 |
| Православный Санкт-Петербург | Алексей Бакулин | 16.06.2004 |
Не были запрещены Тютчев и Фет, Аполлон Майков и Аполлон Григорьев. Никто не запрещал стихи Полонского, Сурикова, Плещеева, Алексея Константиновича Толстого. О Некрасове и говорить нечего, он был не только не запрещен, но и прямо рекомендован. Это не-запрещение и погубило означенных поэтов в глазах публики, навсегда отвратив читателей от их стихов. Вот вам, если угодно, парадокс: запреты создают писателю популярность, и способны самого безнадежного бездаря поднять на вершины славы; а тихое, скромное житье в официально признанном пространстве увлекло в Лету не один замечательный талант. Это относится как к ныне живущим, так и к давно почившим.
Понимающий же понимает: одно стихотворение того же Якова Полонского стоит полного собрания сочинений (с письмами и дневниками) Бальмонта (или Мережковского, или Гиппиус, или всех их вместе). А Полонский, как известно, не самый яркий представитель вышеназванной плеяды.
Оставим пока Тютчева: современные славянофилы постарались, и его, слава Богу, публике представлять не надо. На слуху у всех и Фет, хотя его писательская судьба несколько горше. Все знают тютчевские «Умом Россию не понять…», «Мысль изреченная — есть ложь…», в конце концов — «Люблю грозу в начале мая!..», — но кто сможет быстро вспомнить хоть одну строчку из Фета?
Драматизма, трагичности и опасной близости к последним безднам в жизни Фета было больше, чем у любого из деятелей Серебряного века. Но, в отличие от этих любителей оперного демонизма, Фет не переносил в поэзию жутких перипетий своей жизни; он берег стихи, как оберегают детей от дурного влияния; он стремился насыщать их только самым чистым, самым лучшим, что было в его душе… Он, наверное, самый мелодичный из всех русских поэтов: перо в его руках было каким-то особенным музыкальным инструментом. Кто в этом отношении сравнится с ним? Велимир Хлебников? Смешно. Есть ли в русской поэзии что-то более звучащее и поющее, чем фетовская «Бабочка»? «Ты прав. Одним воздушным очертаньем я так мила. Весь бархат мой с его живым миганьем — лишь два крыла. Не спрашивай: откуда появилась? Куда спешу? Здесь на цветок я легкий опустилась и вот — дышу…» Его родство — не с поэтами, а с композиторами: Чайковский, Рахманинов, Дебюсси… Огромная, невероятно высокая вершина нашей национальной поэзии, — и мы стоим рядом с ней, и не догадываемся задрать вверх голову, и осмеливаемся что-то бормотать о каких-то бродских…
И все же, повторяю, Фет — это имя, которое продолжает оставаться на слуху — в той мере, в какой поэзия вообще остается сейчас на слуху. Но кто такой для нашего читателя Аполлон Майков? Пустое место, одна из миллиона строк в литературной энциклопедии. Не будем сравнивать его с Фетом — с ним вообще никого сравнивать нельзя. Майков — хорош сам по себе, вне сравнений. Он страстно любил русскую историю, но не так, как славянофилы: не русскую идею, а саму Россию — свой дом. Он всею душою православный человек, — но не так, как Достоевский, которому вера далась ценой собственной крови: в вере Майкова мало страдания, но очень много любви. Он верный подданный всем русским царям — от Ивана Грозного, которому написал ошеломившую современников похвалу («Да, царство ваше — труд, свершенный Иоанном, труд, выстраданный им в боренье неустанном!..»), до Александра II, узнав о покушении на которого, поэт рыдал, как ребенок. А писал Майков чрезвычайно просто: его и дети легко могут читать. Понимающие люди знают цену такой простоте: за ней стоит кристальная ясность мысли, уверенное владение языком и от Бога посланное вдохновение, настоящая поэтическая благодать. Сейчас издавать Майкова — дело и необходимое, и благодарное: его стихотворные исторические повествования написаны добрым ясным языком, они наполнены русской мыслью, они наполнены глубокой и не истерической любовью к России, их в любом возрасте легко понять, легко полюбить.
Превосходный стихотворный образ русской истории найдет читатель и в балладах Алексея Константиновича Толстого. А. К. Толстой — фигура в нашей поэзии очень непростая. Будет ли преувеличением назвать его отцом русского авангарда, первым драматургом театра абсурда? Козьма Прутков — образ в наше время даже популярный. С грехом пополам помнят читатели и драматическую трилогию Толстого: «Смерть Иоанна Грозного» — «Царь Феодор Иоаннович» — «Царь Борис». Среди православных встречаются люди, знающие о поэме «Иоанн Дамаскин» — вещи, написанной в полную силу толстовского таланта; вот стихи, которые нужны сейчас — хотя бы, как камертон для всех нынешних стихотворцев, пытающихся писать «на православную тему». Но исторические баллады Толстого — это вещь в своем жанре непревзойденная. Изумительное чувство Древней Киевской Руси; особый, не знающий равных в русской литературе, толстовский юмор; свой взгляд на историю (он считал, например, что подлинная Россия осталась в домонгольских временах, что Московское царство было не русским, а татарским, и люто ненавидел Грозного царя). А как чудесна его лирика!..
Николаю Алексеевичу Некрасову посмертно пришлось хуже, чем всем прочим перечисленным поэтам: его не только не замалчивали, его насаждали. Его посмертно принуждали иллюстрировать своими стихами советский учебник истории, заставляли свидетельствовать в пользу Маркса и Ленина. В результате кто сейчас поверит, что Некрасов — хороший поэт? Не просто хороший — замечательный. Не просто замечательный — из самых лучших русских поэтов, в одной обойме с Пушкиным. А ведь сам Владимир Набоков, величайший сноб русской литературы, надменный и придирчивый, сказал о Некрасове: «В его стихах даже паузы звучат, как музыка!» Стих Некрасова — живой, полный уверенной силы, ясный — не знает себе равных. Что же до революционеров — от народников до марксистов, — то они не покупали Некрасова, и поэзия его не принадлежит им на правах частной собственности. Возьмите самое хрестоматийное некрасовское произведение — «Железную дорогу», прочтите его спокойными трезвыми глазами, и скажите честно, чего в нем больше — революционности или русского патриотизма, бунтарской озлобленности или христианской любви? «Прямо дороженька: насыпи узкие, столбики, рельсы, мосты, а по бокам-то все косточки русские… Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?..» «Братья! Вы наши плоды пожинаете! Нам же в земле истлевать суждено… Всех ли нас, бедных, добром поминаете, или забыли давно?..» «С Волхова, с матушки Волги, с Оки, с разных концов государства великого — это все братья твои — мужики!» «Да не робей за отчизну любезную… Вынес достаточно русский народ, вынес и эту дорогу железную — вынесет все, что Господь ни пошлет!..» Не сегодня ли, не для нас ли это написано?
Сейчас начали вспоминать, что у Некрасова были православные стихи: то тут, то там цитируют великолепного «Власа» — историю воскресения погибшей души: «Говорят, ему видение все мерещилось в бреду: видел света преставление, видел грешников в аду… Влас увидел тьму кромешную и последний дал обет… Внял Господь и душу грешную воротил на вольный свет"… А я хочу снова вернуться к хрестоматийным, с детства знакомым стихам: «Крестьянские дети», «Соловьи», «Школьник», «Размышления у парадного подъезда»: какая в них бездна любви к России и к русским! Найдите мне хоть что-нибудь подобное у кого бы то ни было! Не Андрея ли Белого вспомнить с его мазохистской истерикой: «Россия! Россия! Россия! Безумствуй, сжигая меня!..» Нет, вы перечитайте то, что учили в школе: «Есть женщины в русских селениях», из которой все помнят только «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Это гипербола, и над ней нынче принято посмеиваться, но вот — другие строчки: «Всегда у ней теплая хата, хлеб выпечен, вкусен квасок, здоровы и сыты ребята, на праздник есть лишний кусок…» Зачем, скажите, такой крестьянке революция, зачем ей студенты-народники? «И голод и холод выносит, всегда терпелива, ровна… Я видывал, как она косит: что взмах, то готова копна!..» Словом, — «по сердцу эта картина всем, любящим русский народ».
Алексей Плещеев — вот еще один поэт, приватизированный прогрессивными силами. А он местами напоминает раннего Достоевского. То, что некогда, при безпечном советском житье казалось в нем сентиментальным, теперь отдает нешуточной болью, живым состраданием. Детские же стихи его насущно необходимы нынешним школьникам, как лекарство от бездушной современности, как глоток деревенского воздуха после городского чада. «Ладно, ладно, детки, дайте только срок: будет вам и белка, будет и свиток!..» — это уже пословица. Мы все смеялись над сентиментальностью, сахарностью этих строк — а сейчас времена не сладкие, и чайная ложка сахара никому не повредит…
И кстати — вспомним о Иване Сурикове. Поэт он, конечно, вполне взрослый, но его «Детство» («Вот моя деревня, вот мой дом родной…») сто1ит десятка иных поэтических книжек «для младшего школьного возраста». Почему-то в советских учебниках приводилось только начало этого скромного шедевра: «Мне в сугробе горе, а ребятам — смех», — на этом стихотворение обрывалось, оставляя читателю ощущение жгуче-холодного снега за шиворотом и горькой обиды на хохочущих дружков. А ведь стихи-то теплые, как натопленная деревенская печь! Мальчик, выбравшись из сугроба, идет домой, а там — огонь в очаге, и родители мирно коротают вечер, и бабушка рассказывает сказки, и волшебный сон, и пробуждение солнечным утром. «Я прижмусь к старушке… Тихо речь журчит, и глаза мне крепко сладкий сон смежит. И во сне мне снятся чудные края. И Иван-царевич — это будто я…» Четверостишья маленькие, емкие, каждое, как красочная интересная картинка. Вот издать бы: отдельной книжкой, по хорошей иллюстрации на каждую строфу!.. Это вместо десятков торопливо наструганных нынешних «детских православных стихов»!..
Странное, должно быть, это занятие: защищать тех, на кого никто не нападает. Никто названных поэтов как будто не ругает, никто их не запрещает, их даже издают… Но говорят о них скучно, и издают бледно, а если и в школьный учебник засунут, то сделают все, чтобы ребенка стошнило от таких стихов. Они лежат сейчас «в курганах книг, похоронивших стих», как мощный пласт нефти под землей: быть может, придет когда-то изыскатель, отыщет месторождение, и будет эта поэзия гореть в русских душах, даря им свет и тепло.
«Жаль только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе».
А.Н. ПЛЕЩЕЕВ
ЛЕГЕНДА
Был у Христа-Младенца сад,
И много роз взрастил Он в нем;
Он трижды в день их поливал,
Чтоб сплесть венок себе потом.
Когда же розы расцвели,
Детей еврейских созвал Он;
Они сорвали по цветку,
И сад был весь опустошен.
«Как ты сплетешь себе венок?
В твоем саду нет больше роз!»
«Вы позабыли, что шипы
Остались Мне», — сказал Христос.
И из шипов они сплели
Венок колючий для Него,
И капли крови вместо роз
Чело украсили Его.
Н.А. НЕКРАСОВ
ЧТО ДУМАЕТ СТАРУХА, КОГДА ЕЙ НЕ СПИТСЯ
В позднюю ночь над усталой деревнею
Сон непробудный царит,
Только старуху столетнюю, древнюю
Не посетил он. — Не спит,
Мечется по печи, охает, мается,
Ждет — не поют петухи!
Все-то ей долгая жизнь представляется,
Все-то грехи да грехи!
«Охти мне! часто Владыку Небесного
Я искушала грехом:
Нутко-се! с ходу-то, с ходу-то крестного
Раз я ушла с пареньком
В рощу… Вот то-то! мы смолоду дурочки,
Думаем: милостив Бог!
Раз у соседки взяла из-под курочки
Пару яичек… ох! ох!
В страдную пору больной притворилася —
Мужа в побывку ждала…
С Федей солдатиком чуть не слюбилася…
С мужем под праздник спала.
Охти мне… ох! угожу в преисподнюю!
Раз, как забрили сынка,
Я возроптала на благость Господнюю,
В пост испила молока, —
То-то я грешница! то-то преступница!
С горя валялась пьяна…
Божия Матерь! Святая Заступница!
Вся-то грешна я, грешна!..»
А.Н. МАЙКОВ
* * *
Дорог мне перед иконой
В светлой ризе золотой
Этот ярый воск, возженный,
Чьей, неведомо, рукой.
Знаю я: свеча пылает,
Клир торжественно поет —
Чье-то горе утихает,
Кто-то слезы тихо льет,
Светлый ангел упованья
Пролетает над толпой…
Этих свеч знаменованье
Чую трепетной душой:
Это — медный грош вдовицы,
Это — лепта бедняка,
Это… может быть… убийцы
Покаянная тоска…
Это — светлое мгновенье
В диком мраке и глуши,
Память слез и умиленья
В вечность глянувшей души.
N149, июнь 2004 г.
