 |
| Милосердие.Ru | Протоиерей Александр Альтмарк | 23.06.2004 |
— Как появился ваш приход, ваш храм?
— В 90-е годы мы впервые вошли в дом-интернат N1 для детей с задержкой психического развития, увидели ядовито-зеленые стены, ядовито-синие перила — настолько все мрачное, что душа отторгала все это. Мы подружились с директором, она рассказала нам, что огромный процент детей, выходящих из интерната, заканчивают тюрьмой или самоубийством. В общем, они здесь обречены. Представьте себе: утром вы встаете, вместе со всеми куда-то идете, школа, занятия — все время с кем-то, на глазах у других. Человек не может побыть с самим собой, он и не умеет поэтому быть с самим собой в тишине, трудно ему обрести себя как личность.
И тогда у нас возникла дерзкая для того времени мысль — храм! Если был бы храм, ребенок мог бы прийти, встать перед иконой, обрести себя хоть на какое-то мгновение, помолиться за своих родителей, которые в тюрьме или которых уже нет — одним словом, войти внутрь себя, в глубину.
Идея-то возникла, но мы сами были еще не невоцерковлены, не знали, с чего начать, и пошли к Владыке. Владыка нас благословил, я был рукоположен и стал первым священником домового храма Рождества Христова. Потом уже оказалось, что это вообще единственный храм во всем Орджоникидзевском районе. А район по населению довольно большой — в европейской части, наверное, городом бы считался.
Поскольку других церквей не было, люди стали постепенно наполнять этот храм, и он стал приходским. Нас стали всячески выгонять — жаловались в СЭС, пожарным, в РОНО (школа и церковь — это были вещи несовместимые).
В то время, в 1992—1993 годах, очень много зданий раздавалось под магазины и т. п. Я говорю главе района: «Поищи нам какое-нибудь здание». (Я даже не представлял, что значит строить церковь, но понимал, что когда-то надо начинать.) И нам предложили бывшее кафе «Чародейка». В народе оно называлось «бабьи слезы», потому что здесь мужики получки свои оставляли. Мы тогда сказали: «Были „бабьи слезы“ — нужна и бабья радость», — и стали строить храм.
Этот храм строился исключительно благотворительно. У священников (сначала я был один) не было ни зарплат, ничего. Были такие умилительные случаи — я на крыше с молотком сижу, бабушка меня пальчиком подманивает: «Батюшка, подойди». Я подхожу — она мне хлеба кусочек с огурчиком подает: «Я хочу, чтоб и моя лепта была». Другая тысячу принесла — это как сейчас копейка, может быть. Пусть, говорит, и мой кирпичик лежит. Вот так с миру по нитке этот храм построился и стал жить. Сейчас он уже полюбился людям со всего города, не только из нашего района.
— Как сотрудники интерната относятся к вашим занятиям с детьми?
— Мы сразу занимались и с сотрудниками. Мы до сих пор убеждены, что нет никакого смысла заниматься только детьми, если сами педагоги будут развиваться «в другую сторону». Если с ребеночком денно и нощно безбожный человек, то после 45 минут, на которые пришел ребенок, загорелся и вдохновился высоким подвигом какого-то святого, в его душе мало что останется, если он потом будет вместе с воспитательницей смотреть шоу по телевизору.
Поэтому мы с воспитателями проводили всякого рода собрания, совещания, участвовали в педсоветах, старались наладить личные дружеские отношения. И педагогический коллектив интерната стал постепенно воцерковляться — вместе с нами, неумейками. Отношение педагогов к детям стало немножечко другим. И не столько мы что-то изменили, сколько служение божественной Литургии в здании интерната, молитвы за детишек, молитвы за преподавателей.
— А как вы с детьми занимаетесь?
— Жесткой программы — обязательно дать какую-то сумму знаний — не было. Мы просто беседовали, причем, не начинали сразу с разговора о Боге. Что такое сорок пять минут в неделю? Это очень мало, чтобы человек запомнил какой-то материал, но достаточно для того, чтобы преподаватель показал, как он любит Бога и любит этот предмет. А дети начинают тоже любить этот предмет, если они любят преподавателя. Ты обращаешься непосредственно к душе ребенка, и ребенок чувствует, что в него не программу какую-то вгоняют, а его любят, кто-то готов его слышать, идет общение. Конечно, у каждого преподавателя своя программа, но это вовсе не догма. Если сегодня у ребят возникнет настроение поговорить о чем-то ином, то это главный закон. Мы идем от них, и их вести пытаемся так, чтобы они не чувствовали, что их куда-то ведут.
В то же время, знания давать тоже необходимо. Мы в интернате рядом с церковью сделали такую комнатку, где детишки общаются. К ним приходят наши ребята — молодежь из храма, и занимаются с ними: кто-то свечи отливает, кто-то бисером вышивает, кто открытки делает. В таком непосредственном общении через какое-то рукоделие тоже в сердце человеку пытаемся войти.
Мы не только в этом интернате стали работать — в Орджоникидзевском районе на Кислотных дачах несколько интернатов, три школы. Люди нас знали и пускали — и неофициально, просто давали нам свои уроки. Поэтому мы легко вошли в школы.
Сейчас мы поняли, что для детей нужна какая-то организация, а ее нет. Если из моего пионерского прошлого убрать коммунистическую идеологию, все остальное было очень здорово — мы к чему-то двигались, было какое-то творчество, возможность себя проявить. Мы пришли к выводу, что нужно организовывать скаутское движение. Три столпа, на которых оно основывается: любовь к Богу, любовь к Родине, любовь к ближнему — это замечательная основа. И человек дает обещание — как мы когда-то: «Всегда готов!» Это ведь был просто убогий советский слепок со скаутизма, а быть готовым всегда ответить — перед Богом, в конечном счете — это глубокая задача. Сейчас мы и пытаемся организовать молодежное движение на основе скаутизма.
Этим занимается наш о. Георгий. У него интернат — главное послушание, он сам с педагогическим образованием, иняз в свое время закончил. Но мы надеемся, что кто-то вырастет и потянет это, а батюшка будет только духовно руководить.
— Насколько сильно дети в интернате отличаются от домашних?
— Люди, которые не воспитываются в семье, очень много теряют. Но с другой стороны, у них есть то, что семья, к сожалению, не воспитывает. Вот маленькая иллюстрация. Пришли мы к детям на Рождество с подарками, сделали общую трапезу, прыгали, плясали, и было множество мандаринов. Потом смотрю — остался последний. Сидят ребята, а рядышком — маленькая девочка, и все терпеливо на эту мандаринку смотрят. В семье как обычно бывает? Маленький человек, как правило, всегда понимает свое преимущество, а тут девочка сидит, смотрит, и я понимаю, что она даже внутренне не колеблется, брать ли ей: ну нет, и нет. Я ей говорю: «Ты возьми» — и наблюдаю. Она взяла эту мандаринку, очистила, разделила на дольки, раздала всем и только последнюю дольку взяла себе.
— Мы знаем, что вы возите детей со спектаклями к заключенным. Почему вам кажется, что это полезно?
— Когда мы уже стали ходить по тюрьмам, мы понимали, что если просто выступить и получить аплодисменты, это может оказать совершенно обратный эффект для здоровья души: рукоплескания и умиление взрослых, в общем-то, больше разоряют душу, нежели что-то дают. А мы говорим так: для чего, например, колядки поются на Рождество? Чтобы прославить Бога и принести радость о Рождестве туда, где уныние, печаль, туда, где трудно. Это не просто «я выступаю» — дети учатся показывать, как они любят Христа. То есть самое главное — научить жертвенному служению, поэтому мы и ходим в тюрьмы.
Это и для заключенных хорошо, и для детей. Ведь у многих детей родители были там, ребенок их осуждал, и надо научить выполнять заповедь «чти отца и мать» независимо от того, какие они, родители. Для взрослых такие встречи — побудительный мотив вспомнить об ответственности, потому что зона отрезвляет людей, и они тревожатся о своих детях. Когда мы приходили даже в мужские зоны — мужчины очень трудные до размягчения сердца, — зрители сидели со слезами на глазах и благодарили, и дарили ответные подарки детям. А в женской колонии однажды просто было «великое рыдание» — дети на сцене, а женщины в зале.
Есть у нас здесь школа для детей-инвалидов, там выступаем. Детишки инвалиды тоже участвуют — кто стишок расскажет, кто что — не важно. Важно, что в дни главных христианских событий человек должен пойти туда, где, может быть, не очень весело, где уныние и болезнь. В больницы мы ходили, медсанчасти, выступали перед больными. Но, конечно, все равно дети есть дети, от них умиляются, а они очень попадаются на это. И это уже наша была задача, чтобы спектакли или представления не превращались в обратное — когда дети себя являют, а не славу Богу воздают. Но это нам, правда, трудно дается.
— Изменились ли дети за прошедшие 10 лет? Они все верующие? Они больше не убегают? Они стали более послушны?
— Нет, конечно, какие дети были, такие и остались: хулиганят, безобразничают точно так же. Мы вообще-то и не помышляем с такой дерзостью, чтобы добиться очевидных результатов. Наше дело — свидетельствовать об Истине, а утверждать Истину — это дело Божьей благодати. Поэтому я думаю, что все равно они изменятся. Там, где есть свет, если вы хоть немножечко даете детям любви, она преображает. Когда и в чем это проявится — не знаю.
Дети — отражение нашего общества, на них влияет улица, масскультура. Когда девочки 12−14 лет говорят: «А мы Новый год сегодня, батюшка, так здорово справили». — «А где же вы были?» — «А были на площади, там нас пивком угостили!» От таких явлений куда денешься?
Кто-то пришел в церковь, воцерковился, кто-то нет. Стали ли они более послушными? — Нет. Идиллии, конечно, быть не может. Даже в отдельно взятой семье добиться хорошего результата можно, если заниматься непосредственно одним ребенком. А когда переполненный интернат, когда воспитателей еще самих надо долго воцерковлять — трудно сформировать какие-то нравственные ценности в детях, чтобы высокий идеал стал для них императивом, руководством их жизни. «Сладкое» больше манит. Когда они в таком большом количестве заражают друг друга, очень трудно удержать. Но это если говорить об общей массе. Хотя так вообще-то нельзя в педагогике говорить: если удается удержать хотя бы одного человека — слава Богу. Так и мы: боль есть за всех, а боремся за каждого. Надеемся, конечно, что дело Божие не бесследно, и когда-то это все даст свой результат.
— Как дети участвуют в церковной жизни?
— В храме еженедельно есть исповедь. Причащаются все-таки не так часто: в субботу и воскресенье дети из интерната разъезжаются по домам, а на неделе мы не можем служить, потому что у них школа. Но мы их приглашаем в этот храм, стараемся, чтобы раз в 2−3 месяца причащались. А исповедуются часто — раньше каждое воскресенье приходили. И конечно, беседы постоянно с ними проводятся.
— Ваши прихожане детям-сиротам помогают?
— Мы прихожанам в проповедях рассказываем о проблемах детского дома. Потому что это не дело — батюшки ходят, матушки ходят, а прихожане — в стороне. Мы стараемся к этой работе привлечь молодежь нашего храма. Некоторые семьи берут детей к себе на лето, какие-то подарочки вместе готовят. Детишки обязательно выступают перед нашими прихожанами в праздники. Хотелось бы, конечно, большего, чтобы приход был как духовная семья. Ребенок вырастет полноценным тогда, когда он растет в патриархальной семье, где видит бабушку, прабабушку, папу, маму, видит отношение мамы к своей маме, начинает сам себя так вести.
— Вы говорите, что многие берут детей на каникулы. А не травмирует ли это детей, когда они потом вынуждены возвращаться в детский дом?
— Есть дети, которым некуда поехать на лето. Они сами попросили: «Можно мы к вам?» Так и получилось, что некоторых мы берем и к себе в семью. Они живут с нами нашей жизнью — на природу, в паломничества с нами ездят.
Трудно ли им возвращаться? Конечно, трудно, потому что, например, девочкам у нас в общине трудно ходить в брюках или в короткой юбке. Они очень скоро начинают вместе с матушкой шить себе длинные юбочки. Потом, когда они возвращаются в интернат, им приходится претерпевать насмешки, их называют и монашками, и богомолками. Не все могут устоять, ведь дети иногда проявляют очень большую жестокость. Но мы стараемся их как-то готовить, говоря о том, что за Христа надо пострадать, что если ты любишь — не предай, как бы над тобой ни смеялись. Если ты предаешь свою мать или отца, то тебя не стоит и уважать, и ты не будешь уважать друга, который может тебя предать только потому, что над ним посмеялись.
— Вы сказали, что молодежь храма приходит к детям в интернат. А в чем еще участвуют молодые прихожане?
— Посещают больных. После прихода к больному человеку понимаешь, что посетить, побеседовать и уйти — это все равно, что бросить человека. Но самому не разорваться… Поэтому началось с того, что мы обратились к молодежи нашего прихода — с предложением приходить хотя бы к некоторым больным. Была одна девушка, Царство ей Небесное, после катастрофы долго болела, лежала, и две девушки раз в неделю приходили к ней, а потом так подружились, что когда мы ее отпевали, они плакали как о родном и близком человеке. И она ушла не в беде и оставленности, а была напутствована Таинствами.
И таких случаев много. Говорим: вот есть болящий, если можешь — ходи. И человек начинает ходить, проявлять какую-то заботу, и, конечно, возникает дружба. Это, наверное, общий принцип семьи духовной, когда в эту семью нужно все больше включаться.
Рядом с нами есть школа для детей-инвалидов: кто-то почти не говорит, кто-то почти не двигается. Тем не менее, они тоже готовятся к нашему приходу, готовят и поздравления — вот такое общение, хотя, может быть, и редкое, но насколько хватает сил. Стараемся в праздники детишек на колясках в храм привезти.
Мы стараемся больше вовлекать молодежь в разные дела. Как поет иеромонах Роман, «о доброте бессмысленны слова, коль дальше слов не двинулся ни разу». Конечно, дальше слов надо идти, хоть что-нибудь делать. Это очень полезно, очень меняет души людей, которые начинают брать ответственность бескорыстно — не потому что ты что-то можешь получить и не потому, что должен, а просто ради Христа.
— А насколько актуальны проблемы молодежного хулиганства, пьянства, наркомании?
— Очень актуальны. Но не только в нашем районе — везде. Поэтому несколько лет существует общество трезвости при храме, раз в неделю совершаем молебен с акафистом перед иконой Божией Матери «Неупиваемая Чаша», после него — беседа и проповедь. Люди любят эти акафисты: кто-то молится о своих заблудших близких, кто-то сам выкарабкивается. Есть исцеления, обращения, но это трудно измерить статистикой — боремся за каждую душу.
— Как давно завязался ваш контакт с колониями? Вы ведь там не только детские спектакли на праздники устраиваете?
— Уже восемь лет мы ходим в мужскую колонию, шесть лет в женскую. Когда я впервые туда пришел, говорю: «Можно я побеседую с людьми?» Военные есть военные — они заключенных по приказу собрали. Два часа с ними разговаривал, понравилось. Так вот до сих пор проводим занятия, ходим по отрядам, индивидуально беседуем. Потом в библиотеке нам разрешили устроить церковь.
Не буду говорить о цифрах, но есть ребята из бывших заключенных, которые уже в приходе сейчас. Есть очень крепкие души, которые, однажды оступившись, не превращаются в «зеков», не принимают этот образ жизни, и выходят действительно верующими. Те, кто освободился, пишут нам иногда из других городов, некоторые к жизни стали относиться иначе.
В женскую колонию нас пригласили, потому что увидели, как в мужской организовано: «Нельзя ли, чтобы и в нашей женской так было?»
Удается нам, конечно, очень мало, потому что работы там — непочатый край. Но мы ходим, стараемся три раза в неделю попадать, служим Божественную литургию. В воскресенье 30 человек собирается в воскресную школу.
Что им в первую очередь необходимо? Необходима личность, чтобы кто-то к ним приходил, потому что книги, молитвословы — все это тоже важно, постепенно мы все это приобретаем, раздаем. Но самое главное, конечно, чтобы с ними кто-то говорил.
— Сейчас есть еще одна тяжелая болезнь общества, которую невозможно не замечать, — СПИД, ВИЧ-инфекция. Церковь может чем-то помочь таким людям?
— Я думаю, не совсем верно выделять в особый разряд такого рода болезнь. Здесь надо, скорее, говорить о наркомании, потому что ВИЧ-инфекция мало чем отличается, может быть, от других видов тяжелых заболеваний.
В первые ВИЧ-отряды я попал как раз в женской колонии. Конечно, им очень тяжело. В камере межобластной больницы сидят симпатичные девушки — их было четыре. Когда я вошел к ним, на меня медсестры смотрели как на какого-то динозавра: «Что ты, батюшка, делаешь!?» Там даже медперсонал боялся к ним заходить! Теперь, конечно же, все по-другому: теперь ВИЧ-инфицированные есть и вокруг нас.
Как мы помогаем? Наверное, мы в это неправильно лезем — по сравнению с теми священниками, врачами, которые действительно серьезно этим занимаются, книги пишут. Мы просто разговариваем с людьми. Если хоть немножечко удается человека подвигнуть к ответственности за свою жизнь, ответственности перед Богом за все, то это и есть самая большая помощь. Конечно, нужна и социальная адаптация, потому что некоторые говорят: «Батюшка, ну куда я приду? Кому я нужна?» В 20−22 года у нее за плечами уже зона, воровство, ВИЧ, наркотики. Некоторые из них говорят: «Батюшка, не верьте нам, что мы бывшие наркоманы, бывших не бывает». Но так говорят тоже от слабости, на самом деле, я думаю, что есть и бывшие наркоманы, и бывшие больные: «По вере вашей да будет вам» (Мф. 9, 29). Немножечко принести им веры, просто прийти и рассказать, как ты сам любишь и как ты сам веришь.
— Вы работаете с разной молодежью, в том числе — со студентами пермского военного института. Есть какая-то специфика в работе с ними?
— Я не вижу разницы. Я ходил два года в Пермское педучилище, разговаривал со студентами, преимущественно девушками, и с преподавателями — никакой разницы, по большому счету, нет.
В самом военном учреждении есть, конечно, специфика, но, я думаю, не стали бы военные меня слушать, если бы я говорил с ними только на военные темы. Молодому человеку интереснее узнать о том, как жить, а как ему служить в армии — его офицеры научат.
Беседуем мы с первокурсниками. Конечно, если сразу начать говорить о вере в Бога, я думаю, многие уснут, не будут слушать. Поэтому я стараюсь говорить, прежде всего, о таких понятиях, которыми они еще романтически наполнены, слава Богу: честь, благородство, доблесть, мужество, подвиг. Но говорю, конечно, с православной точки зрения.
Вообще с ними можно смело говорить обо всем. Если говорить на их языке, не на сухом богословском, а на том, на котором сейчас, чувствуешь, могут слушать. Например, так получилось, что с девушками в педучилище мы говорили о фильмах, тогда интересных, — о том же «Титанике», о понимании человеческого духа, чем красив или не красив этот человек, о том, что когда человек свободен в духе, не зажат социальными рамками, он может дать ощущение полета и другому. Это ни в коем случае не угождение, нет такой задачи. Но это и не разговор специально о Православии, это православный разговор о человеке и его месте в жизни.
Я вот не забуду, как в прошлом году начальник первого курса, старший лейтенант, с полковником беседовал, а потом мне полковник рассказал, что этот старший лейтенант ему признался: «А я этого батюшку помню, он к нам на первом курсе приходил. У меня с тех пор изменилось представление о подвиге, что такое подвиг человеческий». И вот этот человек закончил с отличием институт, остался тут же офицером служить. И какая-то крупица в сердце человека осталась.
Кроме того, каждый год приезжает комиссия, военные из других институтов, ученые, которые принимают экзамены. У нас сложилась традиция, мы с ними собираемся — весь высший офицерский состав — и едем в монастырь на Белую Гору. Одна такая поездка очень много в душе оставляет.
— Как вам удалось открыть храм в городской психиатрической больнице?
— Проблем с открытием не было — мы пришли когда-то, пошли по отделениям, беседовали, потом и решили создать домашнюю церковь. Так появился домовый храм св. Марии Магдалины. Но есть проблемы другого рода: большинство врачей глубоко неверующие и даже не воспринимающие веру. С ними хочется, конечно, иметь более тесную связь.
Мы приезжаем раз в неделю, служим литургию. Думаю, что сама благодать, возможность причащаться — это самое действенное, что нужно больным. Но, конечно, нужны и беседы, потому что есть разные отделения, разная степень патологической поврежденности. Часто встречаем заболевших людей, которые побывали в сектах, полечились у экстрасенсов… Есть отделение неврозов, где люди адекватные. Когда мы были помоложе и времени было побольше, я раз в неделю ездил в отделение неврозов и просто беседовал. Часто причины неврозов — просто отсутствие духовной культуры, отсутствие веры. Поэтому, конечно же, там бы нужен свой священник, хорошо бы — имеющий специальное образование.
— Как вам удается совмещать все эти направления деятельности?
— Сразу скажу — ничего не успеваю. Мы пытаемся исходить из того, что просто невозможно этого не делать, если мы сегодня не будем делать, этого не будет вообще. Церковь должна болеть всем очень серьезно, для этого нужны пастыри.
В нашем храме только что закончилась служба — обычный будничный день. Но сколько молодежи стоит! Трое парней меня ждут — сейчас приду с ними беседовать, потому что пяти минут мало, нужен серьезный разговор. Тоже самое в каждой из тюрем, детских домов, больниц — можно туда зайти и не выходить оттуда, но тот, кто это сделает, в конце концов, скажет: «Так ничего и не сделано».
Когда-то впервые в наш храм пришел владыка Афанасий, и мы особенно ждали: владыка — образ Христа, что он нам скажет? И он сказал, что надо по слову Господа молиться: «Жатвы много, а делателей мало; итак, молите Господина жатвы, чтобы он выслал делателей на жатву Свою» (Мф. 9, 37−38; Лк. 10, 2). Почему он это сказал? Видимо, к нам был призыв не сидеть. Очень у нас большая надежда на молодежь, которая сегодня активно включается.
— Как строятся отношения с администрацией района?
— Инициативы наша администрация поддерживает, помочь ничем не может. В школы ходить не запрещают. На самом деле, если не идти, то и не пускают, если идти — то пускают, больше нечего сказать. Все зависит от того, с чем ты идешь.
— Насколько большой у вас приход? И чего в нем не хватает?
— Мы по своему храму ощущаем дефицит духовенства. Если раньше людей было значительно меньше, и были бабушки, которые имели уже опыт церковной жизни, я больше слушал и плакал вместе с ними, то теперь много приходит интеллигенции, приходят руководители фирм, студенты, врачи, педагоги. С ними надо много беседовать, много дать, прежде чем хоть что-то можно было бы спросить. Раньше все-таки было много «захожан»: приходили интеллигенты посмотреть, поспрашивать — как в музей. Сегодня можно сказать с великим удовлетворением, что люди идут серьезно трудиться, серьезно работать. Поэтому на нас возлагается еще большая ответственность: дать, накормить, напитать, и поэтому нужны и библиотеки, проповеди, беседы. Со многими людьми мы просто по вечерам договариваемся (одно дело исповедь, а другое — духовная беседа). Мы уже почти не справляемся, не хватает нас… Поэтому владыка сейчас много предпринимает усилий, чтобы открылось духовное училище, чтобы духовенство все-таки местное было.
Мы пытаемся побольше обращаться к молодежи, потому что в 16−17 лет человек еще может писать сочинения на тему «В чем смысл жизни?», в 30 лет он на эту тему уже почти не думает. В храм много нецерковных приходит на отпевание, поэтому у нас есть негласное правило: после каждого такого богослужения должна быть проповедь. Стоя перед гробом, можно очень глубоко и серьезно сказать людям о смысле бытия, поставить их перед другой реальностью.
— А насколько остры для вас материальные проблемы?
— Остры, но не настолько, чтобы они затмевали все другие, как-то с упованием на Бога и живешь. Настоятелю, конечно, приходится заниматься поиском средств: балки, металл, дерево — все это тоже из головы не выходит, строиться все равно как-то надо. В первые годы у нас не было ни зарплат, ни цен никаких в храмах, и Господь наше маловерие все время чудесными явлениями подкреплял. Например, надо было 300 рублей — свечи купить к грядущей службе, а нет ни копейки. Только поропщу в душе — тут же буквально приходит человек, подает конверт, в котором триста рублей. Таких случаев было очень много, после чего я говорил: «Господи, прости». Когда надо, Господь даст.
Беседовала Светлана Ульянова
10 июня 2004 г.
