготовки надлежащих учителей». Это писал Д.И. Менделеев — человек с богатым учительским опытом. Но мы наши школьные реформы начали именно с «программ». В.В. Розанов — человек с многолетним опытом уже прямо учительским — считал, что «нужно изучать быт учителей, чтобы что-нибудь понять в образовании».
Между тем тот же В.В. Розанов, говоря об источнике самых печальных наших поражений в области идеала, называет именно положение учителя: «В настоящее время учителю семейному невозможно захворать, не впав сейчас же в долг, почти непоправимый; семейный учитель, оставляя своих детей почти без присмотра, нудит жену к педагогическому же труду на стороне или хоть и потаённо, но к какому-нибудь домашнему, „кустарному“ ремеслу; сами учителя захлёбываются в уроках, доходят до самоудушения с „ученическими тетрадями“ и, очевидно, скверно поправляют как эти тетради, так и вообще скверно дают уроки, т. е. утомлённо и раздражённо. Учитель стал почти синонимом неврастеника, и это около учеников — детей, на которых его нервность отражается почти заражающим образом. И в основе этого лежит просто рубль, урванный у него и переданный чиновнику таких ведомств, для которых свет знания „как бы не бел“.
Всё это писалось в конце XIX века. И вот в конце XX — начале XXI века положение учителя чуть ли не хуже. Здесь, в сущности, мы оказываемся в глубокой колее именно национальной традиции. В очередной раз демонстрируя, что, говоря словами В.В. Розанова, „самая бедная в Европе просвещением страна, Россия всего беднее обставила своё просвещение“.
Как же выглядит на рыночной практике положение с учительством сегодня? Так же, как в конце XIX века. А может быть, и хуже. В конце XIX века: „Было бы безрассудно и жестоко требовать с людей, предварительно не дав им способов выполнить требуемое; нельзя иначе возвысить самый уровень учительского у нас класса, как создав лучшие условия для его существования, т. е. перестав отгонять от учительства всё активное, сильное, что до сих пор бежало с этих должностей к другим, свободнее поставленным и лучше обеспечивающим“.
А вот в начале XXI века. По сообщениям серьёзной прессы, выпускников одного из лучших Герценовского педагогического университета последнего года, собственно, в классы пришли лишь 158 человек. Из 2000 (!). И, естественно: они бегут от этих должностей к другим, свободнее поставленным и лучше обеспечивающим.
Такова, как видим, национальная традиция, которая вступает в решительное противоречие с основополагающими идеями национальной да и общей педагогики. Тот же Розанов формулировал три её принципа. Скажу об одном, который ныне нарушен в очень важной составляющей. „Принцип индивидуальности“. Он требует, чтобы как в образуемом (ученик), так и в образующем (учебный материал) была по возможности сохранена индивидуальность. В противоположность животному, которое всегда есть род, вид, разновидность, — человек есть всегда особенное. „Личность“ — вот его высшее глубочайшее определение; и этому определению, каков бы ни был тип школы, система образования, только та одна будет образовательною, где не будет нарушен этот принцип индивидуальности».
Между тем с введением так называемого ЕГЭ в важнейшем звене на переломном этапе в деле образования человека личность будет, конечно, уничтожена. Недаром этот ЕГЭ вызывает такое сопротивление в лучших вузах страны. Ведь как и сто лет назад, «при требованиях школы исключительно механических, где оценивается не ум, но измеряется усвоенное памятью, не ищется творчество, но воспитывается логический навык. Именно эти второстепенные способности являются главными и всё собою решающими».
Что касается введения ЕГЭ для борьбы с коррупцией, то, надо думать, коррупция своего не проспит и примет свои меры, возможно, менее кустарные, но ещё более беспощадные.
И как сто лет назад: «Это есть старая боль, это древняя боль не наша только, но целой Европы — вопрос о школе; мы испытываем здесь только „в чужом пиру похмелье“ […] Мы были в школьном деле — как и в бесчисленных — только копиистами чужой работы; плохими учениками, списывающими у соседа „extemporale“ […]
В тему, которую задала Европа своей школе, мы должны вдуматься самостоятельно, чтобы суметь сколько-нибудь успешно разрешить; и быть может, при этой самостоятельной вдумчивости мы догадаемся, как глубока школьная язва в самой Европе, как она там не излечима предлагаемыми у нас паллиативами. И может быть, заботясь о себе, мы поможем ей…»
N33 11 — 17 августа 2004 г.
