Весна Средневековья (сумерки капитализма)

Лет пятнадцать тому назад в стремительно разваливающимся Советском Союзе люди с придыханием смотрели на Запад. Им казалось, что социализм безвозвратно уходит в прошлое, окончательно капитулируя перед «старым добрым» капитализмом. Но история, как всегда, посмеялась над поспешными суждениями. Теперь выясняется, что современный капитализм, победив советскую альтернативу, перерождается в нечто иное. Впрочем, для вдумчивых исследователей того же Запада, ничего неожиданного не произошло. Они уже давно ждали появление нового общества, которое называли постиндустриальным или информационным. Можно выдвинуть версию, что оно не способно быть ничем иным, кроме того, что Николай Бердяев называл новым феодализмом. Подобно тому как в недрах феодализма вызревал капиталистический уклад, так и сегодня внутри капитализма зреет уклад неофеодальный.

Сумерки рынка

Капитализму жить осталось недолго. Рыночная экономика, вызывавшая столь бурные восторги у либералов, отрицает саму себя, переходя на новый уровень. Впрочем, он не такой уж новый. Многое из того, что зарождается сегодня, уже имело место быть — не вчера, а позавчера — во времена Средневековья. Посудите сами.

Сегодня наиболее интенсивно развиваются личные потребительские хозяйства, которые производят конечный продукт. В домашних условиях все более и более наращиваются — выпечка хлеба, изготовление мебели, мелкое строительство и тому подобные производства. Это очень сильно напоминает Средневековье с его натуральным домашним хозяйством.

Стремительно растет количество людей, трудящихся на дому. В Японии многие машиностроительные и электронные заводы утром поставляют своим рабочим на дом комплекты деталей — для сборки. Вечером уже собранные механизмы забираются. Опять-таки, сходство со Средневековьем, с его домашней промышленностью — очевидно. Характерно, что на Западе все больше увеличивается количество лиц, занятых на дому, но не работающих по найму. Такие работники сами являются собственниками средств производства, но это уже не частная, а индивидуальная собственность. Труд соединяется с капиталом, как это и было во времена ремесленного производства. В наши дни только в одних США насчитывается 21 миллион подобных «новых ремесленников».

Производители активно втягивают потребителей в разработку, освоение и производство продукции. С потенциальными покупателями согласуются ее качество, количество, сроки поставок. Это существенным образом ограничивает воздействие рынка и возрождает средневековое ремесленное производство. Как известно, при феодализме производство велось на заказ, цены же определялись вовсе не рынком, а взаимной договоренностью.

Компьютеризация позволила осуществлять подгонку выпускаемой продукции под конкретные нужды и запросы самого капризного индивидуума. На смену массовому производству приходит производство мелкосерийное и даже штучное. В современном машиностроении почти две трети всей продукции выпускается небольшими сериями, которые включают от 10 до 2000 изделий.

В Средневековье в городах господствовали ремесленные корпорации, препятствовавшие развитию конкуренции. Сегодня их функции выполняют транснациональные корпорации (ТНК). Они определяют объемы производства, исходя из собственных оценок спроса. Ими же определяются пункты и сроки поставки, причем последние осуществляются не по рыночным, а по трансфертным ценам. Рынок перестает быть инициатором производства, он все чаще и чаще довольствуется ролью некоего косвенного ориентира. Соответственно, снижается значение конкуренции. Она уже не оживляет производство. В рамках ТНК создаются мегатехнологии, с которыми просто невозможно конкурировать.

Нашествие «ретро»

Некий возврат в Средневековье заметен и в области быта. Горожане потянулись в «деревню». В наши дни стало модным сочетание двух стилей жизни — городского и сельского. Люди бегут из душных и дымных городов, закованных в бетон. Но при этом они, конечно же, не хотят возвращаться к лучине. Работать в городе, а жить на природе, пользуясь всеми благами цивилизации, — такова мечта современного человека. И для многих она стала реальностью уже сегодня. В крупных городах Запада, таких как Лондон и Вашингтон, в центре живут в основном малоимущие, а состоятельные предпочитают загородные коттеджи.

Меняется и сама структура городов. Это в период расцвета индустриальной эпохи, характеризующейся преобладанием крупных предприятий, город жестко объединялся вокруг центра. Тогда эталонными были типичные городские дома. А со второй половины прошлого века идет процесс децентрализации. Он характеризуется частичным разукрупнением предприятий и «расползанием» городов. Центр уже потерял свою прежнюю роль, пригороды развиваются наравне с городом, появилось гигантское количество коттеджей.

При этом любопытно отметить следующее. В США увеличение количества загородных домов сопровождается некоей стандартизацией. Здесь преобладает архитектурная однотипность. Среди американцев очень популярны «быстрые дома», возводящиеся на основе готовых модулей. Эти жилища легко можно переместить из одной местности в другую (сегодня в таких коттеджах проживает 19 миллионов американцев). А вот в Европе жилье более разнообразно, упор делается на эстетику. Однако в любом случае заметно, что средневековая пасторальность активно вторгается в плоть и кровь современного урбанизма.

Чтение графических знаков сегодня сменяется прослушиванием текстов, записанных на CD-диски. Таким образом возрождается средневековый обычай чтения вслух. Ранее, до производства книгопечатания, именно чтение вслух было преобладающим. Вообще, сегодня происходит резкое усиление значения наглядных (аудио- и видео-) образов, что снова заставляет вспомнить Средневековье с его культом иконы, храмовой архитектуры и коллективной молитвы.

Капитализм уступает место «новому Средневековью», которое возрождается на уровне высоких технологий. При этом он не исчезает бесследно. Развитие никогда не происходит в виде абсолютного отрицания. Гегель предложил такую схему изменений: тезис-антитезис-синтез. Феодализм был тезисом, капитализм — антитезисом. Теперь приходит время их синтеза. С известной долей условности этот синтез можно даже назвать социализмом (термин произошел от лат. socialis — «общественный»., естественно, не в его марксистской интерпретации. Прибыль в наше время отходит на второй план — даже в экономике. Сегодня многие компании больше ставят перед собой не экономические, а социальные задачи. Они превращаются в многоцелевые организации. В их структуре обосновываются различные некоммерческие ассоциации — общества потребителей, движения меньшинств и т. д. Сама экономика выдвигает на первый план социальное измерение, оттесняя на периферию прибыль, стоимость и т. п.

Повелители образов

Было бы наивным считать, что изменения в экономике и в быту не затронули социальную и политическую структуры. Там также развиваются совершенно новые отношения, порой мало заметные взору современного человека, который слишком сильно приковал свой взор к экономике. А между тем, совершенно очевидно, что постиндустриальной эпохе, рождающейся здесь и сейчас, необходим свой «новый класс», призванный управлять обществом.

Впервые термин «новый класс» был использован знаменитым югославским диссидентом Милованом Джиласом. Этим термином характеризовались правящие элиты «социалистического лагеря». Согласно Джиласу, коммунистические режимы породили новые элиты, которые не владели собственностью, но, тем не менее, управляли обществом. В дальнейшем появление «нового класса» связывали с научно-технической революцией (НТР), которая требовала главенства высокообразованных специалистов, чей статус зависит не от обладания собственностью, а от полученных знаний и умения ими воспользоваться. На первых порах к новому классу относили почти исключительно менеджеров. Во многом эту теорию развивали такие видные представители политэкономии и социологии постиндустриального общества, как Джеймс Бернхэм и Джон Гэлбрейт, которые много писали о классе менеджеров и даже о «революции менеджеров».

Потом рамки нового класса существенно расширили, к нему стали причислять ученых, специалистов, одним словом — интеллигенцию. Заметили, что она, рекрутируемая из разных социальных слоев, менее связана с различными «экономическими» классами и, в силу этого, масштабнее представляет себе запросы всего общества. А технократический прагматизм, присущий интеллигенции, рассматривали как надежное средство преодоления идеологической узости старых классов и их элит.

Нашли, наконец, и политическое измерение «нового класса». Дэниэл Белл утверждал: «Постиндустриальное общество… предполагает возникновение нового класса, представители которого на политическом уровне выступают в качестве консультантов, экспертов или технократов».

В принципе, эту прослойку можно назвать и политтехнологами. Ее огромная роль в современной политической жизни очевидна. (Любопытно, что в Италии левые террористы сегодня считают самым главным объектом своей охоты именно политтехнологов, которые якобы и есть подлинная власть.) Прослойка политтехнологов представляет собой информационный, постиндустриальный сектор в политике. Постиндустриальная экономика производит, как это и явствует из ее названия, информацию, в первую очередь — новейшие технологии. Инженер и менеджер владеют не собственностью (хотя это и случается), но знанием того, как нужно производить. А политтехнолог, не обладая властью (в стране, регионе или партии), знает, как нужно властвовать. Классические политики тоже знают, как, но они, ко всему прочему, озабочены еще и вопросами завоевания и усиления видимой власти. Они пытаются идти сразу по двум путям, а следовательно, неизбежно проигрывают в скорости. В отличие от них политтехнолог сосредоточен именно на технике, и поэтому он, в ряде моментов, еще более могущественен, чем политик.

Это могущество виртуально, ибо в руках у нового класса не ресурсы, а образы. Но ведь сегодня виртуальность все более вытесняет реальность. Иногда она даже становится еще более реальной. Современная западная философия уже давно поняла, что человечество вступает в какое-то новое состояние бытия. Например, Жан Бодрийяр считает — человечество развивается настолько быстро, что уже покинуло реальность и находится в «гиперреальности». Гиперреальность становится подобна телевидению, которая заменяет объект и делает его еще более реальным — для зрителя.

Мануэль Кастельс говорит о возникновении «реальной виртуальности» — системы, в которой «сама реальность (то есть материальное символическое существование людей) всецело захватывается, полностью погружается в обстановку виртуальных образов, в мир воображаемого, в котором изображение не просто возникает на экране, через который передается опыт, а само становится опытом».

«Новый класс» исходит из того, что субъект познания бесконечно превосходит его объект. Субъективный образ более реален, чем объективная реальность. Владея образом, можно полностью подчинить себе объект, с которого этот образ «срисован». Причем обладатель образа установит над объектом власть еще более сильную, чем обладатель самого объекта. Ведь последний находится в непосредственной близости от самого объекта, захватывается им, зависит от него, превращает его в фетиш. Но между владельцем образа и объектом существует некий «буфер» — образ. Он делает виртуального «собственника» независимым от объекта. Он — мощное оружие подчинения действительности.

Такой подход наиболее результативен именно в сфере политики. Экономика слишком уж сильно завязана на своих объективных закономерностях, на стихийных, «рыночных» факторах. А политика — это область, где больше ценится воля. Она предполагает преодоление, для которого и нужна власть. Именно власть меняет застывший мир объектов, устанавливая новые законы. И трудно представить себе, какого могущества над объективным миром может достичь политик, всецело овладевший субъективным образом. Данное могущество, скорее всего, покончит с демократией как общественным строем, но вовсе не приведет к торжеству некий новый тоталитаризм. Вообще тоталитаризм, практикующий запрет на огромные потоки информации, не может сочетаться с информационным обществом. Свобода и соревновательность сохранятся, но только в рамках нового политического класса. Все остальные группы просто не смогут конкурировать с его мегатехнологиями. Старые политики уйдут, а массы превратятся в исполнителей воли политтехнологов, точнее — в потребителей их образов. И для последних политика будет социальной работой, производством реальности. Эксперты удалят массы из политики, предложат им всего лишь потреблять информацию.

Новые политические элиты своим непререкаемым авторитетом будут напоминать средневековую аристократию. Но, в отличие от нее, они будут избавлены от узкоклассового эгоизма, вытекавшего из владения собственностью.

9 августа 2004 г.