Судьбы ее простое полотно

Вот ведь как бывает: живет рядом с тобой и трудится хороший, добрый человек, а не замечаешь его до поры до времени, и труд его будто бы неприметен, а не будь этого человека рядом, — и что-то неуловимо изменилось бы в жизни, чего-то не хватало бы. Сегодня мы хотим рассказать о нашей Ивановне — Александре Ивановне ШУВАЕВОЙ, чьими стараниями в редакции всегда чисто и уютно, а окна глядят на мир Божий прозрачно-светлыми стеклами.
Александра Ивановна смущенно разводит натруженными руками: «Что обо мне писать-то, ничего замечательного в жизни не сделала. Жила, работала, как сотни советских людей. Родилась в колхозе „Новая жизнь“ Жердевского района Тамбовской области».

А потом случилась война

Когда началась война, мне было восемь лет. Помню, папа много болел и лежал в больнице. В начале 41-го года привезли его домой; он даже ходить не мог. Но военная комиссия решила, что он притворяется, не хочет воевать и отправила его на фронт… Дальнейшую судьбу отца мы знаем только со слов двух земляков, которые вместе с отцом были в немецком плену. «Иван не мог ходить и работать — больше сидел или лежал. И мы, когда немцы раздавали баланду, брали его котелок и шли на кухню. Но немцы требовали, чтобы все приходили за едой сами. «Не может ходить? Значит, не работал. А, как говорите вы, русские, кто не работает — тот не ест», — зубоскалили они. Мы отливали в Ванин котелок из своих, и, худо-бедно, все были сыты. А потом представилась возможность бежать. Шепнули словечко о том Ване, но он, душа ангельская, сказал: «Бегите одни, будет больше шансов спастись. А потащите меня — все попадемся. Выживите, братцы, и расскажите обо мне жене и детям». Вот и все, что я знаю о папе.

Вслед за отцом ушел на фронт старший брат Миша. Ему было 16 лет и он едва мог управиться с тяжелым автоматом. Только одно письмецо мы от него и получили, узнали, что воюет где-то в Литве. Второе письмо пришло уже от его друга Николая. Коля писал своей матери: «Мама, я лежу в госпитале, раненый. А Мишка с поля боя не вернулся… передай тете Оле». Так наш Миша и похоронен в Литве, неведомо где…

Эх, валенки, вы промокли, стареньки…

Осталось нас в семье трое — мама, старшая сестра Валя да я. Были еще брат Володя и сестра Нина, да умерли во младенчестве. Жили тяжело, бедно. Мама с сестрой день-деньской в трудах, а меня в школу отправляли. Но я не любила учиться. Бывало отправимся с подружкой в школу, дойдем до речки, найдем прорубь, скинем валенки и в воду их сунем. Потом наденем мокрые — и по домам. Мама удивляется: «Ты что ж не в школе, Шура?» — «Вот, — говорю, — провалилась, валенки промокли». Говорю, а сама глаза прячу: стыдно. Но мама все принимала за чистую монету, простая душа была: «Ну, лезь на печь, грейся, не ходи сегодня в школу». Я и рада-радешенька. Так только четыре класса едва одолела. Мне больше, чем учиться, работать нравилось. Я наравне со взрослыми работала в колхозе — зерно возила, веяла его, скирдовала снопы, а потом в поле собирала колоски, какие еще оставались после того, как машины скашивали рожь и пшеницу. Собирали, конечно, для колхоза, себе хоть колосок взять — ни-ни.

Потом уж, когда мне 17 лет исполнилось, мама сама сказала: «Поезжай-ка ты, Шура, в Ленинград, устраивай судьбу. Что ты здесь мыкаешься?» Я и поехала. Устроившись на новом месте, закончила годичный курс школы ФЗО (фабрично-заводское обучение), устроилась работать прядильщицей.

О дожде-кормильце всем колхозом молились

Одно из самых ярких впечатлений детства — молебствование о дожде. Колхозники, всяк со своей домашней иконой, собирались вместе и шли крестным ходом через всю деревню к реке. Там бабушка Ульяша — местная читалка — молитвенно просила Господа о ниспослании дождя на иссохшие поля. (Читалками называли в тамбовских деревнях старушек, знающих наизусть молитвы многие. Их приглашали на церковные праздники и когда покойника отпеть надо было.) И не было случая, чтобы просьба эта Господом не была услышана: к реке крестный ход шел, взбивая ногами облачка пушистой пыли, назад возвращались уж мокрые. Сначала, как только стихали последние слова молитвы, — падали первые крупные одиночные капли дождя, и тут же, не успевали люди добежать до крылечек своих домов, ливень выкупывал всех с ног до головы.

И в нашем доме была икона — писанный на доске образ Спасителя. Мама, даром что была неграмотной, в Бога верила, молитвы знала наизусть и на собрания молитвенные в особую избу ходила. А церкви в нашем колхозе не было. После войны уж правление колхоза стало выделять машину или подводы, на которых возили верующих на Троицу в дальнее село. А в соседней Ивановке большой деревянный храм во время войны превратили в элеватор, потом школу там устроили. Директор школы заставлял учителей фрески настенные краской замазывать, чтобы дети не видели ликов Христа, Богородицы и святых. Но лики все равно то тут, то там проступали… Давно я не была в родных краях, но слышала, что церковь ту отреставрировали и росписи настенные восстановили.

Первая исповедь

36 лет отработала я прядильщицей, в три смены, обслуживая одновременно 10 станков. Меня и орденом «Трудовой славы» за хорошую работу наградили… а когда исполнилось мне 50 лет, проводили на пенсию из-за вредности работы.

Слушая безыскусный рассказ нашей Ивановны, я про себя напевала: «Да как же это вышло-то, что все шелками вышито судьбы ее простое полотно».

Скучно и безприютно дома было сидеть, лучше уж работать, правда? А тут как раз напротив нашего дома церковь отстраивать стали — во имя свв. Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. Купола и крестов тогда еще не было, и о. Лукиан (Куценко) зеленой краской крест православный прямо на стене написал. Я наблюдала из своего окна, как приходят к храму люди, работают и думала: «Вот молодцы, такое нужное дело делают». Мне и в голову не приходило, что я тоже могу прийти туда и потрудиться, стать одной из них. Все же на службы я стала ходить. В храме тогда еще печка топилась, а на окнах вместо стекол — полиэтилен, но и о холоде, и о неуюте забывалось, когда хор прихожан вместе с батюшкой затягивал «Верую» или «Отче наш». И удивительное дело, когда я дома самостоятельно пыталась учить эти молитвы, никак не запоминалось, а тут, когда подпевала хору, молитвы сами в голове укладывались и слова все такими понятными становились. Я ведь не только молитв не знала, креститься не умела, не знала, что и как делать правильно в храме. Всему нас о. Лукиан учил. Помню, когда впервые подошла под благословение, руки ковшичком сложила и батюшке протягиваю, а он шутливо-ласково: «Что тебе, матушка, яичко туда положить что ли? Распрями ладошки-то».

Долго время я не решалась к кресту прикладываться, вот думаю, пойду, а все на меня смотреть будут… Потом ко мне старушка-прихожанка одна подходит и говорит: «Ты почему к кресту не подходишь? Как служба заканчивается, так ты, гляжу, домой пошла. И не исповедуешься никогда». — «А разве нужно?» — спрашиваю. — «А у тебя что, грехов нет?» — «Есть, наверное». Тогда рассказала она мне, как к исповеди готовиться, что грехом считать. Подготовилась я, прихожу в субботу, заняла очередь. Но как только первой оказалась, заробела и в самый конец очереди ушла. Так несколько раз. Наконец старушка та не выдержала, подошла, взяла у меня сумку и к батюшке легонько подтолкнула. Батюшка, конечно, видел все, но виду не подал. Спросил только ласково: «Ну что, голубушка, исповедоваться, каяться в грехах будем?» Кивнула я. «Только, — говорю, — я, батюшка, не знаю толком, что и как говорить». — «А как есть, так и говорите», — подбодрил он. Так и состоялась моя первая исповедь, будто экзамен сдавала на чистоту… и первое причастие.

Выучить церковнославянский язык легко

В храме я познакомилась с матушкой Харитиной, и решили мы проситься у батюшки поехать потрудиться в Покрово-Тервенический монастырь. Подошли и говорим: «Благословите, батюшка, в монастырь поехать — потрудиться и помолиться. Мы не опозоримся, хорошо будем трудиться». Батюшка улыбнулся и благословил. Своим ходом добрались до Тервеничей, а куда, к кому идти — не знаем. Дошли до барака, а на крыльцо как раз игумения вышла. Увидала нас, обрадовалась: «Вы трудницами к нам приехали? Так смелее, смелее идите…» Послушания нам дали нетрудные, монахини тогда только небольшой участок земли разработали, и мы пололи, поливали, ухаживали в теплице за огурцами, а осенью картошку копали — работа-то все привычная. И уж когда вернулась я из монастыря, набралась смелости и стала в нашем храме помогать: полы помыть, иконы протереть… на запивке вот стою. В случае необходимости помогаю сестре-хозяйке.

В Тервеничах же познакомилась я с трудницей Юлей, которая читала Евангелие на церковнославянском языке, попросила ее и меня обучить. А она говорит: «Матушка Шура, премудрость тут невелика. Есть вы знаете «Отче наш» и утренние и вечерние молитвы на церковнославянском, то и любой текст сможете прочесть на этом языке». И я научилась… конечно, кое-какие слова мне еще непонятны, но я соображаю по смыслу, а нет — так спрошу. Нравится мне по-церковнославянски читать — очень красивый, глубокий, певучий и правильный язык.

И еще рассказала Александра Ивановна, что управляющая подворьем м. Александра подарила ей Закон Божий и Тервеническую икону Божией Матери, а в минувшее Рождество всем, кто в храме трудится, вручили Библию. Радуется Александра Ивановна этим подаркам не меньше, чем ордену «Трудовой славы». «А что дома сидеть? — говорит она. — Лучше в храм пойти, помолиться да поработать во славу Божию, пока Господь силы и здоровье дает».

Записала Ирина Рубцова

N 7, июль 2004 г.