Не скупитесь, господа!

А я люблю праздники!.. Хоть и напьётся русский человек, к примеру, 7 января, но первый тост всё-таки скажет за новорождённого, а значит, вспомнит, кто родился. Или 1 Мая. Тут, правда, сложнее: и «мир», и «труд», и «май"… Но если, скажем, вспоминать втроём, то в самый раз. Или 1 июня. День защиты детей. Святое дело. А кстати, пока выпили только за своих, сколько у нас в стране ничьих, я имею в виду беспризорных? Навскидку?

Сто тысяч? Двести? Шестьсот?

ГЕНЕРАЛЫ РОССИЙСКИХ ПОДВАЛОВ
И я до недавнего времени так думала — в газете прочла. А тут залезла в Интернет в какой-то правительственный отчёт и вижу — чёрным по белому — миллион. Отрезвляет, правда?

Как же так, спросите вы, миллион — и не на слуху? А я отвечу: не на слуху, потому что миллион — всего лишь цифра, «процент», как говорил один герой Достоевского, а коли «процент», то и «тревожиться нечего. Вот если бы другое слово (курсив мой. — И.К.), ну тогда… было бы, может быть, беспокойнее…»

Но позвольте, господа, можно ведь и «другое» — ВОЙНА, например. Мы должны признать, что у нас имеет место не только видимый миру «Детский мир», но и невидимая Детская война, война взрослых с детьми, потому что большинство из этого миллиона — сироты социальные, то есть брошенные родителями сразу же после рождения или — за непотребное отношение — отобранные у них государством позднее. Следствием этой войны является пропасть, разделившая российских детей: одни изучают по три языка — другие едят раз в три дня.

Пионерская речёвка нашего детства заверяла: «Это смена комсомола юных ленинцев отряд». Миллионный отряд, простите, армия российских сирот — это смена или во всяком случае резерв российского криминала. Ведя чеченскую войну, мы и не заметили, как внутри страны сформировалась армия «генералов российских подвалов». Армия «генералов» — это, согласитесь, страшная сила (страшнее её, очевидно, только красота).

«Лаская детей своих» и не замечая — или делая вид, что не замечаем, — «просящих есть чужих», мы закладываем мину замедленного действия под будущее своего Отечества.

Когда мой сосед Димка, мать которого лишена родительских прав, но к которой он упорно сбегает из всех мест своего «заключения», звонит мне в дверь и просит хлеба, я даю и колбасы. И, признаюсь, не только потому, что мне его жаль, но и потому, что я понимаю, встретив в подъезде моего сына, Димка по крайней мере обойдёт его стороной — гражданской войны не будет.

Герой позабытого ныне романа Виля Липатова «И это всё о нём» Женька Столетов, помнится, обклеил кабину своего не то трактора, не то экскаватора вырезками из газет с фотографиями стариков-негров, чтобы всё время помнить о том, что в мире есть горе. Но нам-то и клеить никого не надо. Даже в Москве, где беспризорность, как река Неглинка в трубу, спрятана в детдома и приюты, оборванные дети смотрят на нас в вагонах метро и электричках, в подземных переходах и на вокзалах, в подъездах собственных домов, наконец.

А если отъехать на 100 километров от Москвы… Имеющий глаза да видит. Но и видя, даже всем своим личным запасом колбасы всех не накормишь. Что же делать?

ВСЕМ ВЗРОСЛЫМ УСЫНОВИТЬ ВСЕХ ДЕТЕЙ
Начну издалека. Русский философ Н. Фёдоров, в двадцать два года потерявший горячо любимых деда и дядю и в результате этого увидевший мир другими глазами, выработал собственную философию: он объявил войну смерти как личному врагу. Отсюда его — даже не национальная, а общечеловеческая — идея, названная им «общим делом»: все живые должны воскресить всех мёртвых. Достоевский, познакомившись с идеями Фёдорова, счёл их, по его собственному выражению, «как бы за свои». Что же «своего» нашёл великий писатель в воскресительной идее Фёдорова?

Думается, «своей» была для него её обратная сторона. Действительно, если стыдно быть живым, когда есть хоть один мёртвый (Фёдоров призывал воскресить всех людей, вплоть до первоотца Адама), то невыносимо быть счастливым, если есть хоть один (пусть самый маленький, например, ребёнок) несчастный. Эта двуединая философия подсказывает нам, сегодняшним, что делать. Усыновить всех беспризорных детей (ибо «усыновить» — это и есть «воскресить». В притче о блудном сыне после того, как тот был принят отцом, сказано, что «он был мёртв и ожил»), чтобы за обретённую для своих детей «гармонию» не было заплачено ни единой слезинкой чужого ребёнка.

Именно так: всем взрослым усыновить всех детей. «Буквально?» — спросит читатель ехидным голосом Порфирия Петровича. А я — голосом учёного секретаря Фонда Достоевского — отвечу: вот в декабре этого года наш фонд проводит в Москве международный конгресс «Русская словесность в мировом культурном контексте». Его целью, как уже было заявлено на страницах «Литературной газеты», является «осмысление русской литературы… как мирового феномена: её художественного и нравственного опыта». Хорошо, когда по итогам конгрессов выходят сборники докладов их участников и новые книги.

Но осмелюсь предложить: а что, если итогом конгресса «Русская словесность…» станут не только «слова, слова, слова», но и строительство детского дома имени Достоевского, положим, в Даровом, имении, приобретённом родителями писателя и ставшем родовым для его потомков, или — здесь можно поступиться принципом — в любом другом уголке России?

Детский дом имени Достоевского мог бы стать началом смычки русской литературы с жизнью, когда искусство не «кончается», а, питая собой, улучшает «почву и судьбу» нации.

СЧАСТЬЕ ДЕТЕЙ — ЭТО И ЕСТЬ НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ
Почти двадцать послеперестроечных лет мы ищем национальную идею. Я глубоко убеждена, что нашей национальной идеей является наша литература. Но меня категорически не устраивает «прекрасность» русской литературы и «ужасность» русской жизни, их вековая разъединённость.

Параллельные — по Лобачевскому — пересекаются, и произойти это в данном случае может в точке «Достоевский — дети». Когда самое лучшее, что у нас есть, наша литература, сомкнётся с самым ценным, что у нас есть, детьми, красота наконец спасёт мир (хотя бы гражданский).

Вы скажете, что эта задача выходит за пределы искусства. А я вслед за В. Соловьёвым спрошу: «А кто установил эти пределы?» Если поэт в России больше, чем поэт, то и литература в России больше, чем искусство. Детский дом имени Достоевского должен стать не просто ещё одним детским учреждением, а фактом превращения слова в дело. Построить же нужно столько домов, сколько требуется (а их не хватает) для того, чтобы каждому беспризорному «было куда пойти». И быть они должны не «мёртвыми домами», как сейчас.

А делатели найдутся. Лично я знаю много людей, готовых пойти работать в детдом воспитателями, учителями, медсёстрами, завхозами. А скольких я не знаю…

А можно просто дать денег.

Наши богатые, кстати, должны сделать это ради собственных детей, чтобы подросшие «генералы российских подвалов» не пожгли их дворцеобразные особняки. Мы, взрослые, терпим раскол общества на богатых и бедных, потому что как огня боимся гражданской войны. Генетическая память и воспитание подсказывают нам, что это самое страшное, что может быть в нашей стране. Те, кому сегодня 5−10 лет, ничего не помнят и не знают и, будучи ничьими, могут так ничего и не узнать и лет через 10−15 развязать вторую Гражданскую, «бессмысленнее и беспощаднее» первой.

И ещё. Я также убеждена, что до завета Христа «Будьте как дети» мы ещё не доросли: нынче мы копируем только внешние «детские» формы: молодёжно одеваемся, говорим на молодёжном сленге, не грузимся (!) нравственным воспитанием собственных детей, чтобы не прослыть «совками». Участие же в «усыновлении» даёт нам шанс стать «взрослыми», а ведь только по-настоящему «взрослые» могут стать, «как дети».

Кстати, о взрослых. Зашёл тут ко мне на днях писатель С. Я — с места в карьер — обрушиваю на него свою идею детского дома как национальной идеи. Жду, что засмеёт или назовёт сумасшедшей, а он вдруг отставляет чашку чая и говорит: «Представляешь, я сейчас пишу роман, где главный герой убеждён, что сегодня в России только дети — это то, что может объединить всех: русских и нерусских, верующих и неверующих, богатых и бедных… - он делает паузу, — но… сама понимаешь, я не могу сказать такое от первого лица: я же мужчина…»

Я понимаю:

где страх уста мужчине свяжет,
где соблазнит мужчину бес,
там женщина придёт и скажет
Тиберию: «Христос воскрес!»

А мой собеседник продолжает: «Надеюсь, директором этого дома будешь ты? А то ведь всё разворуют!..» Я киваю, а он смеётся: «Вот уж никогда бы не подумал, что мечта поэта — стать директором детского дома!..»

«Плох тот поэт, который не мечтает стать директором», — парирую я. А писатель С. добавляет: «Да, когда дойдёт до сбора средств — свистни: помогу, чем смогу…» «Спасибо, Лёшка! — говорю я. — Ты настоящий писатель…»

А читателям «Литературной газеты» я скажу: силами писателя С. и Фонда Достоевского детский дом не построишь. Но ведь была же на Руси хорошая традиция: дом одной семье ставить всем миром. И когда я предлагаю «всем взрослым усыновить всех детей», я, разумеется, предлагаю сделать это не буквально: тут Порфирий Петрович может быть спокоен.

Я призываю всех своих соотечественников здесь и за рубежами нашей многострадальной Родины (в особенности богатых) всем, так сказать, русским миром построить не ещё одну казарму, где на 300 детей приходится 30 пар сапог и где их почитай до трёх лет из-за нехватки персонала кормят, как свиней, — смесью супа, каши и компота, — а действительно ДОМ, где бы «мёртвые ожили».

Ей-богу, это будет лучшим памятником человеку, который не понаслышке знал, что такое мёртвый дом, и который слезинку ребёнка оценил дороже счастья всего мира.

Так что не скупитесь, господа!..

N 22, 2 — 8 июня 2004 г.