 |
| Российская газета | Дмитрий Шеваров | 29.01.2015 |
За толстыми стенами дома номер шесть на Садовой-Кудринской не слышно Москвы. Лишь в окно видно, как по улице мчатся машины и бегут прохожие. Редко кто бросит взгляд на табличку «Дом-музей А.П. Чехова» или на доску объявлений на воротах, где рядом с приглашением на вечер, посвященный 155-летию писателя, кто-то написал: «Аборт — убийство!». Надпись поспешная, на бегу сделанная, но ведь почему-то не у дома Толстого этот вопль начертали, не у Пушкина…
В августе 1886 года, когда дом за 650 рублей в год арендовали Чеховы, здесь благоухал палисадник, вокруг — фруктовые сады, уютные дворики. «Место чистое, тихое и отовсюду близкое», — писал Антон Чехов, в ту пору 26-летний выпускник медицинского факультета.
Благодаря Ивану Шмелеву и его книге «Лето Господне» та Москва представляется нам чем-то вроде Афин, а москвичи — набожными плотниками и благообразными купцами. Войны, казалось, ушли в историю (Чехову было восемнадцать, когда на Балканах закончилась Русско-турецкая война, а до Русско-японской он не дожил). Экономика росла такими темпами, которые сегодня кажутся фантастикой. Демография и промышленность, литература и искусство, железные дороги и национальная валюта — все было на подъеме. За сто рублей можно было месяц жить на полном пансионе в Ницце.
По московским меркам Чеховы не дотягивали до тогдашнего среднего класса, но это обстоятельство печалило лишь родителей. Павел Егорович, вынужденный в 1876 году бежать в столицу от кредиторов и бросивший свою таганрогскую лавку на шестнадцатилетнего Антона, продолжал свято верить в то, что путь к процветанию лежит через властную семейную вертикаль и тотальный учет расходов. В результате все шестеро детей Павла Егоровича получили стойкое отвращение к торговле и преумножению капитала. Они увлекались журналистикой, литературой, театром, живописью, и все у них получалось ярко, легко, талантливо.
Все эти увлечения разделял и Антон, но он приучил себя считаться с реальностью. Катастрофа, происшедшая с семьей в Таганроге, развила в нем гиперответственность. Братья, сестра, мать и даже отец привыкли надеяться на его сметливость и работоспособность (при этом Павел Егорович даже в Мелихово, когда Антон был известен уже всей читающей России, порой называл литературную работу сына «бумагомараньем»).
+ + +
…Как и во всяком музее здесь говорят вполголоса. А ведь при Чеховых в доме на Садовой-Кудринской бурлила такая бурная и шумная жизнь, что Антон мог сидеть за письменным столом только рано утром, пока все еще спали. Сейчас он бы, наверное, брал ноутбук и уходил на весь день работать в соседнее кафе. Впрочем, с полудня до трех часов он бы не ушел, то были часы приема пациентов. Для них он держал дома целую аптеку.
Чехов, как бы сейчас сказали, «пахал на нескольких работах»: фельетоны для газет, рассказы для журналов, обязанности участкового врача (согласно сохранившимся книгам амбулаторных приемов Чехов принимал до трех тысяч больных в год). И все-таки это была счастливая молодая жизнь. Почти каждый день к Чеховым приходили гости, звучали музыка и девичий смех. Это сейчас, говоря об Антоне Павловиче, мы невольно вспоминаем его поздние портреты, где он изнурен болезнью. А в молодости Антон был красив, обаятелен, весел, амбициозен!
Всякий великий писатель — заложник читателей, их нечуткости, невнимательности. Почему-то мы помним, что у Чехова есть «Скучная история» и «Палата N 6», но мало кто помнит и ценит весенний рассказ «Счастье», где арбузы свистят, щука хохочет, заяц приветствует пастухов по-человечьи «Здорово, мужики!», а серебристая полынь и свинячья цибулька «принимают свет солнца за свою собственную улыбку».
Его первая большая вещь, повесть «Степь», кажется нам (как и многим чеховским современникам) слишком описательной, а ведь это настоящая ода к радости! Мы забываем, что из всего написанного «пасмурный» Чехов более всего любил пасхальный, светящийся рассказ «Студент».
«Я человек жизнерадостный, — говорил Антон Павлович, уже зная о своей смертельной болезни, — по крайней мере первые 30 лет своей жизни прожил, как говорится, в свое удовольствие…».
+ + +
Если бы Чехов не был так скрытен, то он бы добавил, что главным удовольствием в жизни была для него помощь людям. Помогать безоглядно, азартно, вдали от чужих глаз и в то же время помогать профессионально, адресно — это было то его спрятанное от всех счастье, которое он ни на что не захотел променять.
Да, возможно, если бы он не поехал на Сахалин, то болезнь открылась бы позднее и судьба отпустила бы ему еще пять, а то и десять лет. Но он поехал, причем самой трудной дорогой, которой в его время и каторжников уже не возили (их перевозили морем из Одессы).
Михаил Меньшиков писал потом в некрологе: «Чехов не поберег себя, предпринял трудное путешествие на Сахалин и там во время какого-то переезда сильно простудился. Промок, продрог, и негде было обсушиться. От этой простуды, как он говорил мне, началась его болезнь. Может быть, родись он в более культурной стране с безотчетным инстинктом бережения жизни, его не пустили бы на Сахалин… Если бы все мы, Россия, окружили бы его нежным попечением…».
Дом в Москве, где жили Чеховы в 1886 — 1890 годах.
Какое уж там «нежное попечение»! До начала 1890-х годов критики травили его, писали, что он «газетный клоун», «умрет под забором». И кто бы его не пустил на Сахалин? Мать? Братья? Врачи? Полиция?.. Нет, все они были бы бессильны перед Чеховым. В нем была невероятная энергия созидания, эволюционного преображения жизни. Это был поистине «мирный атом».
Вообще если гражданское общество имеет хоть какие-то корни в нашем прошлом, то они в Чехове. Антон Павлович участвовал во всех легальных гражданских инициативах своего времени. В мелиховский период он в своем Серпуховском уезде был и МЧС, и скорая помощь, и благотворительный фонд в одном лице. При этом он никогда не апеллировал к властям, не требовал, чтобы ему помогли, потому что он помогает другим.
Большинство своих благотворительных проектов Чехов осуществляет не на собранные по знакомым средства, и не на проценты со своего капитала, и не с доли богатого наследства, а на деньги, заработанные личным трудом, каторжной работой за письменным столом.
Он собирает помощь голодающим, бескорыстно служит санитарным врачом на эпидемии холеры и счетчиком на переписи населения. Бесплатно лечит крестьян, снабжает лекарствами сельские медпункты и финансирует журнал «Хирургия». Опекает несколько школ в Таганроге (передает им не только сотни и тысячи книг из своей библиотеки, но и закупает литературу для гимназистов в Европе). Платит за обучение в институте сына своих знакомых. Строит школы в селах Талеже и Новоселках, причем не только финансирует стройки, но и контролирует процесс, вникая в детали (а как было не вникать, если мужики таскали предназначенный для школы лес). Когда школы открываются, то о своей роли в этих событиях он просит никому не сообщать.
+ + +
И сегодня Чехов был бы прежде всего волонтером, а потом уже литератором. Именно как врач-волонтер он (в веселую минуту называвший себя «малороссом» и «хохлом») поехал бы в Донецк и Мариуполь, Луганск и Горловку. Написал бы он об увиденном? Написал бы, но не рассказ или повесть. Это была бы сухая и точная книга «Остров Донбасс».
Оперативность и обязательность, немногословность и умение организовать работу множества людей (и при этом остаться в тени) — все эти необходимые для волонтера качества Чехов воспитал в себе. Однажды по поводу своих помощников он в сердцах сказал: «Где речь идет о срочной работе и о данном слове, там я не принимаю никаких оправданий». Именно поэтому я уверен, что сегодня Чехов нашел бы единомышленников не в писательском, а в волонтерском сообществе.
Литераторы, увы, склонны к пафосу, к бесплодным спорам о «творчестве» и «служении», а это то, чего Чехов при всей его сдержанности и терпимости совершенно не переносил. Запись из дневника: «Приезжаю к знакомому, застаю ужин, много гостей. Очень весело. Мне весело болтать с соседками и пить вино. Настроение чудесное. Вдруг поднимается X. с важным лицом, точно прокурор, и произносит в честь мою тост. Чародей слова, идеалы, в наше время, когда идеалы потускнели… сейте разумное, вечное. У меня такое чувство, точно я был накрыт раньше колпачком, а теперь колпачок сняли, точно в меня прицелились. После тоста чокались, молчание. Пропало веселье. — Вы теперь должны сказать… говорит соседка. — Но что я скажу? Я охотно бы пустил в него бутылкой…»
И в чеховское время в московских ресторанах и гостиных любили поговорить о Третьем Риме, о державности и соборности, но Чехов никогда в таких беседах не участвовал, как и в любом другом сотрясении воздуха. Он считал, что прежде чем углубляться в дебри особого русского пути, неплохо было бы пройти обычной европейской дорогой, пройденной многими народами. Например, провести в дома канализацию и водопровод, построить приличные дороги и больницы.
Антона Павловича причисляли к сторонникам либерализма, но «измы» мало его волновали. Европейская демократия импонировала врачу Чехову прежде всего по санитарно-гигиеническим соображениям. Бывая в Италии, Австрии, Франции, он был рад видеть, что люди живут в чистых и удобных каменных домах, стараются беречь свое здоровье, не напиваются в стельку, не мусорят на улице.
Самым страшным в нашем быту Чехов считал привычку к унижению, к нечеловеческим условиям жизни, когда смерть становится чем-то обыденным. В 1897 году в связи со слухами о возможном проникновении в Россию чумы из Индии Антон Павлович пишет, что и такая беда «едва ли напугает очень, так как и население, и врачи давно уже привыкли к форсированной смертности…». Прошло почти 120 лет, а привычка «к форсированной смерти» сидит в нас, как ржавый гвоздь.
Чехов не верил в то, что счастье человека зависит о того, будет в России православное царство, социализм или капитализм. Все это лишь механизмы, которые можно обратить как на пользу людям, так и во вред. Никакая полиция и секретные агенты, считал писатель, не спасут страну от революции, если власть будет относиться к народу как к безграничному ресурсу. Чехов видел, что от потрясений Россию могла бы удержать социальная (а не одна лишь экономическая и политическая) модернизация, освобождение от коррупции и насилия, взаимопомощь, просвещение и такое устройство быта, которое позволяет человеку поднимать иногда глаза к небу.
+ + +
Профиль Чехова не попал на эмблему Года литературы (как, впрочем, и Льва Толстого). Понятно, что не преднамеренно, но в этом есть своя логика: сегодня Антон Павлович как-то особенно неудобен для нас. Он мешает спрятать голову в песок. Его трудно приспособить к шумному противостоянию глобальных идей и смыслов. Чеховские книги не зовут куда-то далеко. Они больше о том, чтобы взять стакан воды и подать ближнему. Или просто не поругаться с этим ближним сегодня вечером.
Чеховские рассказы похожи на евангельские притчи, они так же обманчиво просты и парадоксальны, глубоко молчаливы и на первый взгляд не сообщают ничего актуального. Таким, очевидно, был и Антон Павлович. Его вера в Бога была столь целомудренна, что издалека многие считали его атеистом (еще в молодости он ввел для себя запрет на два сорта разговоров: о религии и о личной благотворительности).
За полгода до смерти Антон Павлович написал: «Жизнь и люди становятся все лучше и лучше, умнее и честнее…».
Это он о нас?
