«Я просто не хотел быть нерусским»

Воспоминания Андрея Шмемана

«Никто из русских не брал гражданства той страны, в которой жил»
Я прожил в Париже семьдесят два года с паспортом беженца. Мой отец служил в Северо-Западной армии, которой командовал Юденич. Большевики оттеснили армию к Эстонии, и отец был туда интернирован. Через некоторое время моей матери удалось из Петербурга к нему приехать. Тогда Таллин назывался Ревелем, и мы были одними из первых в мире русских эмигрантов «первой волны». Такого исхода мир не помнил, чтобы сотни тысяч бежали сразу. Сравнить это можно только с геноцидом армян.

Беженцами тогда занималась Лига Наций, а известный всему миру норвежец Нансен придумал для приведения в порядок жизней тысяч людей без статуса национальный документ для беженцев. Он долго назывался «нансеновским» паспортом. По нему мы жили в стране, могли путешествовать. С меньшей охотой, чем другим, нам ставили визы, но мы путешествовали. До начала Второй мировой войны практически никто из русских не брал гражданства той страны, в которой жил. По крайней мере я могу про Францию сказать, что не брали. Особенно старшее поколение, потому что они глубоко чувствовали себя русскими. Не потому, что не хотели быть французами, но не хотели не быть русскими. Это было очень важно. Меняли гражданство те, кому очень нужно было по службе, например.

«Дочь моя боялась, что меня куда-нибудь упекут»
Я долго, пока мог, оставался с «нансеновским» паспортом, а потом и его отобрали. Теперь у меня такой общий для всех беженцев документ. Я никогда не считал свое желание оставаться русским каким-то героизмом, но я просто не хотел быть нерусским. С этим паспортом политэмигранта я могу ездить по всему миру, но не могу ехать в Россию, потому что тогда мой статус, так сказать, закончится. Но французы эту проблему обходят и дают для поездки в Россию специальные документы. По этому поводу возникали трудности на российской границе. Когда я с семьей приезжал в Петербург, моя жена и дочери прошли таможню легко, как французы. А мне сказали: «Посидите, пожалуйста». Я ждал полчаса, дочь моя осталась со мной, боялась, что упекут меня куда-нибудь, но потом выходит их директор, извиняется и говорит: «Простите, что мы заставили ждать, но такой бумаги мы никогда не видали».

«Среди родственников наших был знаменитый адмирал Шишков»
Мой дед был действительным тайным советником (это был высший чин), членом Государственного совета и сенатором. У меня есть некоторые о нем сведения по тогдашней литературе. Так удивительно вышло, что мне подарили книжку, где описаны известные деятели эпохи начала века. Увидели там мою фамилию и подарили. Но вышло забавно, потому что в книжке этой написано не только о моем деде, но и о деде моей жены, генерале Сахарове, военном министре.

В нашем роду военных не так много было, больше государственные деятели: кто служил в Сенате, кто в Государственном совете. А со стороны моей матери — Шишковы, они были, главным образом, помещики, предводители дворянства в своей губернии. Дед со стороны матери служил в дворянско-крестьянском банке. Ему нравилась эта работа, потому что в этом банке давали ссуды крестьянам на покупку земли, он был близок к крестьянам. Среди родственников наших был знаменитый адмирал Шишков, не совсем прямой родственник, потому что у него не было детей. Адмирал был достопримечательностью семьи. Со стороны матери были гораздо более русские корни, потому что по отцу мы из немцев. Я полагаю, что прадед, может быть, был даже и протестантом. Зато по «шишковской» линии была очень церковная семья, мой прадед занимал большой пост в Московской патриархии. Он заведовал Синодальной типографией.

«Каждый полк со своей историей: летние лагеря, парады»
Военные были целым сословием в дореволюционной России, особой категорией ее жителей, из которых образовалось множество военных династий. Воспитание получали рано в кадетских корпусах. Это было высокое служение Родине, офицеры были элитой России. И это было очень красиво, каждый полк со своей историей: летние лагеря, парады. Помню, на парады обращалось слишком большое внимание, меньше как будто бы учили настоящему военному искусству, а по парадам судили об офицерах часто.

«Наступающие войска уже видели купол Исакия»
Мой отец, будучи военным, ушел на войну офицером. Когда армия стала разваливаться, многие бросали свои полки, но потом многие из них собирались, когда настало время, на юге, в Сибири, чтобы воевать против большевиков. Мой отец был офицером лейб-гвардии Семеновского полка. Большая часть этого полка вернулась в Петроград. Он даже назывался одно время «Полк по охране города Петрограда». Но многие офицеры вошли в контакт с генералом Юденичем. И когда настал момент, то весь полк, который был послан на борьбу с Юденичем, перешел к нему и стал воевать на стороне Северо-Западной армии. К сожалению, это длилось недолго, не как Белое дело на юге или в Сибири. Трагедия была в том, что наступающие войска уже видели купол Исакия и вот-вот могли войти в Петроград, но не вышло. Они отступили тогда в Эстонию, и так началась наша эмигрантская жизнь. Вначале приехала моя мать. И потом дедушка и бабушка приехали тоже.

Русские эмигранты бежали, спасая свою жизнь, у них в эмиграции не оказалось ни средств, ни имущества, у большинства не было мирных профессий. Ну и началось…

«На ночь отец немножко играл нам, чтобы мы заснули»
Что мог делать офицер, например, мой отец? Играл на скрипке. Он играл в ресторане в составе трио. Был в Таллине такой известный ресторан, «Европа». Там он играл по вечерам и довольно поздно, это не всегда нравилось моей матери. Когда мы приехали в Париж, она скрипку ликвидировала, не хотела, чтобы он работал в ночных ресторанах. Помню, в Таллине он приезжал поздно, ну и, конечно, немножко выпивший, последним поездом. Мы жили за городом, место было опасное. Такая жизнь не нравилась моей матери, она ее прекратила. Так что, когда мы приехали в Париж, уже не было этого заработка, и вообще он больше не играл на скрипке. Я еще помню, в Югославии, в Белграде, мы жили год, тогда на ночь он немножко играл нам, чтобы мы заснули. Но это было, так сказать, последнее его выступление.

Я все время говорю «мы», потому что мы с братом Александром близнецы. Мы всю жизнь были очень близки с ним. Александр — знаменитый богослов и священник. Когда он умер, я в знак траура надел черный галстук и ношу его всегда. У нас была старшая сестра Елена, которая родилась еще в Петрограде, и мать приехала с ней, но она умерла в 1925-м или в 1926-м году, ей было семь лет. Была эпидемия скарлатины с гриппом вместе, очень тяжелая форма. Смерть Елены была большой потерей для матери, она до конца своих дней ходила всегда в черном, для нее это было большое горе.

«Тогда в Париже было множество бензоколонок»
Отец в Париже стал заниматься, чем мог. Торговал бензином, тогда в Париже было множество бензоколонок. На бензоколонку к моему отцу приезжало множество русских таксистов, у них была веселая компания. Неподалеку было кафе, где они сиживали. Нельзя сказать, что работа была обременительной. Но денег это мало приносило. Отец, тогда уже немолодой, должен был на велосипеде ездить на работу. Туда еще он как-то спускался под горку, а обратно шел пешком, тащил велосипед за руль. Моя мать стала служить гувернанткой. И успешно. Ее очень любили. Но все это, конечно, не давало нужных денег. Меня и брата отдали в кадетский корпус. Дома стало немного легче, но за учебу надо было платить 500 франков в месяц, это очень большие деньги были. Но многие не платили, потому что какие-то стипендии находились.

«Cенаторы тихонечко сидели и тихо разговаривали»
Мой дед был в Париже дружен с Владимиром Николаевичем Коковцевым, который в дореволюционной России был председателем Совета министров (он занял этот пост после Столыпина). А дед мой, Николай Эдуардович Шмеман, как я уже говорил, тоже был крупным сановником: действительный тайный советник, член Государственного совета и товарищ министра юстиции.

Для этих людей эмиграция была большой драмой. Они были в возрасте уже. Мой дед родился в 1850-м году, значит, к революции ему уже было 67 лет. Это по тому времени было много, он был еще полон сил, но не мог найти никакой работы.

Кроме того, для них это было крушением всей жизни. И они предавались воспоминаниям. Мой дед часто встречался с Коковцевым, и еще приходили некоторые сенаторы. Они тихонечко сидели и тихо разговаривали.

Дед мой обожал Петербург и очень тосковал по нему. И вот они садились с жившим в том же доме по соседству генералом Бэмом. Они садились друг против друга и говорили: «Ваше превосходительство, как бы вы прошли от этого пункта в такой-то пункт», и рассказывали друг другу об улицах, по которым мысленно проходили. У отца моего, который тоже участвовал в этих играх, был козырь — он родился в каком-то переулке, который, никто никогда не знал. Так они проводили время. Я помню, как дед со своими дочерьми, сестрами моего отца, переехал в Париж и жил, бедняга, на 5-м этаже без лифта. Внешне он был очень представительным, с орденом Почетного легиона, который в то время еще ценился. Когда он переходил улицу, такой импозантный, с орденом в петлице, ему помогали.

Когда он умер и его собирались хоронить, французы прислали предложение отправить роту солдат. Во Франции по статуту ордена Почетного легиона полагаются некоторые воинские почести и, в частности, когда умирает кавалер ордена, высылается рота солдат, которые отдают ему последнее «прости, прощай». Но мои тетушки, категорически отказались. Отпели скромно в маленькой церкви и похоронили на кладбище, а потом перенесли на Сен-Женевьев-де-Буа.

Без паспорта
Андрей Шмеман родился 13 сентября 1921 года в городе Ревель (ныне Таллин) в Эстонии. Его отец Дмитрий Шмеман до Октябрьской революции был офицером лейб-гвардии Семеновского полка. В 1929 году семья эмигрировала во Францию. Шмеманы-старшие, похороненные на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем, и их сын Андрей никогда не получали французского гражданства.

Андрей Дмитриевич всю жизнь прожил с так называемым «нансеновским паспортом» — временным удостоверением личности, служившим заменой паспорта для апатридов и беженцев. «Нансеновские паспорта» были введены Лигой Наций и выдавались на основании Женевских соглашений 1922 года.

В 1930 году Андрея отдали в открывшийся в Версале кадетский корпус-лицей императора Николая II. Преподававшие там офицеры старой русской армии сумели привить своим воспитанникам не только выправку, но и присущую российскому офицерству интеллигентность. Закончив корпус в 1939 году, Андрей Шмеман большую часть жизни посвятил упрочению кадетского братства, воспитанию молодежи за рубежом в духе традиций русского офицерства. Он возглавляет Кадетское объединение выпускников версальского корпуса — лицея Императора Николая II. В 1995 году Андрей Дмитриевич, у которого трое детей — дочери Наталья и Елена, а также приемный сын Василий Кочубей (сын жены от первого брака), впервые побывал в России. Посетил Санкт-Петербург, откуда родом его отец и мать, и Москву, а в последующие приезды побывал и на Дону, в Ростове и Новочеркасске, где общался с кадетами.

Около двух месяцев назад Андрей Шмеман обратился с официальной просьбой о предоставлении ему российского гражданства, и недавно ему передали текст указа президента РФ.

Более полувека Андрей Дмитриевич является старостой парижской церкви Знамения Божьей Матери, имеет духовное звание иподиакона. Не так давно он вместе с другими видными деятелями русской эмиграции стал инициатором создания общественной организации «Движение за поместное православие русской традиции в Западной Европе». Андрей Дмитриевич — убежденный сторонник возвращения эмигрантов в лоно Русской православной церкви. Его брат — протоиерей Александр Шмеман, перебравшийся из Франции в Америку и скончавшийся в 1983 году, считается одним из крупнейших богословов современности. Его перу принадлежит большое число научных трактатов и статей по теологии и православной традиции христианства.

7 июня 2004 г.