Тихий день 22 июня

— Дмитрий Петрович, вам к началу войны исполнилось 13 лет. Вы, наверное, хорошо запомнили день 22 июня?..

— Тринадцать лет мне исполнилось 23 июня 1941 года… В то лето мы снимали домик в селе Рождествено. Удивительные места, очень красивые! Июнь стоял чудесный: настоящее лето, о котором жителям Питера можно только мечтать… Рядом с нами снимали дома несколько членов Союза художников — известные питерские живописцы. Целый день они вместе с отцом писали этюды, а вечером собирались в нашем доме и вели неспешные разговоры о живописи. Все было очень мирно, благодушно, безмятежно. Я, конечно, тоже работал над этюдами, но больше все-таки отдыхал: предавался радостям деревенской жизни. День рождения приближался. Утром 22 июня мама уехала в город за продуктами к праздничному столу. А днем прибежала хозяйка нашего дома и сказала, что по репродуктору у сельсовета передали: началась война с немцами.

— Это было, наверное, как гром с ясного неба?

— Гром?.. Да нет… Мы же к таким сообщениям почти привыкли… Вы вспомните: только что отгремела финская компания, на памяти у всех были и Халхин-Гол, и Хасан… Мысль у всех была одна: бои на Дальнем Востоке за несколько недель кончились; с войной на Карельском перешейке за зиму управились; теперь немного повоюем на западных границах и самое позднее к осени разобьем немецкие войска. Так что безмятежность этого чудесного лета почти не нарушилась… Зато вечером у отцовских друзей появилась новая тема для разговоров. Самым авторитетным в военных вопросах человеком считался художник-баталист Михаил Иванович Авилов. Он писал походы Первой Конной, был лично знаком с Ворошиловым и Буденным, и его суждение было таково: «Сейчас лето, Климушка Ворошилов с Семеном Михайловичем еще на дачах отдыхают, а вот как у них отпуск кончится, так немцев и погонят!» На том и порешили.

— А как же сводки Информбюро, сообщавшие об отступлении?

— А Информбюро не употребляло такого слова: «отступление». Говорилось примерно так: «В соответствии с планом Верховного Главнокомандования наши войска отошли на заранее подготовленные позиции». И я считаю, что это было только правильно: паники в народе не возникало. Даже когда немцы взяли Псков (о чем мы узнали лишь по слухам), — и тогда никто не обезпокоился: Красная Армия затягивает врага в огромный котел, чтобы разом уничтожить всех захватчиков. И я благодарен судьбе за то, что эти первые дни войны стали для нас последними мирными днями, — особенно, если учесть, что нам пришлось вытерпеть потом. Но нас-то, мальчишек, насмотревшихся фильмов про Чапаева и про танкистов-трактористов, война просто манила… Мы даже вырыли окоп вокруг дома, чтобы оттуда первыми увидеть приближение врага. Но видели мы не немцев, а колонны беженцев — люди стекались в Ленинград, думая, что более надежного убежища не придумать. Уже слышны были разрывы снарядов, когда наша семья наконец собралась перебраться в город.

— Ленинград первых дней войны отличался от предвоенного?

— Да нет, только витрины магазинов были заколочены деревянными щитами. А в остальном — все та же безмятежность. Никто и помыслить не мог, что на город упадет хоть одна бомба. По радио выступил Молотов и заявил, что продуктов в Ленинграде хватит на 10 лет — ни больше ни меньше. Повсюду пели: «Любимый город может спать спокойно!..» Академия Художеств эвакуировалась в Самарканд, но отец уезжать не захотел: к чему, если скоро война кончится? И, кстати, полки в магазинах были так же наполнены, как и до войны, и никому не приходило в голову делать какие-то запасы. Но как-то раз мама вернулась из магазина в ужасе: продуктов нет, купить нечего!..

— Какое воспоминание о блокаде для вас самое страшное?

— Я не раз говорил: блокада — это одна сплошная черная ночь, и трудно в ней выделить что-то особенное… Что было самым страшным?.. На днях у нас в доме произошла авария: отключили свет, отопление, воду… Ох, в каком ужасе все забегали! Я тогда сказал домашним: «Братцы, а как же мы жили в таком положении 900 дней»? Представьте: в вашем доме отключили газ, свет, отопление, воду, потом грянули морозы не ниже 35 градусов, в магазинах ничего не купить, а каждый вечер вам на голову сыплются бомбы — что тут самое страшное? Конечно, есть жуткие воспоминания… Помню, как по радио нас предупреждали: не покупать студень у торговцев, потому, что он сделан из человечины…

— Неужели такое было?

— Наша соседка Марья Афанасьевна написала в ту пору стихотворение, которое заканчивалось такими словами: «Люди просто озверели: человечье мясо ели. Лишь немногим суждено, счастье Богом им дано: хоть немного есть и пить, — и они остались жить». Эта Марья Афанасьевна была командиром нашей домовой бригады, дежурившей на крыше во время авианалетов. Она и погибла на боевом посту, на моих глазах: рядом с домом разорвалась бомба — и взрывной волной ее смело с крыши, а я успел зацепиться за печную трубу… Об этих дежурствах стоит сказать особо: никто нас, мальчишек и девчонок, на крышу не гнал. Мы сами лезли туда, потому что знали: если ты не спасешь свой дом — никто его не спасет. На моей памяти 500-граммовая зажигалка пробила крышу соседнего дома; вовремя ее не потушили, она подожгла чердак, и дом сгорел полностью. Приезжала пожарная команда, но, во-первых, пожарные сами едва на ногах держались от голода, а во-вторых, вода замерзла, и из шланга только ледышки сыпались. Но не только сознательность гнала нас на крышу. Нам, детям, просто интересно было: самолеты воют, бомбы грохочут, прожекторы по небу шарят — здорово! Не знаю, как взрослые, а мы смерти не очень боялись. Есть хотелось, это правда. Каждую ночь мне снилось: иду я в булочную, покупаю свежий пахучий теплый батон, и тут же его уничтожаю! Даже нарисовал этот батон, что бы не забыть, как он выглядит.

— Для того, чтобы рисовать, нужны силы — не только телесные, но и душевные. Откуда вы их брали?

— Во-первых, я отцу подражал. Он делал зарисовки — ну, и мне тоже надо. Во-вторых, я был мальчишка живой, любопытный, и это любопытство восполняло мне недостающие силы. Зарисовывал все, что видел и то о чем мечтал. Вот очередь в прачечную за водой: там прорвало трубу, и мы, чтобы далеко не ходить, брали воду из этой трубы. Вот образцы советского и немецкого оружия — это я рисовал, чтобы понять, на чьей стороне преимущество в вооружении. Вот наши солдаты в бою с немцами — это фантазия, конечно: тут наши бойцы — настоящие богатыри… Посмотрели бы вы на этих богатырей… У отца было двое братьев, которые воевали под Ленинградом. Иногда их отпускали на побывку, и они пешком добирались к нам: обмороженные, оборванные, грязные, похожие на дистрофиков… «Какой там бой! — говорили они. — Как воевать, если на день 200 граммов хлеба и баланда! Нам просто запрещают стрелять в сторону немцев: в ответ обрушится такой шквал огня, что придется уходить с позиций!» Другой мой дядя тоже служил под Ленинградом, военным хирургом. Однажды на их участке, возле Марьино, было приказано наступать. На подмогу были посланы несколько сотен мальчишек — курсантские роты и две школы юнг. «Я, — рассказывал дядя, — спас несколько человек из этого „пополнения“ — взял их в помощники санитарам, и они остались в живых. Остальные все до единого полегли в первые минуты боя».

— Среди ваших рисунков много зарисовок с Кузнечного рынка. Торговцы у вас здесь выглядят совсем не по-блокадному…

— Я вам скажу вот что… Перед войной отец купил маме котиковую шубу. Зимой 42-го года мы ее обменяли на 12 килограммов пшенки. Следовательно, у кого-то имелись запасы крупы — такие большие, что он выносил их на продажу. И немало было подобных людей, так или иначе причастных к распределению продуктов. Этажом ниже нас жила одна дама, заведующая магазином, она постоянно обменивала на Кузнечном продукты на вещи… В Академию Художеств был прислан целый вагон продуктов, но художники их в глаза не видели, и только после войны стало известно, кто именно кормился из этого вагона… В общем, положение весьма напоминало то, что мы видим сегодня: одни прозябают за чертой бедности, а другие не знают, куда рассовать миллионы…

— Все же было что-то светлое в эти дни?

— Было: когда поесть удавалось. Вот и весь наш свет в ту пору… Вспоминаю, как художники отмечали в бомбоубежище новый, 1942 год: тогда великий Иван Яковлевич Билибин при свете коптилки сочинял оду Красной Армии. Там были такие слова: «Герои, сыновья Отчизны! За вас молиться надо нам, и вы, как древние герои, к своим вернетесь очагам!» Сам Иван Яковлевич умер через полтора месяца после этого Нового года…

— Интересно: вы процитировали уже два блокадных стихотворения, и в обоих так или иначе говорится о Боге…

— Так во время блокады неверующих не было. И моя мама достала припрятанные иконы, повесила их над кроватью больного отца и каждый день молилась… Все уповали только на Господа, на Его милость. Да и на кого нам было еще рассчитывать? На армию? Но я говорил вам, что она из себя представляла… На папу-Сталина? Но он обманул нас, сказав устами Молотова, что продуктов в Ленинграде хватит на десять лет…

— Вам, вероятно, запомнились и настоящие чудеса?..

— Выжили мы — вот главное чудо. Город не сдали. Все это ничем, кроме помощи Божией, не объяснишь. Расскажу вам такой случай. Однажды вечером отец почувствовал себя особенно плохо и отказался идти в бомбоубежище. «Лучше дома погибнуть, — сказал, — чем быть заваленным в подвале». Раз отец не идет, то и мы остались дома, и так пересидели бомбежку. И что же? На следующий день оказалось, что на бомбоубежище, где мы обычно прятались, рухнул дом и засыпал его наглухо. Было это в самую тяжелую пору блокадной зимы, и расчисткой завала никто не занимался… Так и погибли люди в этом бомбоубежище, а мы остались живы… Господь спас — по молитвам нашей мамы… Нас не так много осталось — тех, кто пережил эти страшные дни… Зачем, скажите, в наш тесный круг вносить разделение, зачем делить нас на «блокадников» и «жителей блокадного Ленинграда»? Все мы одинаково страдали, все, как могли, — своим трудом, своими дежурствами на крышах, своими молитвами — удерживали город. Всем, кто остался жив, нужно создать равные условия: мы имеем равные права. Мы, дети блокады, писали об этом Путину, и, кажется он согласен с нашим мнением, но пока это согласие закрепится законодательно — наши ряды поредеют еще больше…

Вопросы задавал Алексей Бакулин

N149, июнь 2004 г.