Родная речь Олега Трубачёва

О книге «Заветное слово» и ее авторе

Олег Николаевич Трубачёв был великим языковедом ХХ и самого начала XXI века, всемирно признанным этимологом — разведчиком древнейших корней славянской речи, «человеком словаря». Но памятен он и долго будет любезен русскому и славянскому читателю также и тем, что, уже став учёным с мировым именем, не замкнулся в академическом коконе, но с энергией возвращенной молодости стал искать пути к самой широкой аудитории. Скорее всего, таким рубежом в его творчестве можно считать 1984 год, когда опубликованная в «Правде» статья «Свидетельствует лингвистика» открыла миллионам читателей Трубачёва-публициста. В итоге учёный оставил нам не только тома монографий, словарей, сотни выступлений в специальных филологических изданиях, но и богатое, несмотря на свою сравнительную компактность, публицистическое наследие. Именно это наследие не в последнюю очередь подсказывает нам, что мы вправе говорить об О.Н. Трубачёве как о великом гражданине России и выдающемся славянофиле наших дней.

Мы ещё не вполне расстались со временами, когда само понятие славянофил считалось ругательным. Только совсем уж молодые люди могут не знать, что это был хлёсткий ярлык тогдашней идеологии, одно из самых отрицательных её определений в адрес всяческих реакционеров минувших дней. Наших славянофилов XIX века, таких как Алексей Хомяков, братья Иван и Пётр Киреевские, Константин и Иван Аксаковы, Юрий Самарин, Степан Шевырёв, идеологи той эпохи старались представить как людей косных, старозаветных, национально ограниченных, как недоучек и льстецов перед царской властью. И это несмотря на то, что невооружённым взглядом видно: славянофилов отличала как раз энциклопедическая европейская образованность, а за отважность суждений по любым гражданским вопросам им доставалось от властей предержащих гораздо больше и чаще, чем нашим тогдашним западникам.

Но сегодня русское общество уже выстрадало, заслужило право употреблять эти старые понятия — «славянофил», «славянофильство» — в положительном и благодарном смысле. И в широком смысле тоже, не связывая их только с группой замечательных единомышленников, живших в XIX веке, но и распространять эти понятия на будущее и на прошлое.

Если смотреть на славянофильство как на духовное служение славянскому миру, то впервые такое призвание ярчайшим образом проявилось ещё в IX столетии — в деятельности солунских братьев, равноапостольных «учителей словенских» Кирилла и Мефодия. Это были действительно самые первые за всю истории славянства славянофилы. Такое имя ими заслужено не только по их великой и бескорыстной любви к славянству, но и потому, что они руководствовались идеей соборного соединения в единой вере и едином литературном языке разных славянских племён и наречий. Эта же великая идея у нас на глазах осуществлялась в научных и публицистических трудах Олега Николаевича Трубачева. Более того, по уникальности вклада в культуру славянства, по масштабу личности, по глубине осмысления общих истоков славянских наречий наши «первоучители» через мглу веков разглядели бы в Трубачёве, пожалуй, самого — за всю историю славянского мира — достойного из своих единомышленников и сподвижников. И пусть те, кто поспешит с усмешкой отмахнуться от такого фантастически звучащего предположения, попробуют для начала его оспорить и назовут другое имя или имена. По крайней мере, сам Олег Николаевич неоднократно в своих выступлениях, обращаясь к прошлому славянской культуры и научной мысли, поминая добрым словом Шафарика, Добровского, Срезневского, Штура или учёных более близких к нему по времени, чаще всего взывал, однако, к памяти именно великой солунской двоицы. То и дело озирался на их опыт всеславянского служения, на их слово о взыскуемом славянском единстве. Как никто другой в наше время О.Н. Трубачёв чувствовал своё глубинное с ними родство.

Те, кто встречался и беседовал с ним в последние годы его жизни, знают, что он жил под натиском постоянных сильнейших огорчений. Всегдашняя академическая сдержанность всё чаще стала изменять ему — под напором боли за несчастный, на глазах деформируемый славянский мир. Он переживал не только из-за постоянных — и внутри страны и за ее ближайшими пределами — утеснений и оскорблений, которым подвергался восточно-славянский монолит, или то, что ещё недавно представлялось монолитом, а теперь походило на кучу обломков, близких к предельному раздроблению. Его угнетали вести, которые приходили с Балкан или из Чехословакии или из других славянских стран. Угнетали прежде всего потому, что единство славянского мира было для него и исторической данностью, и идеалом, было его работой, смыслом его жизни.

Он видел этот происходящий у всех на глазах распад, чаще всего провоцируемый извне, но он, несмотря на свою всеславянскую и даже всемирную известность, почти не мог высказать своё мнение о происходящем вслух, громко. Он переживал при этом то или почти то самое чувство, которое в эти годы переживали тысячи, даже миллионы его сограждан. Можно ли представить ситуацию более оскорбительную? Обществу ежедневно внушается, что демократия победила, гласность торжествует. И в то же самое время высказаться громко, вслух нельзя. На слово русского человека о себе, о своей стране, о мире наброшен отвратительный цензурный намордник.

И всё же он не сдавался. Он в своих лекциях, в статьях, публикуемых самыми ничтожными тиражами, продолжал настаивать на необходимости поисков славянского единства — в истории, в современности, в будущем. Идея единства была воздухом, которым он дышал. Она окружала его в повседневной кропотливой словарной работе с русским языком и со славянскими языками. Она постоянно навещала его в многолетних розысках подлинной прародины славянства, которую он искал и обрёл не где-нибудь на задворках, а в самом центре Европы — на Дунае. Та же самая идея окрыляла учёного, когда он приступил к определению и уточнению контуров громадного коллективного труда — «Русской энциклопедии». (Трубачёвские определения образа и состава будущей энциклопедии оставлены XXI веку в качестве научного и гражданского завета, к исполнению которого сегодня, увы, никто ещё не решается приблизиться). Идея единства составила суть обнародованной О.Н.Трубачёвым концепции «Русского языкового союза». Знакомясь с ней, мы переживаем очищающий душу порыв при последнем акте случившейся трагедии: да, СССР как держава разрушен, но держава русской речи как незаменимого средства межнационального общения жива, здравствует и будет жить в облике мощнейшей духовной скрепы. А, значит, из трагедии может быть найден достойный выход. Уверенность в этом не оставляла О.Н. Трубачёва ни на минуту. Ведь он был человеком особого закала. Двенадцати лет отроду, он, сталинградец, пережил ужас беспрерывных бомбардировок волжского города и вёл себя бесстрашно, судя по страницам дневника, печатаемого в этой книге. Великолепное знание родного корнесловия, домашних и летописных преданий подсказывало ему, что Трубачёвы — старого казацкого роду. За кем-то из предков закрепилось это прозвище как за войсковым трубачём. Кто-то из тех Трубачёвых оказался в Сибири — среди сподвижников или последователей Ермака. До последних лет жизни, несмотря на академические вериги, Олег Николаевич Трубачев любил ездить, и последний его выезд оказался самым по-казачьи решительным — на Камчатку, где он изложил в телевизионных беседах все главные идеи своей жизни.

Перечитаем сегодня его избранные статьи, воспоминания и беседы. О своём авторе они свидетельстуют не только как о великом гражданине русского языкового союза. И не только как о выдающемся учёном наших дней. Его слово — подлинно писательское слово. И менее, и более опытным в литературном деле, — всем нам есть чему поучиться, когда мы слышим эту благородную, необыкновенно точную и выразительную родную нам речь.

1 июня 2004 г.