Это было в разведке

Ольгу Яковлевну Бороздкину мы знаем давно. Доктор философских наук, профессор, академик Петровской Академии наук и искусств, руководитель Богословского отделения Академии, около пяти лет она работала референтом у блаженной памяти Иоанна, Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского.

И как же удивились мы, зайдя к ней, чтобы поздравить со Светлым Воскресением! Мы узнали, что в годы войны она служила в разведке и даже выполняла задание в Виннице, где была знаменитая ставка Гитлера.

— Нас трое осталось: я, Любушка и наш Генерал. Ему сейчас 94 года… Я была под Винницей. Любушка прошла даже в ставку Гитлера, а я её подстраховывала. Наше задание было — выкрасть одного немецкого офицера. Подключились еще два наших агента, которые там жили и были засекречены. В задачу Любушки входило — влюбить в себя этого немецкого офицера. Она была писаная красавица, и это ей ничего не стоило. И при первом же свидании — этого немца под белы рученьки… Я её прикрывала — была там на трех конспиративных квартирах, причем все оказались очень надежными, хотя и было это на Западной Украине. Наши подпольщики работали там очень хорошо.

— И после выполнения задания вас оттуда забрали?

— Нас никто не забирал — мы сами должны были возвратиться через фронты, через препоны. Мы сами всё умели — и прыгать с парашютом тоже. Помню, когда в первый раз меня выбрасывали, я очень боялась — стояла и дрожала. Ко мне подошел летчик и сказал: «С Богом!» — и я полетела. Забросили нас троих с заданием пройти все леса и найти связь с брянскими партизанами. Это было страшно, должна вам сказать.

— Родилась я в Калининской области, в деревне Коршево — это глухая деревня, 70 верст от железной дороги. Там господствовал православный, патриархальный уклад, и жизнь была святой. И наша семья тоже была очень верующей. В нашей деревне жил священник — он спасся, потому что был пастухом. Он подарил мне Библию, старинную, еще под титлами. Я начала читать ее в 4-м классе, а в 7-м закончила. 7 классов школы я закончила с отличными отметками и с таким багажом приехала в Ленинград.

— Но ведь религию преследовали. Как же Вам разрешили свободно читать Библию?

— Я росла в глухой деревне. Церковь у нас была разрушена. Священника все знали, хотя он и был тогда уже пастухом. А наша семья была самая набожная, и он научил меня читать Библию на церковнославянском языке. Все в деревне это знали, говорили моей матери: «Лексеевна, девчонка-то с ума сойдет — разве можно, чтобы она всю Библию прочитала!».

— А как же Вас из колхоза в город отпустили, ведь сейчас утверждают, что нельзя было?

— Почему?! Учиться отпускали, и девчонок, и мальчишек. Разве я одна уехала?! Я узнала, что в Ленинграде есть Историко-архивный техникум, и считала, что мне после полного прочтения Библии нужно идти именно туда. И поехала. В Ленинграде жил мой двоюродный брат Андрей. Я приехала к нему, он меня привез в этот техникум на Казначейской, 11. Меня взяли туда без экзаменов. В техникуме я тоже училась только на «отлично». Мы только закончили 2-й курс, и началась война. Мне было 16 лет. Я ходила в военкомат, просила, чтобы меня призвали в армию. Когда у меня ничего не получилось — не взяли, в техникум приехала особая, закрытая, секретная часть. В ней готовили будущих разведчиков.

— Разведчиков или диверсантов? Известно, что специальную подготовку прошли Зоя Космодемьянская и Ульяна Громова…

— У нас готовили разведчиков. Техникум распустили. Уже блокада была. Кто сумел — ушли из города. А в эту часть набирали курсантов. Из 200 человек отобрали 80. По всем параметрам — медицинским, физическим, антропологическим и другим, — я тоже подошла. Чему нас учили? Прежде всего — бесстрашию, мужеству, смелости. (Но, забегая вперед, скажу, что мне тысячу раз во время выполнения заданий было страшно). Учили еще преодолевать препятствия, прыгать с парашютом, пройти бесшумно по любой территории — города или леса. Кстати, учили всему только на территории Ленинграда — в Таврическом саду. Самым трудным для меня оказалось обучение под гипнозом. У меня такой тип мышления, что я долго не поддавалась. Но в конце концов под гипнозом научилась немецкому языку, трем диалектам — баварскому, саксонскому и берлинскому. После войны я 11 лет работала директором детского дома и вела немецкий язык, русский язык и русскую литературу. Если вы учили язык под гипнозом, а потом у вас нет практики, — то навык исчезает. Сейчас, например, я свободно разговаривать по-немецки, как когда-то, не могу — но читаю, конечно, без всяких словарей.

Должна вам сказать, что это было нелегкое испытание, и не каждый мог бы его пройти… Настала минута, когда нас начали забрасывать…

Их надо сбросить с перевала!

— 1942 год. Немецкая дивизия альпийских стрелков «Эдельвейс» шла в Грозный. Чеченцы готовились встретить их и провести через перевалы. Нас — четыре человека — забросили на один из горных перевалов Кавказа. В мою задачу входило — дезориентировать «Эдельвейс», направить его в другое ущелье, где их встречали наши горноегерские войска, где служил мой будущий муж, — там мы с ним и встретились. Там его тяжело ранило…

Две узких тропы шли параллельно: по одной шли чеченцы, по другой — «Эдельвейс», и наши их встретили. По моему сигналу наши горноегерские войска опрокинули «Эдельвейс» прямо в пропасть. Их много было там. Вся головная часть «Эдельвейса» была уничтожена, а остальные дали дёру. Кстати, в наших горноегерских частях были одни грузины. Я до этого очень мало знала о кавказцах. И вдруг увидела людей совершенно бесстрашных!

Кстати, мой свекр Георгий Иванович Нариманидзе был полковником еще царской армии, а в эту войну стал Героем Советского Союза. Этой операцией руководил он. После операции я получила месяц отпуска и была за это боевое задание награждена Орденом Славы, но до сих пор его не получила. 60 лет после войны прошло…

Когда его сын Александр поправился после ранения, он прислал мне письмо и просил выйти за него замуж. После войны он приехал за мной и увез меня к себе в Батум.

У нас представление о грузинах такое, что они торгуют на рынке мандаринами. Настоящие грузины — это картвелы, они живут в Алазанской долине и в Телави. Это единственное место, где выращивают красную пшеницу. Они целое лето на полях.

Среди грузин есть и аристократы, но они тоже не торгаши, а очень близки к нам. Грузины — очень хороший народ.

Мать моего свёкра бабушка Машо очень хорошо знала семью Джугашвили и мать Сталина. Бабушка Машо часто ездила в Гори. Она была набожной и когда приезжала, то вставала на колени перед огромной иконой: «Господи, прости мне, грешной. Кто я такая, что живу в такой роскоши? А они страдают за всех людей — и живут в такой нищете!"…

Потом так случилось, что я вернулась в Ленинград. Много печаталась в «Ленинградской правде», редактором которой тогда был Михаил Степанович Куртынин.

Партизанский детский дом

…Сентябрь 43-го года. Я, Любушка, Иван, Костя, Миша — нас, 8 человек, забросили в Псковскую губернию, Ашевский район. Это был партизанский край.

Мы попали в партизанский штаб, и первый, кто нас встретил, был комиссар Степанов Степан Степанович. Человек безграничного мужества, отваги и такой же доброты. У меня осталось такое же впечатление о партизанах. И когда наши нынешние мерзавцы — Господи, прости меня, грешную, — представляют партизан бандитами, — скажу, что сами они, кто так говорит, и есть бандиты! Партизаны — это были люди долга, чести и совести.

Степан Степанович дал мне 16 своих могучих парней, вооруженных до зубов, и задание — освободить детей. Немцы отбирали тогда детей до 12 лет, чтобы увезти в Германию и там воспитать врагов России. Этих детей они собрали в одно место около деревни Решетниково и заперли в сарае. Немцы готовили транспорт, чтобы их увезти. Наша задача была — выкрасть этих детей у немцев и привести в партизанский штаб.

Нужно было пройти 60 километров непроходимыми болотами — все другие пути были в руках у немцев. Деревня Решетниково была сожжена дотла. Когда мы вышли на опушку леса к этому сараю, я должна была к нему подойти и заговорить по-немецки с теми, кто сторожил детей. Но они не понимали моих разговоров ни на каком германском диалекте. Это были русские — полицаи. Ребята, которые были со мной, расстреляли их в упор!..

Вот за это я и была потом на Колыме. Особисты написали, что по моей команде якобы были расстреляны «патриоты». Но дело в том, что я никакой команды не давала, — ребят было невозможно удержать. Мне было всего 18 лет!

А дальше надо было провести всех этих детей — 180 человек — через непроходимое болото, а там были и маленькие, 5-летние. Представляете — 180 детей в сарае, в сентябре, раздетые, голодные, боятся, не знают, что с ними будет…

Ребята рубили жерди, делали волокуши, маленьких сажали на эти волокуши и тащили за собой. Мы шли ночь напролет и половину дня, чтобы вывести этих детей из лесов в партизанский штаб.

Это местечко называется Плёссы, оно окружено двумя реками — Удой и Цвёнкой. Здесь мы создали первый детский дом. Наши части в октябре 44-го уходили дальше, и майор Кузнецов оставил нам какую-то одежду, продукты… Мы расположились в траншее и всю зиму прожили там. С нами осталась медсестра Елена Андреевна, потом из Калинина приехали три учительницы — вот и все люди, которые обслуживали детей.

А дети все — во вшах, в чесотке, страшно больные. Вот с тех пор я не могу слышать детский плач — у меня кровь стынет в жилах, мне делается худо…

В этом местечке было огромное здание школы-десятилетки, но оно было разрушено. Здание восстановили, и мы переехали в эту школу. Здесь жили и учились. А я была директором детского дома и школы.

Земля Русская рождает настолько добрых людей!.. Вот Елена Андреевна — я даже не помню, когда она спала, ела… Время рождало людей безграничной доброты. Всё было отдано детям. Они так страдали. Вы представить не можете, что значат чесотка и вши! Ребенок бьется об стенку головой. Подойду, прижму к себе, успокою — тогда ляжет. И так — ночами… Мы варили щёлок, на ночь мазали детей дёгтем, а утром щёлоком смывали. Мы ведь и сами были в чесотке, она не проходила годами. Как весна — так снова, лет пять, наверное.

А потом нам дали немецкую корову — мы получали от нее четыре ведра молока в сутки! Елена Андреевна старалась, чтобы каждому ребенку досталось по стаканчику. Мы выходили всех! Не смотрели, кто какой национальности. Кстати, из 180 детей 60 были еврейские. Всех, слава Богу, спасли.

Поженка, Решетниково, Иваново — в деревнях только одни печные трубы торчат. В целом районе даже курицы не было! Вот с чего начиналась жизнь. Люди выходили из лесов измученные, голодные, больные… Но столько было в них силы духа, что они вспахали землю на себе — по 6−8 человек впрягались в плуг. Земля отдыхала четыре года — дала очень богатый урожай. Колосья были невиданные. Голод кончился.

Что значит русская деревня… Первым делом, что было, что выросло, что сделали, — несли в детский дом.

И вот я директор детдома и школы, а у самой — только два курса техникума. Молодые учительницы — тоже после двух курсов пединститута. Но с войны начали возвращаться мужики. Первым пришел Иван Иванович Васильев, майор, без руки. Стал читать историю. Потом — Василий Петрович Григорьев начал вести военное дело. Вот так постепенно возродилась школа.

Но какая это была школа! Тетрадок не было — писали на газетах, между строчками, на полях. А дети учились как оглашенные! Их не надо было заставлять.

Я всю жизнь посвятила школе и педагогике. У меня были аспиранты из многих стран. Но школьная система, которая была у нас, — лучшая в мире. Не хватало духовного образования, но патриотическое начало в школе было очень сильным.

— А были такие случаи, что вот-вот — и вас вместе с Любушкой раскроют?

— Были, и еще какие. Нас учили не доверять никому: даже ближним, кто вместе с тобой выполняет задание, нельзя было говорить о том, что должен делать именно ты. Это конспирация помогала сохраниться. Человек может быть и хорошим, и добрым, но он может не выдержать пыток…

— А где Вы столкнулись с особистами?

— В первый раз — под Великими Луками, а потом уже в западных районах. Они проверяли вышедших из плена, из немецких лагерей. Среди особистов не было русских.

Конечно, предатели были. Предал и настоятель Печорского монастыря — много ценностей отдал немцам, и они это увезли. Мы ничего с этим поделать не могли — там стояла мощнейшая эсэсовская часть.

На границе с Латвией есть маленький городок Резекне, это старинная русская крепость Режица. «Лесные братья» из подземных убежищ совершали набеги и вырезали тех, кто попадется. Это были люди, у которых нет никакого нравственного стержня. Теперь им ставят в Прибалтике памятники.

…Война — страшное время. Помню, бабушка в Решетникове жила с двумя внуками в землянке, а сын ее, полковник, был в армии, на войне. Когда пришли эсэсовцы, то кто-то им об этом донёс — этих детей они посадили на штык и бросили в колодец! Я всё это видела своими глазами и чуть не выдала себя. Теперь, когда наши правители целуются со всеми этими немцами, меня трясет…

Но жестокое время войны и рождало людей безграничной доброты. Куда же сейчас всё это девалось? На улице в глазах пожилых людей — или безысходная печаль, или злоба. Других чувств как будто и нет. Владыка Иоанн (Снычёв) называл это «духовным одичанием». Он говорил, что люди разучились жить по совести.

…Помню, как мы открывали школу. Все ребята высыпали: были и маленькие, дошкольного возраста, были и мои ровесники — десятиклассники, пришедшие из партизанского отряда. Это было такое ликование: цветы, добрые слова, восклицания… Сентябрь 1944-го. Невозможно эти чувства и воспоминания передать словами.

Очень многие дети не знали своих фамилий. Приехал ЗАГС из Чихачево их записывать, дети сами придумывали себе отчества и фамилии. Кстати, из 60 детей-евреев ни у кого еврейской фамилии нету — они все придумали себе русские. Четверо из них живут в Петербурге, и каждый год на день рождения меня поздравляют — находят, где бы я ни была, хоть в деревню приедут.

Беседовали Алексей Андреев и Сергей Чачин