 |
| Православие.Ru | Ирина Ратушинская | 12.03.2015 |
Ирина Ратушинская
«Владыка отложил швабру, и начался разговор»
— Ирина Борисовна, расскажите, пожалуйста, о вашей первой встрече с владыкой Антонием Сурожским.
— В декабре 1986 года — еще в прошлом веке — мы с мужем приехали в Лондон после моего совершенно неожиданного освобождения. Думали, что мы с визитом, но нас лишили гражданства. А я больше четырех лет была без причастия: тогда в женской зоне никто не мог причастить тех, кто там сидел.
Мы остановились у моей подруги Алены Кожевниковой. «А тут вообще православные храмы есть?» — спрашиваю. — «Да, сейчас я тебя к нашему владыке отведу. Ты знаешь что-нибудь про владыку?»
Я ничего не знала. Что у нас было? Самиздат и тюрьма. Больше никаких источников.
И на следующий же день Алена повела нас с мужем к владыке. Позвонила в боковую дверь храма: оказалось открыто. Мы вошли и увидели монаха — в черном, в сандалиях на босу ногу, — он мыл пол. Это и был митрополит Антоний Сурожский.
Он жил тогда в каморке при храме и считал, что незачем нанимать кого-то для уборки: раз он тут живет, то и мыть сам будет. Владыка отложил швабру, и начался разговор.
Он знал про нас с Игорем, потому что вокруг меня был большой скандал: посадили за стихи православную женщину, в Киеве — за русские стихи! Он обнял нас, и мы вдруг почувствовали себя так, как дети, которые долго шлялись по лесу и вернулись в добрые руки.
У нас и дома-то раньше не было, и вот мы испытали чувство возвращения домой.
Митрополит Антоний Сурожский
Первая просьба, которой мы озадачили владыку, была такая. Перед самым моим арестом муж сделал мне крест. Арестом уже пахло: были угрозы со стороны КГБ, что если я не буду «сотрудничать», они меня посадят по 70-й статье. Конечно, сотрудничать я отказывалась.
И вот Игорь сделал мне крест из моржового бивня. Почему это было важно? Потому что у заключенных снимали кресты под предлогом того, что это — металлические предметы. А я со своим крестом всю зону прошла и с ним и вышла. И что характерно — в трех разных тюрьмах. От меня трижды при обыске требовали, чтобы я его сняла, и трижды я отказывалась. Однотипно угрожали, что сейчас вызовут наряд и сорвут силой. Я говорила: «Ну, силы у вас, конечно, больше, но я совершенно не отвечаю за то, что будет потом. И советую вам этого не делать, а пойти к начальству, и пусть начальство принимает решение, а не вы лично. И ответственность за это пусть принимает ваше начальство!» Они уходили и не возвращались.
— Чем же вы занимались, что смогли «насолить» КГБ и власти?
— Три компонента. Первое. Когда мне было 19 — я была еще студенточкой физического факультета университета в Одессе, — меня вызвали почему-то в райком комсомола и почему-то повесткой и предложили сотрудничество с КГБ. С формулировкой: «Одесса — портовый город, мы приглашаем в отряды девушек, которые будут знакомиться с иностранцами, весело проводить с ними время, а потом докладывать в органы, кого они знают в Советском Союзе». Адреса, имена и т. д.
Я, порядочная девушка, с ужасом поняла, что меня вербуют в проститутки для иностранцев и в осведомительницы. И сказала: «Нет!» И по наивности думала, что я сейчас встану и уйду.
Они на меня давили более двух часов.
Это был единственный раз в моей жизни, когда меня КГБ испугало. У меня внутри всё перегорело: после этого они ни разу не преуспели в том, чтобы меня испугать.
Ирина Ратушинская
Они на меня давили, я держалась на этом «Нет!», но мне обозначили, что ни про карьеру, ни про что остальное я могу не думать. Я не «вылетела» из университета, но знала, что за мной будут следить и найдут предлог.
Второе. Я писала стихи (да и сейчас пишу), которые не имели политической окраски. Я считаю, что политика — слишком низкая и грязная тема для поэзии. Я писала про Бога и Родину. И пять моих стихотворений — это пункт моего обвинения. Остальное — хранение самиздата.
Меня посадили на семь лет строгого режима плюс пять лет ссылки за стихи.
Третье. Почему дали такой срок? Дело в том, что меня судили уже в андроповское время. Арестовали еще при Брежневе, но Брежнев был тогда старенький, и реально, конечно, правил уже тот, кто пришел за ним.
Были спущены разнарядки по республикам, сколько народу посадить по политическим статьям для устрашения.
А мне 28 лет, я молоденькая, мои стихи очень широко ходят по самиздату, я уже член Британского «Пен-клуба» (причем сама об этом не знала, они меня заочно приняли, так как мои стихи уже печатали в эмигрантских газетах). Итак, по всем параметрам — пора сажать! А поскольку я отказалась сотрудничать со следствием и вообще с ними разговаривать, только здоровалась (говорила «здравствуйте» и «до свидания»), то полный срок и «вкатали» за такие дела!
Киев. Дети в костюмах народов СССР. 1963 г.
Назад, в СССР
— Сегодня Советский Союз характеризуют двояко: либо — очень плохая власть, либо — очень хорошая система. Ваше отношение к Сталину, Брежневу, нашему прошлому — великому Советскому Союзу?
— Не принимая идеологии, тем не менее, я испытывала уважение к стране, к ее целостности. В СССР была идея хороших взаимоотношений между разными народами. Это еще Екатерина II декларировала — даже ввела «смотр новых народов», входивших в Российскую империю, и это делалось со всей доброжелательностью.
Армян теснят, и они просятся в Российскую империю? Замечательно, примем армян в Российскую империю, теперь их не будут теснить! Грузия не может отбиться? Ну хорошо, примем Грузию, у нас еще и грузины будут, замечательно!
Это всё меня устраивало, это мне нравилось. Было два года, в течение которых я верила в коммунизм: первый и второй класс. Мне подарили многотомную детскую энциклопедию (такая желтенькая), когда я была первоклашкой. А я была активно читающей первоклашкой: много-много читала, уже взахлеб, с фонариком под одеялом и т. д. А тут — прекрасная энциклопедия с замечательными картинками!..
И, конечно, там был том про общественное устройство, где (в духе, по-моему, 1962 года) было написано про коммунизм, который точно должен был наступить в 1980-м.
В 1980 году — коммунизм, в 1970 году у всех советских граждан — отдельная квартира, постепенная отмена денег. А что такое коммунизм? Это — от каждого по способностям, каждому по потребностям. Вот жизнь будет!..
И я считаю на своих детских пальчиках: это ж сколько мне будет лет (я 1954 года рождения)? Так к этому времени я уже закончу какой-нибудь вуз, буду специалистом, я буду. Да вообще я буду жить при коммунизме! Я же буду замечательным специалистом в какой-то области, имеет смысл учиться, как классно будет!..
И тут вдруг, параллельно с этим, появляются (во всяком случае, в Одессе появились) троллейбусы с кассами, у которых прозрачные крышки: бросаешь денежку и отрываешь себе билетик, без всякого контролера. И все это делают. И слышится: «Смотрите, может быть, это начало коммунизма! Мы можем жить по-честному, над нами и надзор не нужен, все платят, а если что, и за девочку заплатят..» И я поверила, подумала тогда: «Как же будет здорово: все вместе..» Тут Гагарин в космос летит, на Марсе, говорят, будут яблони цвести, весь мир узнал русское слово «спутник», ура!
И все эти восторги длились у меня до 1963 года: тогда начался не то что голод, а нечто! Никита Сергеевич повернул рулевое колесо куда-то не туда, и страна встала в дикие очереди за хлебом.
Я понимаю, что в Москве, может быть, всё было иначе, я много раз сталкивалась с тем, что разные люди — ровесники — говорили, что жили в «разных Советских Союзах».
Но я только помню вот что. Третий класс, мы учимся во вторую смену. Для наших родителей это было счастье, потому что утро начиналось с очереди, а мама и папа на работе, а бабушка старенькая, чтобы ей одной ходить. Ты становишься в очередь за хлебом (она может быть и двухчасовая), сначала дают две буханки в одни руки, потом — полторы буханки в руки, потом — одну. Ты можешь стоять в этой очереди с учебником в руках, потому что тебе к половине второго в школу, а надо еще уроки выучить. И еще не факт, что тебе хлеб достанется. Можно отстоять час — и всё, и кончился он! А потом — иди, голубушка, в такую же очередь за молоком! И тоже — абсолютно без гарантий.
Три литра в одни руки, потом два литра в одни руки, потом — полтора. И так — почти ежедневно.
Я обратила внимание, что «хлебные» очереди злее «молочных» и всяких прочих. В «хлебных» очередях люди уже не стесняясь говорили всё — одесситы по крайней мере. И всё, что они говорили, шло над детскими головами: моей, моих одноклассников. Очереди стояли и разговаривали.
Прекрасно помню, как один дядька, стоявший впереди меня и споривший с какой-то тетенькой, сказал: «Извините, пожалуйста, даже в изобилие грядущее могу поверить. Но только в коммунизме предусмотрено постепенное отмирание государства. Так вот, эти бюрократы сначала нас с вами изведут, а только потом сами отпадут! Они будут множиться, размножаться и лезть, чтобы нас контролировать. В отмирание государства я не верю, оно не отомрет никогда! Оно будет только расширяться и брать за горло всё больше и больше!»
И еще я выслушала суждение на тему «от каждого — по способности, каждому — по потребности». Этот мужчина продолжал: «Готов поверить, но только потребности наши они будут определять сами. И я знаю, как они определят: это миска баланды, и хорошо, если валенки дадут! А норму будут требовать!»
И в тот же год случился капитальный ремонт нашего дома. Старый дом, постройки 1905−1906 годов, когда-то в нем были ванные и туалеты, всё это было снесено после революции «в порядке уплотнения», потому что из ванных накроили комнат. Все «удобства» — внизу во дворе, общественная баня — в 30−40 минутах ходьбы.
Третий этаж старого высокого дома, отопление печное, вода бывает через день. И вот — капитальный ремонт! И я страшно обрадовалась: вот!..
А надо сказать, что я страшно боялась крыс, а в этом дощатом домике, куда бегали жильцы трех трехэтажных домов — всех! — крысы кидались на детей. Взрослых они боялись. И помню, как я, шестилетняя, с ужасом стряхиваю с ботинка эту крысу.
А теперь у нас будет капитальный ремонт, теперь у нас. Фигушки!
Вот тогда я поняла, какие потребности нам потребны.
Я уже большая была, когда родители пытались добиться, чтобы нам позволили сделать в квартире (коммунальной, конечно) хоть душ, хоть туалет. Нет! Не положено! Всё это было сделано уже после конца советской власти, и оказалось, что всё это совсем несложно, если есть деньги.
— Кроме материальных, ведь и другие потребности были. Например в искусстве, литературе.
— А кроме этих потребностей была колоссальная потребность, чтобы просто оставили в покое и дали жить. Я помню свою первую молитву (это даже и не молитва была, это было выяснение отношений с Богом).
Те же 9 лет, тот же категорический 1963 год, в который я перестала верить в коммунизм и в который у меня прибавилось логики и соображения.
После уроков нас, три третьих класса и два четвертых, сгоняют в актовый зал, потому что это время Никиты Сергеевича и идет бешеная антихристианская пропаганда. И у нас — урок атеизма.
Мы сидим, и завуч школы говорит, что Бога нет и только глупые старые бабки верят в Бога. Тут выходят какие-то комсомольцы и поют бодрые частушки и издевки насчет старых бабок.
А я к старикам очень хорошо относилась, у нас бабки и дедки — это поколение воевавших. Да как они смеют вообще!..
Потом опять выступает завуч, за ним — наша учительница. И все они говорят про Бога с какой-то злобой!.. Я думаю: ну хорошо, русалок нет — нам что, после уроков примутся внушать, что русалок нет, и Деда Мороза, и домовых тоже?! Что-то тут не так. Против Бога они явно что-то имеют!
Кроме того, если пионервожатая, учителя, завуч — все они — на Него Одного, то по логике хорошего, правильного одесского двора я — на Его стороне! Потому что все на одного — нечестно! И вообще — домой хочется, чего они к нам прицепились!
И я подумала тогда (это была даже не молитва, но я думала «адресно», Богу): «Бог, а похоже, что Ты-таки есть, если на Тебя так наваливаются! Но если Ты есть, Ты ведь понимаешь, что нас тут из-за Тебя мучают. Ну, выручай, делай что-то, если Ты есть!»
И грянул (именно грянул) снег, практически сразу. В Одессе снег — в принципе редкое дело, а тут он пошел стеной! Такой, что стало темно.
Директор школы выглянул на улицу. А у нас была английская школа, поэтому дети ездили с разных концов города. И нас отпустили по домам. И правильно сделали, потому что через полчаса по городу уже было не проехать. И школы больше не работали. А там начались и зимние каникулы.
Это было первое мое выяснение отношений с Богом: «Вот, я Ему сказала, и нас сразу отпустили!» Но от этого было очень далеко до того, чтобы обратиться ко Христу и прийти в какую-то церковь.
«Ирка венчается»
— А как вы с мужем пришли к Богу?
— Как-то синхронно, хотя и в разных городах (он — в Киеве, я — в Одессе) и по совершенно разным соображениям. Игорь — из-за изучения второго закона термодинамики. Он физик. То, что для основания Вселенной был смысл и «толчок», он понял раньше, а потом стал думать об этом.
Я — из совершенно других соображений. Просто мне несколько раз было явлено то, что я могла считать чудом. Я очень долго «выясняла отношения» с Богом и очень долго не приходила ни к какому заключению. Думала: «Церквей много, все они между собой в чем-то не согласны, запутают ещё меня..»
Я вообще очень поздно сподобилась прочитать Евангелие: только в 23 года. Кстати, его одолжил мне мальчик из еврейской семьи. Почему у него было Евангелие — это другой вопрос (они свои праздники праздновали), причем XVIII века издания, на церковнославянском.
Он дал мне его на неделю и говорит: «Это очень дорогая книга, родители меня убьют, если узнают. Я тебя умоляю: только не потеряй, не запачкай!» Там был и Ветхий, и Новый Завет — в общем, вся Библия.
А я читать-то по-церковнославянски не умею, хотя мама у меня филолог — она умела. Я ее спрашиваю: «Мама, как читается это и это?» — «Очень просто, сейчас я тебя научу!» Объяснила мне титла и всё остальное, а потом говорит: «Дальше проговаривай про себя вслух, и ты начнешь понимать, о чем речь!» И я сделала, конечно, ужасную вещь, не знаю, как священники бы на это посмотрели: без подготовки, без всякого религиозного воспитания я села (предварительно потратив два дня на изучение церковнославянского) и за остальные дни насквозь прочитала весь Ветхий Завет, весь Новый Завет, Псалтирь и всё остальное.
Ирина Ратушинская с мужем и детьми
— На церковнославянском?
— Да. После этого я начала понимать, что я вообще-то православная. Кроме того, душу мою спасла православная литература. Не православная литература как таковая, но наши классики, православные писатели. Пушкин мне спас душу! Все вещи, что вошли в состав нашей литературы, они были православные (а не католические, например). Потому так и получилось.
Мы с Игорем уже большие были (по 24 года), когда о вере поговорили. Мы время от времени встречались, были друзьями. То он приезжал в Одессу, то я — в Киев. И наконец поговорили о главном.
А 1979 году венчались — в Москве, на Антиохийском подворье. Отец Игоря был директором Института теплофизики — соответственно, партийный человек и т. д., и у него могли быть большие неприятности, если бы мы сделали это в Киеве.
Устраивал нам венчание Володя Махнач (1948−2009), наш старый знакомый. Он меня брал на автобусные экскурсии по разрушенным храмам Подмосковья, сам он читал тогда лекции по архитектуре. И вот, узнав о нашей проблеме, сказал: «Ребята! Я переговорю с отцом Александром, буду сам на вашем венчании!»
— У вас уже был к этому времени какой-то опыт церковной жизни?
— Мы были чудовищно невежественные. В Киеве мы заходили поставить свечку, помолиться, но духовника у нас, конечно, не было.
В Киеве тогда главным был митрополит Филарет (Денисенко). Один раз Игоря бабуся попросила свечку поставить: «Деточки, будете проходить мимо Владимира, поставьте свечку за меня!» Заходим в храм, а там Литургия, и кто-то служит. Но мы же никого не знаем! И что-то нам плохо, как будто глубоко в подземелье, что ли, — ну не было у нас никогда такого чувства в храмах ранее. А тут — будто что-то выталкивает нас из этой церкви.
Игорь спрашивает у пожилой женщины из тех, кто явно всё знает: «Кто служит-то?» — «Сам Филарет!» Но это нам ровно ничего не сказало.
Поставили мы свечечку и бочком-бочком вышли. Игорь мне говорит: «Что-то мне не понравилось, как будто мы с неверующим вместе молимся!» — «Ну, я не знаю, мне тоже не понравилось, но чувство есть чувство, его к делу не пришьешь!» Перекрестились, поклонились в сторону храма и пошли дальше.
Тогда в Киеве было очень много внедренных «православных общественников», «активистов», стукачей. Поэтому мы вели себя очень осторожно: заходили в храм, молились, но духовника у нас не было, и мы даже не искали его. И вот мы решили повенчаться.
Отец Александр на Антиохийском подворье привел нас в чувство немедленно! Что произошло на нашем венчании, мы даже не понимали — только то, что мы не знали, на земле мы или на небе, а также то, что наше венчание неотменимо. Несмотря на то, что мы были совершенно безграмотными балбесами, это ощущалось.
У нас не было обручальных колец: мы не были уверены, что они нужны. И спросили об этом на всякий случай Володю, который сам был тоже очень молоденьким, начинающим: обязательны ли кольца? Мы не собирались их носить: при аресте, например, кольца забирают, поэтому мы не хотели иметь артефакты, которые с тебя могут сорвать и тем самым надругаться над тобой, но хотя бы на венчании. Он ответил: «Нет, это необязательно, по желанию!» И мы пришли венчаться без колец.
Отец Александр нас поисповедовал, отстояли мы Литургию, счастливые. Чувствуем, что «сферы небесные грохочут», — даже не знаю, как это описать. Потом — венчание.
Поздняя осень была.
В ризнице мне позволили переодеться в платьице, которое принесли московские знакомые. Ведь у меня не было даже платья — свитер и джинсы: мы такие были молодые люди, которые кочевали с квартиры на квартиру, мы же снимали жилье. Итак, я — в платьице, шарфик чей-то обернула вокруг головы, туфельки мне какие-то принесли, всё это в ризнице, на ощупь. А пожилые дамы, которые были на службе, не уходят: молодых венчать будут! В 1979 году ведь это тоже редкость, не каждый раз встретишь!
Было и какое-то количество наших друзей: они услышали, что «Ирка венчается», и пришли (меня знали уже в Москве как поэта). И вот, мы стоим красивые, подходит Володя Махнач: «Ребята, быстренько кольца ваши давайте, отец Александр их сейчас освятит!» — «Стоп, а у нас же нет колец! Мы же тебя спрашивали..» Он с потерянным видом бежит к отцу Александру, возвращается и говорит: «Слушайте, ребята: без колец-то нельзя!» — «А у нас их нет!..»
Конечно, мы могли бы в любом ларьке купить какие угодно колечки, но тогда сегодня венчание уже не состоится — оно будет уже завтра или послезавтра! Но ведь оно же уже началось, это наше венчание! Небесные сферы уже грохочут, и мы понимаем, что мы не можем просто так повернуться и уйти, чтобы купить какие-то колечки в киоске и прийти через пару дней.
Женщины, которые были в храме, услышали всё это и поняли, что венчание может и не состояться. И они начали свинчивать со своих пальцев обручальные кольца: «Детонька, я вдова, мне уже не нужно, ты венчайся сейчас!» И стоят, снимают: «Только венчайтесь, только не уходите!» Они тоже понимают, что всё, не начавшись, уже началось!
Отец Александр на это посмотрел и сказал: «Так, всем кольца надеть обратно! Я их и так обвенчаю!» И обвенчал нас без колец.
Это было состояние, которое Игорь помнит, и я помню, — наверное, очень глубокого воцерковления, которое нам, тогда очень невежественным, и нужно было. После этого разговоров и вопросов не было.
Митрополит Антоний Сурожский
Так вернемся к кресту моему теперь: крест прошел со мной четыре с лишним года, но освятить-то его мы не успели. Меня очень неожиданно арестовали. И вот, встретившись с владыкой Антонием, я первым делом сняла с себя крест и говорю: «Владыка, вы первый человек в сане, до которого я дошла! Освятите мне крест, я с ним зону прошла, но он не освящен!»
Владыка взял его, внес в алтарь, возвращается и говорит: «Нет, я его освящать не буду: он уже освящен!» Игорь принялся рассказывать: «Я точно знаю, владыка, что он не освящен, потому что я сам его делал и не успел освятить!» Владыка на нас смотрит и говорит: «Дети, я священник! И я умею различать, когда крест освящен, а когда — нет!» И больше ничего объяснять не стал (он вообще часто ничего не объяснял).
И только какое-то время спустя я смогла сообразить, кто же мог освятить мой крест. Наша политзона (так называемая «малая зона») стояла на месте заключения, а потом и расстрела монахинь Темниковского монастыря. Нас называли «монашками» — всех женщин-заключенных. Десятилетия назад туда согнали монахинь из нескольких мордовских монастырей, держали некоторое время, а потом в основном расстреляли.
И каждое поколение политзаключенных включало в себя и верующих, и монахинь, и женщин из Катакомбной церкви, и из Православной. Поэтому и нас называли «монашками». И наша зона стояла на их костях, потому что их, где расстреляли, там и закопали. Мы просто жили на их могилах.
И я всё время беспокоилась: неправильный я все-таки человек: и причастить некому, и крест у меня не освящен, и помирать буду без исповеди и Причастия (а помирать, скорее всего, буду, потому что обещали просто уморить в карцере). У мужчин всегда на политзонах сидел какой-то священник, там даже подпольные службы были, но у женщин-то откуда взяться священнику?!
И тут я поняла, кто мне этот крест освятил! А вот то, что владыка — не сразу, а взяв его в руки, — сказал, что он уже освящен и второй раз освящать его не надо, — это я свидетельствую!
Митрополит Антоний: «Я всё знаю! Ты держись»
— Человек сам по себе лукавое существо: даже пережив самое настоящее чудо, он потом пытается найти какие-нибудь лазейки в своем сознании, в своем хитром уме: «А вдруг это совпадение, стечение обстоятельств?» Но владыка Антоний — это настоящее, подлинное чудо.
— Мы ему практически никогда не задавали вопросов. Даже если и приходишь с чем-то, но еще не спросил, тебе уже всё ясно.
А, кроме того, безусловно, владыка обладал даром провидения, и об этом могу свидетельствовать.
Я носила свою двойню, до родов оставалось три недели, и вдруг у Игоря совершенно неожиданно в Киеве умирает отец. Никто не ждал. Игорь, конечно, должен срочно срываться и мчаться в Киев: там — мать, сестра. А я срываться и мчаться вместе с ним не могу, потому что я на сносях, живот «двуспальный», у меня под рукой выписка телефонов частной «скорой помощи», врача и чемоданчик на случай, если всё начнется раньше.
И вот Игорь уезжает, и меня, как говорится, «накрывает»: мы со свекром дружили, в семье — горе, и вообще не то что я боюсь, но понимаю, что я одна дома.
И если всё начнется, то, как бы это ни происходило (больно или не больно, теряю я сознание или нет), надо будет позвонить, а я одна! Хотя вроде и неплохо себя чувствую.
Игорь очень быстро уехал, мы никому и сказать-то не успели — зачем кому-то звонить: кто чем поможет?
А утром звонок: владыка. А надо сказать, что у нас не было манеры с ним перезваниваться. Хотя телефон и был (на всякий случай). Он нам никогда не звонил (за редким исключением, когда нужно было что-то конкретное), а мы ему тем более: у него народа всегда множество, все его дергают.
А тут он сам звонит: «Я всё знаю! Ты держись. Ты как себя чувствуешь, хорошо? Ты ничего не бойся, я за тебя молюсь, за Игоря молюсь. Игорь вернётся — мы отслужим панихиду. Ты только держись, пожалуйста, всё будет в порядке. Не бойся ничего!» И он звонил так всю неделю, что Игорь отсутствовал. А когда Игорь приехал, он звонить перестал.
Мы даже не задумывались в то время: а откуда он, собственно, знал?! В тот момент, в том стрессе мне это естественным показалось, что он знает. А ведь, по человеческим соображениям, он знать не мог: мы просто не успели никому сказать!
Митрополит Антоний Сурожский
— Расскажите, пожалуйста, как владыка Антоний проповедовал, как служил, о чем говорил больше всего, на что обращал внимание — в быту, на службе.
— О чем он говорил, я, конечно, пересказывать не буду: есть и записи, и книги. Во всяком случае, он говорил, что никогда не пишет проповеди заранее.
Он выходил — все замолкали. Он прикрывал глаза, и все понимали, что он молится. Молился — и после этого он начинал говорить. Из его советов, которые очень направили мою жизнь, я помню ответ на мою жалобу, что я не уверена в том, что умею любить. Конечно, умею, да, но — правильно ли, достаточно ли.
И вот он сказал: «Бога твои эмоции, конечно, интересуют. Но не в первую очередь. Что с тебя спросится? Бога, в первую очередь, интересует то, что ты делаешь! А что ты испытываешь при этом, не пытайся даже анализировать! Ты делай всё так, как ты делаешь, когда любишь!
Например, ты ухаживаешь за больным человеком: устаешь, раздражаться начинаешь. Ты что, будешь анализировать свои эмоции? Ты будешь ласточкой летать, а то, что у тебя в голове, — это уже другой вопрос. Ты — делай, а если тебе где-то не хватает любви, Бог тебе пошлет! Ты — делай!"
Он всегда говорил, что всякие там «мистические чувства», экстазы — не требуются. Он был большим сторонником трезвости. «Не требуется всё это — требуется делание! Ты — делай, а не пытайся взвинтить себя на всё мистическое. Ты — Божий человек, простой человек, делай, и всё!»
Очень мне врезалось в память, как он на какой-то проповеди сказал: каждое воскресенье мы читаем из Евангелия, обсуждаем тех или иных евангельских персонажей, и надо всмотреться в них и постараться найти себя в этой евангельской толпе. Кто вы на сегодняшний день? Марфа? Иуда? Каково ваше состояние? Или вы — тот прокаженный, который не пришел поблагодарить? Вы не беритесь всех судить, вы посмотрите, к кому вы сейчас ближе, и выходите на другой уровень!
Еще он говорил, что не может человек (если он честен перед собой) принять всё, что говорится в Евангелии, — что-то обязательно будет ему «поперек души», — либо он святой. Но не бывает нечестных святых, поэтому, читая Евангелие, отмечайте то, чего не может принять ваша душа, что ей не нравится! Вот, не нравится, и вы рады бы обойти это! Просто отмечайте, честности для.
Потом думайте, размышляйте, а со временем вы это поймете, примете. И вот, когда вы совпадете с Евангелием, тогда вы, хотя бы частично, выполните эту заповедь: «Будьте совершенны..»
Но дело в том, что люди часто не помнили то, о чем с ними говорил владыка!
Мы с Игорем очень редко приставали к владыке с чем-то, но был момент, когда мы просто не могли совладать с собой: молодая русская девчонка, приехавшая в Англию и оставшаяся там, художница, пребывала на грани самоубийства. Действительно — не валяет дурака, что-то у нее случилось!
Мы ее «облизываем», в дом приняли, окружили теплом, но — у неё очень большая проблема, огромная, колоссальная (сейчас говорить не буду какая), и мы видим и понимаем, что мы её не вытащим. И она думает, что она такая ужасная грешница, что Церковь ее должна теперь отвергнуть.
Звоню владыке: «Владыка, беда, такой случай, мы не можем справиться! Можно, мы её приведем?» Хотя мы и не уверены вообще, сможем ли мы ее довести, она боится к храму подойти. Он говорит: «Давайте!» — и назначает время.
Мы говорим ей, что это — её последний шанс, и привозим. Владыка посмотрел на нее, улыбнулся и говорит: «Вы двое теперь пойдите погуляйте часика полтора-два, а потом возвращайтесь сюда!» И ей: «Пошли, детка, поговорим!»
Мы приходим часика через два, видим ее — сияющую, и владыка такой радостный: «Вот, получайте нового человека!» Девчонка просто засветилась изнутри, красивая стала, на себя не похожа! А мы были в курсе всей ее огромной проблемы. И потом поехали к нам, потом спрашиваем: «А что же тебе владыка говорил?» — «А вообще-то я ничего почти не помню! Но только мне теперь всё понятно! Мне всё теперь понятно вообще!»
Уже при приближении к владыке всё начинало становиться понятно — так и было.
«Владыка говорил, что сначала будет трудно, а всё будет хорошо!
Супруги Ратушинские
— Вы уехали из Англии обратно в Россию в конце 1990-х. Как отнесся к этому владыка?
— Мы редко спрашивали благословения на что-то, да и он не любил, когда спрашивали по мелочам: «Терпеть не могу, когда спрашивают благословения на то, чтобы вырвать зуб! Это к дантисту, пожалуйста, но не к священнику». А тут у нас был вопрос серьезный, наши английские друзья страшно переживали: «Куда вы едете? На дворе 1998 год! С ума посходили! Детей жалко. Как вы там будете?!» И мы пришли к владыке. Мальчишки, конечно, сразу к нему на руки, а мы говорим: «Владыка, вот такое дело..» И он нас благословил.
И сказал: «Если бы не возраст мой и если бы не то, что я служу, где приказали, я бы сам сейчас в России был! Конечно, благословляю!.. Конечно, в Россию!.. И понимаю, что будет трудно..»
— Ирина Борисовна, когда вы вернулись, тут всё было совсем другим. Многие о времени с начала 1990-х говорили как о втором Крещении Руси. В 2000-х всё изменилось, церковная жизнь стала стабильной, но. Как нам научить молодежь отличать истину от лжи? У владыки Антония всё было цельно, не было у него той, скажем так, «полировки» Православия, какая сегодня часто наблюдается в России.
— Очень многие верующие испытали на себе такие вещи: собирается он в храм, а тут или судорога в ноге, или плохое самочувствие, или в спину вступило, или еще что-то. И мысль: «А, не пойду! В следующий раз!» Знакома такая ситуация, правда? Бывает же так? Как только соберешься исповедаться, причаститься, обязательно возникнет какая-то пакость! Обязательно искушение: не то чтобы совсем не пойти, но — на потом отложить! Тем более если надо что-то исповедовать неприятное. Можно в пробку попасть, да всё что угодно, но обычно это — плохое самочувствие. Причем всё это моментально проходит после причастия: и спина болеть перестает, и головной боли нет как нет!
Так вот, непонятное и неприятное поведение кого-то из прихожан или священников нужно просто, не задумываясь, отнести в ту же категорию!
Ты причастился, да? Какое тебе дело до того, что там батюшка «не то делает»?! Ты идешь от Причастия, ты думаешь вообще о батюшке? (А он о тебе может думать!)
В Церкви есть не только человеческая составляющая. Я давно обратила внимание: абсолютно любая человеческая организация или партия (что угодно) постепенно превращается со временем в свою противоположность! Просто в свою противоположность!
Например коммунисты: они начали с отрицания религии, а потом выстроили свою религию — с Лениным, Марксом и Энгельсом в центре, с полной имитацией всех обрядов поклонения, с «всегда живой» и т. д.
Но Церковь — это не просто человеческая организация! Церковь все-таки как Господом основана, так Господом и ведется! Так Господь нас в ней и причащает!..
На эту тему есть старая притча, которую я слышала еще до ареста. Какой-то священник оказался вором, преступником, грабителем. А он на самом деле и не был священником, а по дороге убил настоящего священника и пришел в деревню, надев рясу убитого. А поскольку, как старый каторжник, службу он как-то знал, то смог приспособиться: окормляет, проповедует, люди его кормят. Так всё продолжалось несколько лет, пока царская полиция не нашла его, не разоблачила, и вот — его увозят (а он был единственным священником в этой деревне). И все берутся за голову — еще бы! Ведь он всё это время крестил, венчал, отпевал. Получается, браки недействительны? Крестины недействительны? Покойники неотпетые? Что же теперь делать?!
Направили двух священников туда, чтобы разобраться, что теперь делать. Спрашивают какого-то мальчонку: «Тебя этот крестил?» А маленький мальчик и говорит: «Нет, не этот меня крестил! Меня крестил такой весь белый, с крыльями, а этот связанный на полу лежал!» Поэтому недостоинство священника — это вещь возможная. Ведь как они разрешительную молитву читают? «Аз, недостойный иерей..»
Я уж не знаю, что такое достоинство священника: чтобы быть достойным Господа, нужно святым быть! Что же, он обязан признавать себя святым?! И почему мы взыскуем с него как со святого? Итак, недостоинство священника — это проблема его взаимоотношений с Богом.
Ирина Ратушинская
— А что вы можете вообще сказать о современной молодежи?
— Знаете, я смотрю на молодых людей несколько под другим углом, во-первых, потому что у меня этих молодых людей часто полон дом (моей двойне — парням — по 22 года, у них друзья — студенты). Это нормальные толковые ребята (кстати, не все верующие), но мыслящие, читающие. В общем, пошлость от не-пошлости они отличают.
Я вижу молодых людей в общественном транспорте: да нормальные они, если не придираться к их одежде и внешнему виду: у кого там кольцо, у кого какие джинсы (но это недостойно, по-моему, вообще). Вспомните: когда мы были молодые, как нам говорили: «Вот, у вас ничего святого нет, в джинсах ходите!..»
Помню, пригласили меня в Дом Булгакова стихи читать, в семь часов вечера. Брать такси? Нереально, потому что встанет в пробке. Значит, на метро надо добираться. Но я же все-таки должна быть прилично одетая дамочка, если я выхожу на публику читать стихи! Поэтому я надеваю шляпку, пальто и еду на метро. Игорь со мною рядом, он здоровенный и сильный, но вдруг там оказывается огромная толпа. И когда нас выносит из вагона, то разрывает этой толпой, и я падаю у самого выхода. Откуда ни возьмись какие-то двое молодых крепких ребят меня вздернули под локти, еще шляпочку успели уловить из-под ног этой толпы, притащили к колонне, проверили, всё ли у меня цело, спросили, как я себя чувствую. А тут и Игорь подоспел: они меня сдали на руки Игорю и ушли.
Кто были эти молодые ребята? Они же моментально всё сделали, потому что меня могли затоптать (представляете, что такое толпа в метро?).
Не помню сколько лет тому назад, в московском метро отрубили электричество (Чубайс тогда еще кричал: «Если докажете в суде, то мы вам заплатим компенсацию!» — он тогда за Мосэнерго отвечал). И люди застряли в метро, в лифтах и т. д. Вы представляете себе такую картину: всё метро Москвы встало под землей — с женщинами, с детьми, со стариками, с калеками, с беременными?.. Вы помните, что тогда никто не погиб? Ни один-единственный человек! Люди выходили по туннелям, а потом — по неподвижным эскалаторам и выносили с собой всех, кого могли вынести. И всех вынесли!
У одной женщины тогда был выкидыш, она потеряла ребенка (это просто в метро случилось), но это — единственная человеческая потеря за всю огромную подземную Москву! Она ведь вся встала: люди действительно выходили сами. Была бы паника, затоптали бы неизвестно сколько народу. Значит, нигде ни в каком туннеле не было никакой паники! Ребята, обычные люди организовали выход всем и помогли выйти.
Такого золотого народа, как наш, вообще поискать!
Сейчас я начну ругать депутатов: они такие-сякие, жулики и воры и всё что угодно. Но. Народ-то у нас золотой! Народу может быть послано такое вот чудо, как Москва без единой человеческой жертвы в такой ситуации.
— Сейчас ситуация в мире довольно тревожная, да и в России тоже. Такой, если можно сказать, сугубый Великий пост. Но Пасха ведь всё равно будет?
— Конечно, будет!
Во-первых, не впервой. Нашему народу — не впервой.
Для начала любого конфликта достаточно двух сторон, но для нападения достаточно одной стороны. Посмотрите, какие страны прежде всего под ударом тех, кто претендует на мировое господство? Православные! С чего у нас пошатнулись представления о том, что Запад стоит на страже прав человека, свободы и так далее? С Сербии! Православная страна, православные сербы, которых бомбят, когда они в храме на службе, и на бомбах пишут: «Happy Easter!»
Экономику какой страны Евросоюза прежде всего «разнесли в пыль»? Греции! Православная страна. Ну, Болгарии, между прочим, тоже: вплоть до того, что им помидоры запретили выращивать (другие страны есть, чтобы выращивать).
Я бы не сказала, что Россия такая уж православная страна сейчас. Ну, у греков Православие в Конституции, например: там понятно, о чем мы говорим. У нас в Конституции близко ничего такого нет, но все-таки нас, православных, тут большинство.
Не знаю, что дальше будет. А вдруг будет меньшинство? Вдруг часть из нас истребят — ну и что?.. Это что, основание Христу изменять? Это основание от Него отказываться?
Что будет, как будет — не знаю! Когда была в зоне, нам обещали, что живыми мы оттуда не выйдем — только если сдадимся, начнем наговаривать на себя и сотрудничать с КГБ, писать эти «помиловки» и отрекаться от того, что мы делали. Например, я должна была дать обязательство не писать стихов и в Бога и Родину не верить.
Я не знала, выйду ли я живая, но в общем-то понятно было, что нет. Это не было для меня основанием отрекаться от Христа — потому что Христос воскресе! И мы тоже все воскреснем. Это, во-первых.
Во-вторых: когда происходят самые ужасные вещи, тогда открываются нам самые лучшие люди, которые сейчас среди нас и о которых мы понятия не имеем: живые святые.
Никогда не знаешь, кто может находиться рядом с тобой.
Например, кто эти защитники Новороссии, которую бомбят сейчас, откуда они взялись, такие смелые замечательные люди, которые пытаются (несмотря на то, что, по-моему, они неудобны что нынешним российским, что нынешним украинским властям) противостоять злу? Посмотрите, как этих людей народ поддерживает! Что это за характеры.
Я не про святость говорю, далеко нет! Но мы видим, что у нас есть мужчины, которые не трусы — как интересно!
Так вот, если будут трудные времена, мы увидим вокруг, как на темном фоне, золотом высвеченных тех людей, которые нам помогут, будут нас спасать, вытащат, как тогда из туннелей вставшего метро вытаскивали слабых и больных, детей и стариков! Вытащат!
И владыка верил, что в России будет трудно, но все-таки это — центр, куда надо стремиться, откуда к Богу ближе! Он никогда впрямую не говорил, но мне всегда казалось, что он оптимистичен был насчет будущего России. Говорил, что сначала будет трудно, а потом всё будет хорошо! Это он нам говорил, что всё будет хорошо, но понятно же, что России, то и нам будет, и деткам нашим.
С Ириной Ратушинской беседовал Николай Бульчук
