 |
| Православие.Ru | Наталья Нарочницкая | 17.04.2000 |
Спор о смысле человеческой истории
Восстановление России как исторического явления — это вопрос не о экономической мощи или стратегических позициях. Это проблема смысла существования русских в мировой истории. Вселенская дилемма «Россия и Европа», которую так или иначе не обошли вниманием почти все крупные умы России прошлого, опять во всем своем исполинском масштабе встает в конце ХХ столетия. Вне ее невозможно понять ни путь России к катастрофе, ни кризис в русском сознании, ни глобальные культуртрегеские устремления Запада, далеко не исчерпывающиеся материалистическим критериями, ни агрессию против сербов. Но ее можно определить только в философской парадигме христианского толкования истории, борьбы двух основополагающих начал в сознании человека — идеи личного Бога Творца и идеи самосущной природы. Первая — устремляет к Царству Божию, вторая — к царству человеческому.
В них различно понимание отношения человека к Богу, к человеку, обществу и космосу. Зерном такого видения является эсхатология — учение о кончине мира, неизбежной в силу греховной природы человека, который в начале злоупотребил свободой (грехопадение), вновь обрел Истину от самого Сына Божия и начал новое отступление (апостасию), что завершится царством Антихриста, которого окончательно победит Христос в Своем Втором Пришествии. Апостол Павел указал на условие прихода Антихриста: «тайна беззакония уже в действии, только не свершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь"(2 Фес.2.7).
Это учение, вместе с Откровением Св. Иоанна Богослова и книгой пророка Даниила о смене всемирно-исторических «царств», породили в христианской мысли понятие христианского Рима как метафизического мира, призванного быть последним оплотом Истины и разные версии своего предназначения. На Западе уже к началу Второго тысячелетия эсхатологические мотивы стали прикрывать вполне земные интересы и архетипические представления о варварском Востоке, которые, похоже, лежат в собственном культурном самосознании Европы и восходят еще к Геродоту и даже «Персам» Эсхилла. Так, идея «продлевания Рима» как последнего оплота Истины перед царством Антихриста приобрела совершенно земные конкретные геополитические очертания в концепции Священной Римской Империи Германской Нации, оспаривавшей у Византии право быть Римом не только духовно, но и в крестовых походах в борьбе за византийское пространство.
Пренебрежение к «восточным варварам», перенесенное на соперничающий образ в христианской истории (Византию и ее наследников) питало не только «Drang nach Osten» Священной Римской империи. В эпоху гуманизма, когда вселенские устремления Запада окончательно материализовались, что по-видимому и было пресловутым западным «прогрессом», Ф. Петрарка призывал генуэзских купцов-пиратов уничтожить византийское «позорное гнездо заблуждений», один из столпов Просвещения, представитель «Бури и натиска» И.Г.Гердер назвал византийскую историю «омерзительной», а симфонию властей «двуглавым чудовищем.» Гегель в «Философии истории» наделил лишь Запад правом «свободно творить» на основе субъективного сознания, не найдя кроме него всемирно-исторических народов.
Толкование удерживающего как государя и царства, хранящих Истину и устроенных по богоданной иерархии и прообразу: Царь Небесный — царь земной, ответственный лишь перед Отцом Небесным, легло в основу мистического идеала Святая Русь, Невидимого Града Китежа, недоступного Антихристу, стало религиозной основой православного самодержавия. Через несколько веков после германских Оттонов прозвучало пророчество о Москве — III Риме — последнем прибежище православия в послании к Василию III старца Филофея — монаха Псковского Елеазарова монастыря. Послание не содержит даже намека на политические задачи, а в эсхатологических тонах предостерегает русское Царство в силу его особой после гибели Константинополя — II Рима — ответственности за судьбу православия от соблазнов ради мирского подвергнуть малейшему искажению праведную веру на Руси.
Проявление человеческой гордыни в религиозном осмыслении мира на Западе, закрепленное в «filioque» — «и от Сына», все более заметно смещало акцент в восприятии Христа — Богочеловека от Сына Божия к земной Его ипостаси. Земная жизнь Христа стала важнее Его Воскресения «смертию смерть поправ». — Рождается западноевропейский гуманизм: поначалу упоительно дерзостное воспевание человека и его созидательных возможностей представлялось развитием в человеке именно Божественного начала, ибо сам Господь наделил его разумом и творческим началом, создав его по своему образу и подобию.
Однако «гуманистический» экстаз гордыни в толковании этой христианской истины вел неудержимо к извращению самого понятия «богоподобия» в идею «богоравности». Излюбленный образ Возрождения — человек-титан, Прометей, требующий у Бога отдать ему его (человека!) землю («Muss mir meine Erde doch lassen steh’n!» — «…землю же мою оставь мне!" — Гете). Теперь человек — властелин земли и провозглашает свое право вершить ее делами и обустраивать ее уже «по собственному образу и подобию». Но где взять критерии вместо отвергнутых богоданных понятий абсолютного Добра и Зла?
Логическим этапом стало создание рационалистической философии, основанной на критериях, не выходящих за пределы человеческого разума и обожествлявшей данные науки. C Декарта и его «cogito ergo sum», западноевропейская философия начинает окончательный переход к безрелигиозному сознанию. Постулат декартовой философии «мыслю, значит существую» достаточно сравнить с одой Державина «Бог», чтобы увидеть, что «мыслю» и «верую» как отдельные первоначала дают различное восприятие мира и человека:
…я пред Тобой ничто.
Ничто! Но Ты во мне сияешь
Величеством Твоих д о б р о т
Во мне Себя изображаешь
Как солнце в малой капле вод.
…Я есмь — конечно, есть и Ты!
Ты есть! — природы чин вещает,
Гласит мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет,
Ты есть — и я уж не ничто!
Декарт, может быть непроизвольно, делал Бога как бы излишним для познания мира, так как обособление и самодостаточность мыслящей личности полагались в основу философской мудрости. При таком исходном пункте чисто субъективное постижение истины становится и единственным утверждением и самого бытия. Идея автономности человека от Бога — главный смысл Просвещения. Если первые просветители еще признавали Бога как Творца, то уже безусловно отвергали Его как Промыслителя.
Но на деизме нельзя было остановиться, и является атеизм, к которому примыкают почти все мыслители. Человеческий, на деле весьма ограниченный разум представляется высшим элементом всего существующего, а человек как носитель разума — наивысшим существом мира, господином взамен развенчанного Бога… Мир и человек были окончательно отрезаны от Бога Кантом, который считал, что мы познаем лишь собственное о них представление. Фихте провозгласил уже тезис: «я — познающее и есть сущее, все же прочее есть лишь познаваемое, то есть мыслимое, мною творимое, из меня исходящее, вне моего представления не существующее». Это полное торжество нигилизма в отношении какой-либо реальности, и Бог сам по себе совершенно упразднялся, как и заявил наконец Л.Фейербах.
Философия была совершенно необходимым концептуальным багажом, который подготовил либерализм с его учением об «общественном договоре» «суверенных личностей», подменяющем богоданную иерархию ценностей и общественных связей. Все это стало идейным фундаментом Французской революции с ее заклинанием «свобода, равенство, братство». Но ростовщик под прикрытием идеалов, неосуществимых вне Бога, проносит незамеченное главное: «laissez passer, laissez faire» — «пропустите всюду, не мешайте действовать». С этим ключом «свобода» — в том числе совести — это не бесспорное право на творчество и сомнение, это право объявлять порок и добродетель, истину и ложь, добро и зло равночестными, реализованное окончательно по мере дехристианизации сознания к концу ХХ в.
Вместо религиозного, то есть нравственного Канона, указывающего во что верить, — устанавливался Закон — право, которое достаточно соблюдать, не разделяя, и быть респектабельным. А проблема Долга перед Богом и людьми в отношении Добра и Зла, после Мартина Лютера трансформируется в материальное понятие — долговое обязательство, вексель, по которому надо просто заплатить… Пути России, пытавшейся жить «как долг велит», а не потому, что так предписывает закон, и Европы, бесповоротно вставшей на путь рационализма и развития позитивного права, разошлись.
Категории личность и свобода наполнены различным содержанием в зависимости от религиозно-философского миропонимания, вовсе не имеют универсального толкования, ибо разное понимание Бога дает разное толкование что есть Человек… В либеральной традиции главным в толковании «свободы» является вопрос «от чего» эта свобода, что предполагает рациональное перечисление всех предполагаемых «ограничителей» и посягателей. В православном мироощущении, постоянно задавая себе вопрос «для чего» свобода, человек прежде всего ищет нравственный ориентир для использования свободной дарованной Господом воли. Гений Пушкина распознал это через один век эпигонства и ответил на идейный багаж Французской революции:
Не дорого ценю я многие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги,
Или мешать царям друг с другом воевать,
И горя мало мне, свободна ли печать
Морочить олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова…
Иные, лучшие мне дороги права!
Иная, лучшая потребна мне свобода!
Постепенно опустошая свою душу, человек одновременно обожествлял свою земную природу, извратив идею богоподобия в богоравность, человек логически шел к идее человекобожия. Любимый герой Возрождения — титан Прометей. В. Шубарт в своей книге «Европа и душа Востока» прямо противопоставил два типа личности: «прометеевского» западного индивида и русского «иоанновского» человека. Христианская идея преображения мира, о’божения человека извращается прометеевской культурой в убеждение, что «жизнь можно и нужно преобразовать, исходя не из души, а из вещного мира». Неизбежное при этом сосредоточение на собственных потребностях приводит в конечном итоге к вырождению духа и высших ценностей — религиозных, национальных в сциентистский скепсис, — утрату нравственной «ответственности за судьбу мира» (Ф.М.Достоевский). Отчуждение, о коем философствовали материалисты от К. Маркса до Г. Маркузе, — следствие отчуждения человека от метафизических корней его Божественной природы. Христианская философия болеет не отчуждением, а всеединством. У Гегеля метафизика была поглощена диалектикой, что подменило всеединство панлогизмом. И проблема всеединства неслучайно после Ф. Шеллинга перешла в русскую, все еще религиозную философию.
Попытка создать цельную историко-философскую систему всеединства была предпринята В. Соловьевым, на которого нынешние западники любят ссылаться, ничего не понимая в его религиозной системе. Владимир Соловьев, будучи страстным адвокатом единения России и Европы, вовсе не был классическим «либералом-западником», не был поборником наследия Просвещения, общественного договора Руссо, представительных учреждений и позитивного права. В его теории источник власти — Бог, а не народ. Православное самодержавие Помазанника Божия — идеальное воплощение христианской идеи в государственности, а наднациональная организация католической церкви — наилучшая модель для вселенского утверждения христианства. Не Вольтер, не Конвент или Декларация прав человека и гражданина вдохновляли Соловьева, но периода торжества католицизма, значит времена Папы Григория VII, перед которым в рубище склонился император Генрих IV…
Соловьевская «свободная теократия» — антипод правовому государству и полное отрицание позитивного права — этого «корана» правоверных либералов. В строго христианском толковании «правовое государство» — это примирение с греховной природой человека, которого удерживает от преступления не голос совести, но лишь сила Закона, то есть угроза уголовного наказания… Соловьев скорбел о гибели христианской Европы и считал, что именно православная Россия еще способна спасти ее своей жертвой и отказом от собственного мессианизма в пользу мессианизма вселенского.
Но реальная Европа того времени не имела ничего общего с идеалом Соловьева. Папа Лев XIII восклицал: «vexillia regis prodeunt inferni» — «знамена властителя ада продвигаются вперед», предупреждая о неизбежности сатанобожия вслед за безбожием, человекобожием и богоборчеством. Этот понтифик не только отвергал марксизм в знаменитой энциклике «Rerum novarum» (1891), но и обличал антихристианскую суть и либерализма, и масонства.
К середине ХХ в. либерализм в крайних теориях окончательно стер границу между добром и злом, возвышая индивида вне этих категорий. Фридрих фон Хайек утверждал «абсолютный суверенитет взглядов и наклонностей человека в его жизнедеятельности, какой бы специфической она ни была». — Явное отступление от основополагающего начала Нового Завета о природной греховности человека, который только нравственной аскезой может преобразиться из Адама ветхого в Адама нового. — «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.» (Матф. 5. 3). Изъятие абсолютного критерия порока и добродетели неизбежно влечет смешение добра и зла: нравственно то, что разрешено законом, а законом разрешено то, что не мешает другим. В такой логике материальный прогресс, нейтральный сам по себе, разрушает грань добра, обеспечивая в возрастающей мере возможность «не мешать другим», поступая неправедно (отдавая свою мать в приют).
В развитии позитивного права и правового государства в ХХ в. явно доминирует англосаксонское право, которое зиждется на постулате: «все что не запрещено — дозволено». Дилемма этического сопоставления преступления и греха, то есть соответствия Закона нравственному Канону перестала волновать «прогрессивный» Запад, хотя волновала даже Софоклову Антигону. Такая концепция определяет лишь запретное, не указывая на нравственно должное. Закон есть лишь компромисс между Долгом и обстоятельствами. Налицо явная реплика «правового государства» с Ветхого Завета, с Моисеева Закона и отступление от Нового Завета с его нравственной вершиной.
В мире исчезает понятие «неблагородного поступка», нарушающего Канон — указание о соотношении поступка к Добру и злу, оставляя место лишь «некорректному" — нарушающему Закон — правила поведения. Проблема эта со всей глубиной и простотой поставлена в выдающемся «Слове о Законе и Благодати» киевского митрополита Илариона (1049):
«И уже не гърздится в Законе человечьство,
нъ въ Благодети пространо ходить…
яко иудеиство стенемь и Закономъ оправдашеся,
а не спасаашеся,
христиани ж истиною и Благодатию не оправдаються, нъ
спасаються.
…иудеи бо о земленыихъ веселяахуся, христиани же о сущиихъ
на небесехъ.»
Либерализм, утративший потребность в поиске высокого, вытравивший высшие ценности — национальные, религиозные в пользу индивидуалистических, окончательно обнажил свое третьесословное либертарианство. Оно, тем не менее весьма успешно спекулирует уже три века на христианских ценностях, будучи на самом деле апостасийным явлением.
Разное понимание человека и божественного замысла о нем явило разные толкования свободы и личности, в либеральном обществе примат позитивного права с его холодным юридизмом (закон), а в православной цивилизации склонность к естественному праву на основе тождества греха и преступления (канон). Европа приняла, а Россия продолжала отторгать ростовщичество как основу экономической деятельности. Накануне ХХ в. православная Россия не была частью той западной цивилизации, что выросла на рационалистической философии Декарта, идейном багаже Французской революции и протестантской этике мотиваций к труду и богатству. Отрицание Западом России связано с разным воплощением в культуре и историческом творчестве сути христианства — преодоления искушения хлебом и властью и заповедей Блаженств.
Это так или иначе сознавали русские философы Трубецкие, Г. Федотов, С. Франк, И. Ильин, Н. Бердяев, солидаристы, анализировавшие содержание категорий (свобода, воля, право, нация, христианская демократия), на которых зиждутся политические взгляды. Но на смену марксистской формационной теории пришла аналогичная идея движения к единому образцу на основе «общечеловеческих» ценностей. Сегодняшним западникам присуща вера во всемогущество «идеальных» общественных институтов и в возможность их пересадки на любую почву. Они охотно приняли новую версию истматовского линейного прогресса, оставив без внимания даже теории цивилизаций А. Тойнби, О. Шпенглера, М. Вебера, Леви-Стросса, показывающие глубинные основы многообразия мира. Перенято и вечное отрицание Западом вселенского характера византийского наследия и противопоставление европейской индивидуальности и свободы «тьме, варварству и рабству» православной традиции.
Сегодня достаточно оснований развенчать философское заблуждение, что европейский либерализм является антиподом марксизма, который, как правило, отождествляют с идеей коммунизма, что совсем неверно. (Пора задуматься, кому понадобилось навязать именно богоборческое учение в качестве единственного воплощения идей справедливости?) В то же время некоторые выводят коммунистические идеи из христианства, демонстрируя представления о коммунизме, далекие от марксизма — воинствующе антихристианской доктрины. Следует, однако, понимать, что коммунистические мечты, не только в атеистической, но и в любой их форме ищут рая земного и, как и многие секты и протестантские ветви отчасти порождены ересью хилиазма — выведенным из ложного толкования Апокалипсиса учением о «тысячелетнем царствии на земле» Христа вместе с избранными. Христианское Откровение указывает путь к Царству Божъему, путь ко спасению к жизни вечной, а не указывает путей построения земного рая.
Что касается атеистического и воинственно антихристианского марксизма, то это — ни что иное как «кузен» европейского либерализма, оба они рождены рационалистической западноевропейской философией, основанной на критериях, не выходящих за пределы человеческого разума. Оба они — версии безрелигиозного «царства человеческого». В марксовой теории рационалистическое видение мира было доведено до схематического примитивизма и вульгарного материализма. В прокрустово ложе одной схемы было загнано все многообразие мира, хранителем гармонии которого должен быть человек. В теориях Ленина и Троцкого от рационализма был сделан последний шаг к идее целесообразности. В отсутствие нравственных критериев Высшей Правды большевики за абсолютные догматы почитали свои «научные изыскания», которым, как и всем данным науки, сегодня цена одна, а завтра другая. Вместо «Царства Божия на земле» — «царство человеческое», в практике большевиков двадцатых — тридцатых годов логично, совершенно неизбежно, а вовсе не в силу отклонения от «коммунистического идеала», явилось поистине «чудовищем», порожденным сном европейского разума.
Сама идея революции, моментального переворота всех устоев могла родиться только в вырождающемся христианском мире, а не в мире пантеистических представлений о вечном круговороте. Разумеется, это вовсе не потому, что «Христос был первым коммунистом», как порой утверждают некоторые, стремясь соединить несоединимое. Блестяще объясняет это Л.А.Тихомиров, чья исполинская работа «Религиозно-философские основы истории», пролежав в рукописи семь десятилетий, наконец увидела свет.
Именно христианство укореняет в человеке стремление к абсолютному, к идеалу, к искоренению пороков жизни. Мир земной, область относительного обречена на уничтожение и коренное преобразование в тот момент, когда свыше раздастся Глас: «Се, творю все новое». Западный человек, от Бога отпавший, но сохранивший христианскую психику и веру в возможность уничтожения несовершенного мира, видящий смысл своей свободы в таком перевороте, воображающий себя создателем земного рая, рождает идею революции. В XIX в. преградой революции оставалась в христианском мире только православная Россия, что так прозорливо увидел Ф. Тютчев: «Давно уже в Европе существуют только две действительные силы — революция и Россия… От исхода борьбы, возникшей между ними, величайшей борьбы какой когда-либо мир был свидетелем, зависит на многие века вся политическая и религиозная будущность человечества». Но только Россия могла совершить революцию с таким пафосом. Ибо чем сильнее человек был христианином до падения в соблазн, тем более истовым и пламенным революционером он становился. Европа же была уже «теплохладна».
К началу XX в. со всеми несовершенствами и грехами, с реальным несоответствием собственному идеалу Святой Руси, терзаемая «бесами социальности» и «демонами индивидуализма» — Россия одним своим нежеланием отречься от когда-то заложенных в основание ее государственного и вселенского бытия смыслов мироздания все еще была удерживающим. Святейший Патриарх Тихон писал в своем обращении: «таинственная, но страшная по своим действиям сила ополчилась на Крест Господа Иисуса Христа. Всемирная могущественная антихристианская организация активно стремится опутать весь мир и устремляется на Православную Русь.» .
К этому времени поиск царства человеческого в западном сознании уже имел результатом две разработанные универсалистские доктрины — либеральную и марксистскую (обе не рассматривают нацию как субъект истории, для либералов — это гражданин мира — индивид, для марксистов — класс). Эти внешне весьма враждебные друг другу концепции, как это ни парадоксально, программировали некий общий результат, какая бы версия не победила. Они вели к уменьшению роли национальных государств и постепенной эрозии их суверенитета, шаг за шагом отдавая наднациональным механизмам роль морального, затем политического арбитра.
Мессианские цели всемирного характера были объявлены официальной внешнеполитической идеологией, адресованной не правительствам, а народам. И теория о «пролетарском интернационализме» под эгидой III Интернационала, и цель внедрять во всем мире «свободу и права человека» исключительно в их либерально-западном толковании изымали из суверенитета государства его право на защиту национальной самобытности. Л. Тихомиров приводит любопытное определение целей масонства, данное авторитетнейшим масоном-теоретиком Клавелем, автором «Живописной истории масонства», пользующимся общим уважением масонского мира: «Уничтожить между людьми различие ранга, верований, мнений, отечества…» Марксизм и либерализм разными путями идут к этой цели, устраняя из истории нации.
Большевистская Россия и новое явление мировой истории — заокеанские Соединенные Штаты должны были реализовать две космополитические концепции международных отношений: доктрина классовой внешней политики (хрестоматийные ленинские принципы) и «новое мышление» американского президента Вудро Вильсона (Программа из XIV пунктов). Эти концепции в главном базировались на идеях и оценках купца русской революции Гельфанда-Парвуса и загадочного alter ego Вильсона — полковника Хауза, имевший связи в самых разнообразных кругах от банкиров до равинов.
Так к моменту русской революции «Европа», подготовившая эту революцию, чтобы устранить Россию как соперничающий образ христианской истории, сама вдруг утратила роль активно-творческого явления мировой культуры. Воплощаемая сначала католическим романо-германским духом, Европа прошла стадии дехристианизации через либерализм и богоборческий вариант социалистических идей, уступила роль главного оппонента православного толкования истории англосаксонскому пуританизму и ветхозаветному мессианизму — атлантической цивилизации без культуры.
Закат Европы — восход «атлантизма».
В ХХ в. «Запад» как совокупное историко-культурное направление истории обретает неожиданные новые формы, выдвигая вперед США, которые становятся главным инструментом мондиалистской стратегии либерального толка, а после Второй мировой войны обретают смысл и значение альтернативной всеобщей цивилизации. Поразительно, что ни на рубеже веков, ни даже к моменту окончания Второй мировой войны этот давно нарождавшийся феномен поистине — последнего — четвертого царства оставался все еще незамечен в качестве лидера апостасии.
Не только В. Соловьев в конце XIX в., но русские мыслители времен революции и даже в послевоенные 50-е г., окончательно убедившиеся в непреодолимом неприятии и отторжении Западом России, не увидели принципиально нового в перегруппировке антихристианских сил самого Запада. Они по инерции продолжали полемизировать с той католической Европой, которая соперничала с Византией, с той Saint-Empire, что вела Drang nach Osten, с Европой Просвещения и французского социализма. В 1922 г. проекты Хауза — Вильсона уже умело заманивали поверженную в руины Европу в паутину мировых финансовых учреждений и наднациональных институтов, но Н.С.Трубецкой все еще осмысливает дилемму «Россия и Запад» как противопоставление православной культуры «романо-германскому духу».
Блестящий И. Ильин в 1940 г., критикуя философскую слабость верной по интуиции книги В. Шубарта «Европа и душа Востока», видит современный совокупный Запад исключительно в европейских культурных (католическая традиция) и геополитических критериях, а в некоторых статьях 50-х годов лестно отзывается о США и традиционно обрушивается на Германию. Сам Шубарт, метко подмечая у англосаксов, особенно пуритан черты, противоположные «иоанновской» русской культуре, и даже определяя американизм как «англосакство без джентльменского идеала… прометеевский мир, не облагороженный готическими ценностями» наивно наделяет американский тип шансом сблизиться с русским. К этому абсурду его ведет натуралистическое, нехристианское толкование истории (акцент на схожести климата, природного и этнического разнообразия и т. д.)
В течение последнего столетия Европа, обладавшая в период своего возрастания неоспоримой культурной мощью и героикой духа перестала олицетворять Запад, с которым полемизировали блестящие русские умы — сами люди культуры скорее XIX-го в. Спор с «Великим Инквизитором» был уже неуместен. Европа стремительно растворялась, капитулировала. И не только потому, что, совершив грехопадение фашизмом, уже не могла гордо претендовать на единственную историческую истину.
Среди тех черт Запада, которые особенно противоположны были России и восточно-христианской этике, стали доминировать типические свойства и этика англосаксонской расы. С историко-философской точки зрения, очевидной для знакомых с религиозной философией, характерной чертой американской идеологии во все времена являлись мессианство и провиденциализм. Именно англосаксонскому, особенно американскому пуританизму свойственна вдохновленная Ветхим Заветом идея особого предназначения, что не раз отмечал патриарх англосаксонской исторической мысли А.Тойнби.
Рассуждая о реальном и мнимом «родстве» пуританизма с иудаизмом, Макс Вебер считает англосаксонский пуританизм квинтэссенцией протестантизма, и именно Ветхий Завет, вдохновителем кальвинистов. Пуританизм по Веберу есть движущая сила западного общества и хозяйства (скорее победившей версии), причем якобы не потому, что усвоил хозяйственную этику иудеев. Вебер порой убедительно пытается доказать, что «именно нееврейское в пуританизме определило… его роль в развитии хозяйственного этоса». Подчеркивая склонность пуритан к религиозно-мессианскому освящению «методически рационализированного осуществления своего призвания», Вебер справедливо отмечает куда большую уверенность пуританина в своей «избранности» в сравнении с богобоязненным ветхозаветным иудеем. Да, не Иов многострадальный с его величественно смиренным «отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле» (Иов.42.5) вдохновляет янкизм.
Америка изначально строилась как земля обетованная для всех апостасийных идей, которым мешала национально-консервативная Европа. Даже прикосновение к религиозно-философскому фундаменту общественного сознания поражает, до какой степени англосаксонское, особенно американское государственное мышление пронизаны ветхозаветным мессианизмом с Бэнджамина Франклина — потомственного кальвиниста. Любопытно, что Франклин, проведший с дипломатической миссией девять лет в пригороде Парижа, имел огромный успех во Франции у идеологов революции, либерализма и борцов с христианской церковью — масонов Мореллэ, Кабаниса, Мирабо, кружка Гельвеция.
Франклину — не окончившему даже «школы письма и арифметики» самоучке, типографскому рабочему и доморощенному философу — рукоплескали образованнейшие представители высокой европейской культуры. Ему, мелочному до карикатуры буржуа, ежедневно записывавшему любые расходы, а также педантично отмечавшему в «реестре добродетелей» свои «хорошие» и «плохие» поступки, пел гимны аристократ и распутник Мирабо. Что как не узы тайного братства и совместные всемирные проекты связывали столь разных «друзей человечества»! Североамериканские штаты расценивались ими первым воплощением этих идей. Описание траурных ритуалов по кончине Франклина указывает на характер тех уз, что связывали кальвиниста и архитекторов мирового порядка во Франции. Братья Гонкуры рассказывают: «По случаю смерти Франклина «друзья революции и человечества», собравшиеся в кафе Прокоп…, покрывают крепом все люстры, затягивают черным второй зал, пишут на входной двери: «Франклин умер»; увенчивают дубовыми листьями, окружают кипарисами его бюст, под которым можно прочесть: «Vir Deus» (Богоподобный муж), украшают его символическими аксессуарами,» — «глобусами, картами, змеями, кусающими свой хвост…»
Похоже, неслучайно предреволюционная Франция возвела Франклина на высокий пьедестал «крестного отца будущих обществ». Кипящие ненавистью к «национальной реакции» «друзья человечества» видели в Америке претворение в жизнь на чистой доске систем Руссо и Монтескье. Не обошлось здесь и без патриарха вольнодумства — Вольтера. «Влияние Вольтера было неимоверным», — писал в 1934 г. А.С.Пушкин, — «Европа едет в Ферней на поклон. Вольтер умирает, благословив внука Франклина и приветствуя Новый Свет словами дотоле неслыханными». Для встречи с американцем, обставленной с необычайной пышностью, восьмидесятичетырехлетний Вольтер в 1778 г. сам специально прибыл из Фернея в Париж и возложил на его голову руки со словами: «God and Liberty» («Бог и свобода»). Может быть уже тогда самые «просвещенные», и посвященные умы и дирижеры мировых проектов торжественно передали «вырванный у тиранов скипетр» атлантическому пресвитеру?
Вебер писал о большей по сравнению с другими христианскими конфессиями способности пуританских народов, в частности, американцев, «абсорбировать еврейских прозелитов» — то есть евреев, «охотно» превращающихся в настоящих американцев. Вебер отмечает это свойство американцев, «что не удавалось народам с другой религиозной ориентацией», как доказательство отличия пуританского ветхозаветного духа от иудейского, не допускающего прозелитов. Но дело, скорее, вовсе не в самих американцах. Ведь объятия Христа открыты для любого принимающего Его Откровение везде, и после принятия Христовой Истины, для Бога нет ни эллина, ни иудея… Однако неслучайно эти «прозелиты» в начале ХХв. избрали именно Америку как перспективный плацдарм. Кроме них туда стекались и революционеры-атеисты всех мастей. Значит, из всего христианского мира Америка была наилучшим местом для тех, кто изначально отверг Христа или отступил от Него. Почему это так?
Можно вспомнить Кромвеля, лидера радикальных пуритан — индепендентов, который под страхом смерти запрещал праздновать Рождество Христово, сжигал церкви и убивал игуменов (избиение священников в Дрогхеде, чем он очень гордился)… При нем иудеи в массовом порядке иммигрировали в Англию и получили там всемерную поддержку у пуритан — этих «ветхозаветных христиан», как те себя называли. Дуглас Рид пишет, что из Амстердама в Англию даже ездили еврейские эмиссары, чтобы выяснить происхождение Кромвеля, не еврей ли он, чтобы объявить его официально своим лидером.
Приверженцы Кромвеля с их лозунгом «меч и Библия» считали, что своими кровавыми делами они исполняют библейские пророчества, и что возвращение евреев в Англию было первым шагом на пути к обещанному «тысячелетию», где в хилиастическом раю на земле будут жить избранные и предназначенные к Спасению. Кромвелю даже рекомендовали устроить его Государственный Совет по образцу Синедриона из 70 членов! Но в Англии произошла реставрация, междуцарствие Кромвеля кончилось. Пуританизм — дух и знамя Английской революции, стержень ее «буржуазного» характера, прославленного в историческом материализме, был снова потеснен, хотя и оказывал влияние на английское сознание.
Любопытно, в прошлом веке только Н.Я.Данилевский, бесспорный родоначальник цивилизационного подхода к истории, создавший стройную теорию культурно-исторических типов в своем беглом анализе специфических национально-религиозных основ английского общественного развития, сумел оценить значение эмиграции английских пуритан для Англии и Европы. Прозорливый Данилевский указал как на «особо счастливое для Англии обстоятельство», что «самая радикальная…часть ее народонаселения в лице пуритан, заблагорассудила удалиться за океан для скорейшего осуществления своих идеалов. Это отвлечение демократических элементов надолго обезопасило Англию».
Америка обещала стать осуществлением кальвинистского отрыва от исторической традиции «людей мира». Религиозный мотив переселенцев очевиден, так как отрыв можно было осуществить через полное удаление от прежних обычаев, законов, национальных, династических и сословных привязанностей. Любопытно, что идея о переделке мира по заранее подготовленному плану подкреплялась у пуритан знакомым образом «построения Храма» — восстановления Иерусалимского Храма. Символ «построения Храма» всегда присутствует в масонских философиях в тех местах, где христиане обращаются к Царству Божию, и можно предположить, что кальвинистские идеи имеют то же и весьма древнее происхождение. Если лютеранство — апостасийное явление в самом христианстве, то кальвинизм связывают с альбигойскими ересями, с манихейством, его корни в глубине истории борьбы добра и зла.
Сама идея о том, что еще до сотворения мира люди делятся на предназначенных ко спасению и не предназначенных есть полная противоположность христианскому восприятию мира как всеединства через троичность. Дуалистическое деление мира на несмешивающееся положительное и отрицательное, белое и черное, где зло также признается сущностым, а значит способным к творению, свойственное манихейству, порождает и отказ людям в этическом равенстве, деление людей на ненужных и имеющих ценность, для которых другие могут быть средством. Англосаксонскому кальвинизму безусловно свойственно пренебрежение и безжалостное отношение к другим нациям (истребление индейцев, голодная смерть двух млн. ирландцев после неслыханной в христианской истории экспроприации земли и сгона исконного населения). Мотив цивилизаторской роли англосаксонской расы играл огромную роль в британской колониальной идеологии, что ярко демонстрирует Р. Киплинг в его философии «долга белого человека», оформленной с аристократическим изяществом.
Однако четко и без всякого культуртрегерства идея превосходства, кальвинистская самонадеянность в своей роли орудия Бога выражена британским идеологом Сесилем Родсом: «Я считаю, что мы первая раса на земле и чем шире мы населим мир, тем лучше будет для человечества. Если есть Бог, то я думаю, что Он только радуется тому, что я стараюсь окрасить как можно больше частей карты Африки в цвет Британской империи». Немногие задумываются, что белые африканеры Южной Африки, создавшие режим апартеида, — это кальвинисты — голландские и французские гугеноты и английские пуритане. Пуритане в Америке не занимались проповедью Слова Христова местным жителям — они не предназначались к спасению, и пуритане их безжалостно стерли с лица земли.
Пуритане мечтали о разрушении традиционного типа хозяйствования, что можно было осуществить без помех лишь в Америке. Она должна была стать землей обетованной для пуритан, которые полагали, что их избранность проявляется в том, что они становятся орудием Бога, и тем вернее их избранничество, чем эффективнее они действуют в сфере их мирской активности. Разве эти идеи не близки тем, кто отверг Спасителя? Отчего же им не сделаться охотно «прозелитами» среди пуритан, которые не ищут Царства Божия, в котором не будет ни эллина, ни иудея, и не стремятся стяжать Святого Духа, но сознательно строят царство человеческое, в котором уже прозелитам предоставляется шанс возвести трон для себя? И почему бы тем «богоизбранным», что мнят себя почти материальной частицей Бога (Талмуд), не воспользоваться плодами рук тех «избранных», что почитали себя «орудием» Бога?
К ХХ в. к американскому мировому проекту сознательно подключились как к инструменту все разнородные силы, бросающие вызов христианской истории. Это было столь же неизбежно как Рax Americana вместо Священной Римской Империи Германской Нации. Может именно на будущую роль англо-саксонских интересов и их флаг — «атлантизм» намекал Ф. Бэкон, глава розенкпейцеров в его эзотерической «Новой Атлантиде»?
Разумеется, ни одно государство и общество не тождественно полностью тем идеям, что положены в их основание или призваны контролировать общественное сознание. (Так, реальная Россия не могла соответствовать собственному идеалу Святой Руси, а Советский Союз получился гораздо лучшим явлением, чем его замышляли пламенные революционеры.) В Соединенных Штатах Америки, как и везде в мире шла и сегодня идет борьба Добра и зла. С самого начала были государственные мужи и деятели, достаточно понимавшие наличие этой борьбы. Собрание сочинений президента Адамса свидетельствует о его полной осведомленности о существовании всемирного, непрестанного действующего заговора против правительств и религии.
Еще более проницательным был Александр Гамильтон. В своих записках он писал об активном действии сил, которые уже в течение длительного времени «распространяли взгляды, подрывавшие основы религии, морали и общества. Первые удары были направлены на Откровение христианства… преходящая природа человека возвеличивалась, а все его надежды призывались к короткому периоду его земной жизни…» Говоря о зле Французской революции и ее «гнусных принципах», Гамильтон поднимается до обобщений, требовавших действительно глубокого понимания религиозной сущности явления: «Яд распространился… широко и проник слишком глубоко, чтобы его можно было вырвать с корнем… человечество еще далеко от конца своих несчастий, которые продолжают систематически подготовляться, предвещая потрясения, революции… Симптомы грандиозного преобладания этих сил в Соединенных Штатах очевидны и вызывают тревогу». А. Гамильтон не был пуританином, его отец был англиканским священником и пострадал от преследований радикальных пуритан.
Преобладание этих сил, по-видимому, и создавало в Америке изначально атмосферу и условия, делавшие ее землей обетованной, привлекательной для всех апостасийных идей, которым мешала национально-консервативная Европа. Начиная с середины XIX века, американское общество начинает успешно «абсорбировать» и давать убежище левым интернациональным силам, враждебным христианским империям Европы и готовящим против них революции. Вдохновленные идеями национальной свободы деятели итальянского Rissorgimentо — Джузеппе Мадзини — лидер «Молодой Италии», Гарибальди, были организованы опытной рукой в «венты», механизм и деятельность, а также и название «карбонарии» — «угольщики» — которых полностью скопированы с лож «каменщиков». Дирижеров волновали не судьбы Италии, а перестройка мира, поэтому одновременно с «Молодой Италией» по мановению чьей-то волшебной палочки по всей Европе возникали «Молодая Германия», «Молодая Испания», как потом будут возникать социал-демократические кружки, Интернационалы, комитеты за права человека и Совет Европы.
Большинство пламенных борцов вовсе не всегда осознавали, что поощряемые в их сознании идеи национальной свободы управляются отнюдь не хранителями многообразия богоданного мира, не поборниками национальной самобытности, а архитекторами универсалистских моделей человечества, мировых федераций и соединенных штатов Европы, идея которых уходит в глубину веков и заметна у тамплиеров. После Гарибальди, доживавшего свой век в Стейтен-Айленде (Нью-Йорк), следующие эмигранты в Америку уже не ограничивались идеей свободы своей нации — они как Троцкий — другой питомец Америки — замышляли проект для всего мира.
В течение двух столетий американская государственная идеология нещадно эксплуатировала Божье имя во имя «свободы» и человека, которая предназначалась не для всех. Тот же мотив, что идейно вдохновлял и оправдывал британский колониализм, в грубой и примитивной форме, присущей «англосаксам без джентльменского идеала» (В.Шубарт) питал безжалостное устранение коренного населения Америки — индейцев. Он же лежит в основе нынешних претензий США на гегемонию и бесцеремонное подавление не только физического, но и морально-политического сопротивления (сербы, Ирак). Вызов носителям иных мировоззрений, помимо военно-политических и экономических мотивов, рано или поздно был неизбежен. Ибо продвижение своей системы ценностей, духовное овладение миром на основе своего мировоззрения было и есть главной нематериальной движущей силой истории.
Философия пуританизма стала фактическим отступлением от Заповедей Блаженств (сущности христианства), выбором в пользу власти и хлеба на Горе искушений. Кстати М. Вебер это прекрасно осознавал. На это указал К. Ясперс, отметив суждение Вебера о Нагорной проповеди как несовместимой с мирской деятельностью и пронизанность всех его работ и деятельности скептическим отношением к христианству.
Поскольку кальвинистская этика в хозяйственной деятельности требовала максимальной либерализации общественных отношений, можно сделать вывод об исторической неизбежности постепенного перехода западного мира под эгиду англосаксонских — американских интересов. Неизбежной становилась и культурная капитуляция Европы, случившаяся к концу нашего столетия. Европа с середины XIX в. окончательно сдавалась либеральным идеям. Но в том и парадокс, что родина реформации и революций, либеральной философии и протестантской этики не могла быть ведущей в процессе, который сама же породила.
Европейская философия государства и права, общественное сознание под пеплом богоборческих пожаров имели католическо-христианский фундамент и лишь приспосабливались под нужды ростовщика. Русские мыслители — Н. Трубецкой, И. Ильин и другие — совершенно справедливо отмечали католическое и романо-германское основание европейской культуры до Просвещения. Но европейская этика, выросшая из католицизма, не могла быть последовательным проводником духа ростовщической либеральной экономики и неизбежного культа человека, не вступая постоянно в противоречие с христианскими канонами — о природной греховности, об идеале аскезы. Выбрав путь к царству человеческому, Европа должна была уступить роль лидера тому, кто эту философию воплощал в чистом виде без помех в реальном хозяйстве и государственных формах. Американские пуритане последовательно с мессианской убежденностью строили с фундамента рай на земле и свое владычество над миром.
Англосаксонские интересы начинают уже очевидно доминировать в проектах послевоенного устройства подорванной еще Первой мировой войной континентальной — «романо-германской» Европы. В ходе самой войны и в подготовке Версальского мира США и стоявшие за ними финансовые круги сумели подменить первоначальные цели войны на свои. Были явлены до этого скрытые устремления к подчинению суверенных государств силам, происхождение которых определить нелегко. Но именно к ним переходит руководство Мировым восточным вопросом в том смысле как его трактовал Н.Данилевский. Эти силы вездесущи, им стали нужны не мировые войны, а глобальные механизмы управления. Мондиалистскую идеологию и дипломатию первой «демократической перестройки» мира олицетворили США в лице Вудро Вильсона и полковника Хауза, а также продвинутые на первые роли в Европе Бальфур и Ллойд-Джордж, находящихся во взаимодействии с окружением Хауза.
Программа В. Вильсона — Хауза предполагала свести Россию к Среднерусской возвышенности через «признание де-факто существующих правительств». Базирующийся в США финансовый капитал помогал становлению большевистского режима, а также в сталкивании СССР с Германией. Готовые сразу признать большевиков на удерживаемой теми части России, США долгое время отказывались признать восстановление в 1922 г. основной исторической территории России. Именно под эгидой США и Британии уже в 20-е г. началось строительство качественно новой системы международных отношений под эгидой мирового механизма.
Понадобилась консолидация всего совокупного Запада и совмещение идеологических целей с геополитическими, отмена золотого стандарта для созидания финансового механизма мирового господства при внешнем сохранении наций-государств. Этому процессу сначала стала мешать Германия, родившая в условиях версальского унижения уродливый плод германского нацизма, который был намеренно направлен против России. Но главным образом цели совокупного Запада были спутаны тем неожиданным продуктом, который произвела Россия из западного марксизма — феномен послевоенного СССР, в новой форме ставший опять препятствием и противовесом Западу. Но пророчества Данилевского сбылись — все мировые конфликты происходили в русле «Drang nach Osten» — на стыке латинства и славянства — Первая мировая война, Вторая мировая война и «демократическая» агрессия атлантизма.
В ХХ веке с выходом из своего полушария на мировую арену мессианское доктринерство было поставлено на службу формирующейся транснациональной финансовой олигархии, спонсировавшей разные, но прежде всего антихристианские, антиправославные интересы. Кузницей кадров, а также лево-либеральных космополитических философских установок и клише становится «безбожный» Гарвард (как его называли протестантские консерваторы еще в начале века, уверяя, что под гарвардской мантией скрывается сюртук самого Карла Маркса). Эта школа американской политической элиты всегда была официальным рупором унитарианской церкви, которую даже БСЭ определяет как «самое левое рационалистическое течение в протестантизме», отвергающее не только догмат Святой Троицы, но и Божественность Иисуса Христа. Социане-унитарии были под страхом смерти изгнаны в свое время из большинства даже протестантских стран как антихристианское учение. В США «либеральное христианство» продвигает учреждение всемирной религии и экуменических диалогов между христианами и иными религиями.
После 1945 г. США, способствовавшие столкновению Германии и СССР в войне, стали полем деятельности разноплеменной эмиграции из Европы и славянских стран, которые, будучи европейцами с панорамным образованием и культурой, вносят немалый вклад в американское одномерное сознание. Это специфическое явление ХХ века. Сюда прибыли либералы и другие, по определению, враждебные православию и России социальные и этнические группы, из-за перипетий собственной судьбы враждебные и послевоенному СССР, наградившего Восточную Европу коммунизмом, и европейскому национальному духу (по их мнению родившему фашизм) — ставшие идеологами мондиализма под эгидой США. Это Г. Киссинджер, З. Бжезинский, последний яркий пример — его аспирантка, государственный секретарь М.Олбрайт.
Первая мировая война дала США и базирующемуся там интернациональному капиталу европейский статус — в то время наивысший. В результате Второй мировой войны США обретают глобальную экономическую и военную мощь. К ним уже явно переходит скипетр всего Запада с его наследием евроцентристского видения мира и отторжения России как исторического явления. Никогда ранее не укладывавшаяся в западный мир Россия к тому же явилась в форме СССР главным военно-стратегическим и геополитическим соперником нового гиганта. «Холодная война» требовала образа врага, и он был создан по всем законам пропаганды, соединив черты варварства склонной к рабству византийской традиции с угрозой миру тоталитарного монстра.
Становление этого опорного мифа западного сознания, его логическое завершение к концу ХХ века полной дегуманизацией русских, меньше всего относимой к грехопадению коммунизмом, роль этого клише в мировой политике вокруг России-СССР в 80−90-е гг. блестяще прослежены К. Мяло в ее работе «Между Западом и Востоком» — выдающемся явлении современной русской общественной мысли. (Москва. 1997б N 11−12). Можно добавить, что эти этапы весьма логичны на пути дехристианизации западного сознания и вытеснения из исторического спора романо-германского католического культурного типа американской третьесословной либертарианской цивилизацией, не породившей культуры как воплощения духа. В прошлом веке Запад — еще христианский, еще оспаривающий первенство своей истины — нуждался в кюстиновском образе России, начертанным вовсе не поборником либеральных свобод и представительных учреждений, (как его толкуют по усеченным на две трети переводам ангажированные идеологи, подкрепляя свое мнение о России), а фанатичным католиком, в сумрачном мистическом восторге склоняющимся перед Эскориалом и инквизицией, как истинной теократией. Кремль для маркиза Астольфа де Кюстина лишь потому «обиталище, которое подобает персонажам Апокалипсиса», что он — оплот и символ ложной схизматической веры, а значит лжетеократии.
В ХХ в. миф, как и само западное сознание, уходит от христианской парадигмы, упрощается, не нуждается в диалоге. Противопоставление истинного и ложного миров в романах Толкина окончательно обретает манихейские черты: «Тьма с Востока» — «страны мрака», «черного царства Мордор», нависающая над волшебным Валинором, «Благословенным Краем», в котором (на Западе!) восходит «первосолнце». В американском третьесословном издании миф утрачивает всякий дух европейского культуртрегерства и аристократизма, которого были не лишены французский маркиз и киплинговский «белый человек» с его «Заповедью». Массовому сознанию конца ХХ в. достаточно было самого примитивного образа — мифического русского недочеловека (Рэмбо, Рокки-4).
Судьба СССР в русской истории
Мировая политика ХХ в. после разрушения исторической России трактуется как борьба либерального Запада с советским коммунизмом. Этот поверхностный тезис свойствен как отечественной — и марксистской, и «демократической», так и в западной историографии и политологии. Он успешно заслоняет истинные хитросплетения вокруг России в годы революции, после Ялты и Потсдама и маскирует современную ситуацию. Но его упорно навязывают, во-первых, чтобы не признавать преемственность русской истории в судьбе СССР. Во-вторых, для того, чтобы скрыть берущее начало в глубине веков неприятие Европой феномена России в двух ипостасях: равновеликой Западу в целом геополитической силы и исторической личности с собственным поиском универсального смысла мироздания.
Во времена Брестского мира и Версальской конференции Программа В. Вильсона — Хауза предполагала свести Россию к Среднерусской возвышенности через «признание де-факто существующих правительств». Базирующийся в США финансовый капитал сыграл роль в становлении большевистского режима, а также в сталкивании СССР с Германией. Готовые немедленно признать большевиков на удерживаемой теми небольшой части России, США до 1933 г. отказывались признать восстановление в 1922 г. основной исторической территории России. Именно под эгидой США и Британии уже в 20-е г. началось строительство новой системы международных отношений под эгидой международного механизма. Если Запад медленно, но неуклонно шел по этому пути, то СССР, наоборот, переживал обратный процесс восстановления исторически преемственных государственных начал.
Но при постепенном отходе советской идеологии от ортодоксально-марксистского антирусского пафоса борьба «капитализма с коммунизмом» лишь усиливалась (?), хотя непосредственная угроза «экспорта революции» на Запад очевидно слабела. Когда СССР выиграл войну в своей ипостаси Великой России, Запад хладнокровно оценил, что Отечественная война востребовала национальную солидарность русского народа, разрушенную классовым интернационализмом, и воссоединила в сознании и потенциально в государственном будущем разорванную, казалось навеки, нить русской и советской истории. СССР в США стал рассматриватья как «опасная» геополитическая предпосылка к потенциальному самовосстановлению России.
При исследовании процессов в общественном сознании нельзя обойти факт, что в годы Отечественной войны в КПСС вступила масса, по своему происхождению и менталитету (крестьяне) отличавшаяся от воинствующе космополитического раннего большевизма. Второе «советско-партийное» поколение связало с коммунистическими клише собственный традиционализм и инстинктивно искало совмещения с марксизмом естественного побуждения человека созидать на своей Земле, а не разрушать ее во имя планетарных абстракций. Строительство «коммунизма» парадоксально стало «продолжением» русской истории, что вызвало бы ярость Троцкого, да и Ленина. Этому второму советско-партийному поколению менее всего за весь ХХ в. было свойственно «западничество» в какой-либо форме. Благодаря духу мая 1945-го был смещен акцент с «внутренней классовой борьбы» на единственно возможный тогда вместо русского «советский» патриотизм. Это дало сорок лет относительно мирной жизни, и титаническим напряжением был создан мощнейший потенциал.
Важнейшим, хотя никогда вслух не произносимым итогом Ялты и Потсдама было фактическое преемство СССР по отношению к геополитическому ареалу Российской империи. Послевоенная история и, особенно, «перестройка» показали, что именно эти итоги были неприемлемы для доминирующих в мире англосаксонских интересов, а не страх перед идеей коммунизма и советскими танками в центре Европы. Закон конгресса США P.L.86−90 от 1959 г., провозгласивший цель освободить все народы России кроме русского, красноречиво свидетельствует о том, что стратегия «холодной войны» заключалась в борьбе не с коммунизмом, а с «русским империализмом» по К. Марксу, который в труде, изданном под названием «Secret Diplomatic History of the XIX Century» (1899), изливает желчь на всю историю России и призывает немедленно остановить ее влияние. (Труд этот, прочно скрытый за толстыми стенами ИМЭЛа, никогда в СССР не публиковался.) Эта задача была дважды за ХХ в. выполнена не столько Западом, как российской интеллигенцией и советской номенклатурой третьего поколения — опять «западнического».
Приходится сделать вывод, что во всех славянских православных странах не только марксизм-ленинизм, но и диссидентство сыграло в жизни своих отечеств зловещую роль. Как в свое время большевизм, диссидентство питалось реальными противоречиями, бедами и злом государственной жизни. Но как и ранний ортодоксальный большевизм, диссидентство, за исключением небольшого национального отряда, сразу отринутого Западом, было формой отторжения русского исторического и духовного опыта. Именно поэтому его также выбрали своим инструментом извечные антирусские и антиправославные силы.
Мнимые борцы с коммунизмом, диссиденты боролись с советским и российским великодержавием, а вовсе не со злом марксизма, который был им близок как раз отрицанием всего, что составляло смысл и красоту русской православной жизни. К тому же, как и все западники, лишенные чувства сопричастности ко всей многовековой истории своего народа, они отождествляли вечное Отечество с государством, с его всегда несовершенными общественными институтами. Даже «прекраснодушные» из них были неспособны разглядеть цели Запада в перестройке: не позволить реабилитировать историческую русскую государственность, а «упразднить» на сей раз из советской истории элементы ее восстановления.
Наибольшему поношению в советском периоде подверглось именно то, что составляло спасительный для нации отход от ортодоксального марксизма и вносило элементы исторической преемственности в общественное сознание, в оценку национальных интересов, мало зависящих от типа власти. Запад не хотел подлинного осмысления русскими своих грехов и заблуждений, ибо на западной повестке дня была сдача поругаемых «отеческих гробов» вовсе не советской, а всей тысячелетней истории, искусно маскируемую под расставание с тоталитаризмом.
Поскольку борьба с большевизмом — лишь ширма, из всех оппонентов «коммунизму» Запад поддерживал лишь своих прозелитов. Именно они стали объектом тщательной обработки со стороны США с 60-х годов. Помогли и интеллектуалы Европы, по философским устоям левые. Приветствовав Октябрь 1917-го, разрушивший православную империю, они в 50-е отвернулись от СССР, от духа мая 1945, соединившего русскую и советскую историю. Советская интеллектуальная элита и номенклатура третьего поколения — опять западнического — стала тяготиться своей идеологией лишь потому, что она стала помехой для принятия в мировую олигархию. Цена за место в ней была названа Западом в эру Горбачева.
В конце века в результате экспериментов над российской государственностью, которых так жаждали «западники», русский народ расчленен, а Россия оказывается в положении до Ливонской войны на северо-западе, в положении после Крымской войны на Юге, ее вытесняют с морей, и Берлинская стена приближается к границам Московского царства XVI века. Национальное достояние, оплаченное кровью и бескорыстным трудом трех советских поколений, расточено в обстановке антихристианского глумления новоявленных библейских Хамов над поколением Отцов, на Запад были выкачены суммы, многократно превышающие репарации, наложенные на Германию. Теперь, когда «коммунистическая фантасмагория» рассеялась, а давление на уже некоммунистическую Россию лишь многократно усилилось, смысл многовековой борьбы Запада против России и православного славянства, маскируемый то борьбой с большевизмом, то с русским империализмом, должен стать ясным.
Иной итог принесло Западу двукратное русское самопредательство в ХХ в. Если первые «всемирные» учреждения — Лига Наций и Банк международных расчетов, (созданный планом Юнга формально для решения репарационного вопроса) лишь институционализировали ведущую роль в европейской экономике англосаксонского и интернационального финансового капитала, то в конце столетия налицо соединение многосторонних политических и экономических механизмов с военной машиной НАТО уже для диктата того самого транснационального капитала. Очевидно, что спор между коммунизмом и западноевропейским либерализмом был исключительно спором о форме владычества над этим миром, о другом этим Левиафанам было спорить нечего. В земном успехе Pax Americana — итог универсалистских идей ХХ в. о «всемирном братстве труда», общеевропейском доме, «едином мире».
В конце прошлого века дилемма «Россия или Европа» стояла перед русской интеллигенцией. Тогда К. Леонтьев, говоря о гибельности «общечеловеческого» пути, назвал один из своих текстов: «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения». Через столетие вопрос «быть или не быть» встает уже перед Европой, ибо сегодня «средний американец», претендующий устами его лидеров на единственную «постхристианскую» общечеловеческую цивилизацию, превращается в орудие гибели когда-то великой европейской культуры. Ее героика и идеал, романтизм и подвиг, даже Декартово сомнение и ее дерзновенное «безумство гибельной свободы», — все задано христианским духом, выкованным в первое тысячелетие христианства, презрительно называемого теперь «Dark Age». Все это погублено гордыней, «похотью властвования», о которой предупреждал великий европеец Бл.Августин.
Сам западный человек инстинктивно не раз бунтовал против своей десакрализации, приземления духа и демонизации, что проявлялось в периодическом всплеске романтизма в литературе и искусстве. Разве не кричал устами Сирано Эдмон Ростан, тщетно вопия подобно умирающему лебедю к персонажам Э. Золя о вечном стремлении человека к Идеалу? Разве не бунтовщиком против опошления человека либерализмом был Ницше, гордыня которого повела его опять в антихристианское русло? Красота многообразного и гармоничного Богоданного мира перестала отражаться в человеческом сознании, отринувшем Творца. Оно действительно родило «Черный квадрат» Малевича.
Блестящий философ — он же мировой ростовщик Ж. Аттали с пугающей откровенностью и теплохладным цинизмом предвещает «царство банка» как символ окончательного утверждения рационалистических — денежных критериев, которое заменит храм. В нем «суверенным» в плену плоти и гордыни индивидам чужды Декартовы «страсти души», их удел «эгоизм и нарциссизм».
Американский образ жизни как феномен цивилизации уже несколько послевоенных десятилетий агрессивно рушит европейскую этику и культуру, а последние годы совращает Россию и славян, причем не только обыватель, но и советский интеллигент-либерал оказался на удивление падок на искушение потребительства и гедонизма, не проявляя при этом даже малой доли пуританской этики в труде. Атеистическое, ориентированное на рай на земле космополитическое воспитание сделало российских западников легкой добычей американского почти языческого культа человека и даже его тела.
+ + +
Путь русского народа в мировой истории удивительно отражает судьбу человека и человечества в православном нравственном поиске: сначала обретение истины и смысла исторической жизни, отступление от нее — падение, саморазрушение, — затем осознание грехопадения и поиск спасения. Редкий народ христианского мира демонстрирует с такой поразительной наглядностью библейские пророчества и христианское толкование истории. Может быть русские как нация все еще обладают соборной личностью — душой народа, сохраняющейся в его взлетах и поражениях, в его поисках и заблуждениях. Не это ли позволяет говорить о мессианизме русской идеи? Не это ли придает историософский смысл российскому великодержавию, способному удерживать мир от энтропии, от смешения Добра и Зла, от теплохладности… Но именно поэтому все силы мирового зла брошены на то, чтобы Россия и русские никогда не восстановили себя как историческое явление.
Глобальные политические и культуртрегерские устремления против России и Православия могут определить судьбу на столетия, так как с утратой непременного условия успешного исторического бытия любого народа — триединства духа, души и тела — веры, культуры и национальной государственности, русские и православные славяне как субъект мировой истории переживают невиданную национальную катастрофу. Громадная территория, внушительная экономика, военная мощь и ядерное оружие, как показывают унижения России сами по себе никогда не станут политическими факторами. Ибо материя без духа не способна творить историю.
