 |
| Православие и современность | Наталья Волкова | 22.12.2014 |
«Когда человек постригается в монахи, он трижды должен поднять с пола ножницы, которые нарочно роняет постригающий. Это как напоминание: „Одумайся, пока ты не вычеркнут из числа живых!“ Нечто подобное имело место со мной в тот памятный день — пятницу 13 июня 1941 года. Последний день моей „мирской“ жизни..» — так описывает начало своей ссылки в Сибирь Евфросиния Антоновна Керсновская, автор книги воспоминаний «Сколько стоит человек».
Познакомиться с книгой нужно и важно — для того, чтобы лучше знать историю своей страны, и для того, чтобы понять, до каких высот духа может подняться человек. Женщина, прошедшая через ад: через потерю домашнего очага, через высылку из родного края, сибирские лагеря и тюрьмы, тяжелый труд на шахте. Все это происходило совсем недавно, каких-то шестьдесят лет назад. В стране, которая сейчас называется Российская Федерация, а тогда была частью Союза Советских Социалистических Республик.
Воспоминания Евфросинии Керсновской — это 12 общих тетрадей и 703 цветных рисунка. В полном объеме труд этот увидел свет в 2006 году. Недавно был опубликован двухтомник «Правда как свет: Иллюстрированные воспоминания о сороковых-пятидесятых» — альбомный вариант произведения (рисунок плюс подпись). Полная электронная версия воспоминаний с рисунками выложена на портале «Е. Керсновская. Сколько стоит человек».
Барышня-крестьянка
Евфросиния Керсновская родилась в Одессе в 1908 году (по старому стилю — в конце 1907‑го). Ее отец был юристом, а мать — преподавательницей иностранных языков. После революции 1917 года семье пришлось спешно покинуть Россию и укрыться в Бессарабии, которая была тогда частью Румынии, в селе под названием Цепилово неподалеку от города Сороки, где у Керсновских было родовое имение и небольшое хозяйство. Фрося взвалила его на свои плечи: несмотря на то, что она была дворянкой, знала девять языков и у нее была возможность учиться в Париже (как поступил старший брат Евфросинии Антоновны, который погиб в 1944 году во Франции, воюя против немцев), больше всего ей нравилось заниматься сельским хозяйством. И, конечно, она должна была заботиться о своих пожилых родителях.
У Керсновских не было богатства, но всегда была уверенность в том, что они проживут своим трудом. Евфросиния Антоновна стала успешным хозяином — разводила свиней и овец, сеяла рожь, ячмень и кукурузу, обрабатывала виноградник. В некоторых нынешних публикациях ее называют фермером. Что ж, действительно так. Фермер, барышня-крестьянка, влюбленная в землю.
В 1940 году Бессарабия, как чуть ранее и Прибалтийские страны, стала частью СССР. В Цепилово начались неизбежные репрессии, пик которых только что пережила Центральная Россия. «Я была настроена оптимистично: не поступай плохо — никто тебя не обидит», — вспоминает Евфросиния Антоновна. Она приветствовала советский строй, ей казалось, что советские танки привезли на родную землю свободу. Это было совсем не так, но Фрося поняла это не сразу: «Я вела себя, как страус. Только вместо песка прятала голову в работу».
Не потерять достоинство
Голову из песка пришлось вынуть, когда Евфросинию Антоновну вместе с матерью вышвырнули из родного дома, простоволосых и босых. В одночасье. Как кулаков и мироедов, хотя молодая хозяйка имения всегда работала наравне со своими батраками, а платы работникам никогда не жалела.
После выселения Керсновская попросила у «экспроприаторов» кое-что из собственных сельскохозяйственных орудий, чтобы зарабатывать себе и маме на еду. Ей разрешили это «кое-что» забрать. Когда Фрося пришла в дом, который был уже разграблен и осквернен, произошло то, что показало всю тщету надежд на лучшую жизнь в Бессарабии:
«Я протянула руку и взяла со стола фотографию моего отца, сделанную в год моего рождения — 1907‑й.
— Разрешите взять карточку отца на память!
Он (главный над теми, кто описывал скромное имущество «бояр» Керсновских. — Н. В.) взял ее у меня из рук, пристально на нее посмотрел, затем со смаком разорвал ее на четыре части и бросил на пол. Затем порвал еще карточку племянницы маминой подруги и двоюродной сестры маминого отца, бросив сквозь зубы:
— Все это — проститутки!".
|
«В этих картинках — целая энциклопедия. В них такой познавательный материал, какой не может дать ни один добросовестный мемуарист, ни один сборник документов. Цепкий глаз художника схватывает ситуации, которые никогда не могли быть зафиксированы фото- и киносъемкой (не подпускали к ГУЛАГу фотографов и кинооператоров!): жизнь тюремных одиночек и общих камер, ужасы пересылок, этапов, быт сталинских лагерных бараков, работа заключенных в больнице и на лесоповале, в морге и шахте. Керсновская помнит все — и как выглядела параша, и во что были одеты з/к, и как происходили допросы, «шмоны», драки, мытье в бане, оправка, захоронения «жмуриков», лагерная любовь. С лубочной лапидарностью, понятной и взрослым и детям, рисует она свою двадцатилетнюю жизнь в ссылке и на каторге, своих товарищей по несчастью и палачей. А какие типы в этих рисунках: вертухаи, урки, профессора, наседки, спецкаторжане, малолетки, доходяги, крестьяне, пеллагрики, мамки, коммунисты, «жучки», бригадиры, коблы, кумовья, проститутки! И все это схвачено Керсновской с кинематографической точностью. Почти нет никакой статики — все у нее движется, действует, «живет» в рисунке. Психологическая и эмоциональная нагруженность «картинок» — на пределе! Кроме этого, рисунки играют еще одну, причем, на мой взгляд, весьма важную роль. Повествование ведется от первого лица, а иллюстрации сделаны от третьего (в большинстве случаев на рисунках изображен сам автор). Взгляд Керсновской-писательницы непосредственный, как бы изнутри, а Керсновской-художницы опосредован, чуть сверху или со стороны оценивающий ситуацию и поведение героев. Эта перекличка, диалог текста и иллюстраций создает эффект объемности, стереоскопичности". Журнал «Огонек», 1990 год, № 3−4, статья «Житие Евфросинии Керсновской»
|
Несмотря ни на что, Евфросиния Антоновна не верила, что ее могут арестовать или выслать — она же ничего противозаконного не сделала! Однако, что-то предчувствуя, отправила 64‑летнюю мать в Бухарест, в Румынию, а сама осталась в родном Цепилово. В голове не укладывалось, что честный труд и справедливость новой власти не нужны. Фрося еще несколько месяцев скиталась по чужим людям, работала в садах и огородах.
Однажды за ней пришли, но Евфросиния Антоновна была в отлучке — ей сообщили о приходе милиции добрые люди, у которых она ютилась. Посоветовали скрыться. «Бегут те, кто виноват, а прячутся трусы!.. Сама пойду».
Три раза ходила она в комендатуру. Два раза ее разворачивали — то начальника не было, то еще что-то. Только в третий раз велели забираться в грузовик, который едет в город. Именно этот момент Евфросиния Антоновна сравнивает с монашеским постригом — три раза упали ножницы, но она все три раза не отказывалась от своего намерения. «Машина тронулась. Я перекрестилась». Жертва была принесена.
И вот Евфросиния Антоновна уже в вагоне для скота едет в ссылку в Сибирь со своими односельчанами. Самым тяжелым для нее были не теснота даже, а страдания окружающих. И еще — невыносимый стыд, потому что нужду можно было справлять только на глазах у всех. Некуда спрятаться. Человек, исполненный достоинства, Евфросиния Керсновская начала догадываться, что в новых обстоятельствах бесправия и унижения главное — это человеческое достоинство не потерять. То есть не лгать. Не изворачиваться. И всегда следовать христианским заповедям.
Я — не убийца
|
|
|
На Суйгинском лесоповале (Томская область), куда привезли Керсновскую и ее попутчиков в 1941 году, царили холод и голод. Начальствовал над ссыльными некий Дмитрий Алексеевич Хохрин, директор леспромхоза. Этот Хохрин чужую жизнь ни во что не ставил. Ни разу не смолчала Евфросиния Антоновна, когда он бесчинствовал, однако взамен получала только непосильные нормы выработки. В конце концов Хохрин снял ее с довольствия, видимо, желая, чтобы она погибла от голода.
Однажды у нее, доведенной до отчаяния, возник порыв Хохрина убить. Зарубить топором — отомстить за всех, кого он замучил, избавить от него землю. Она не смогла — словно ангел отвел ее занесенную для удара руку, как сама она вспоминала впоследствии. «Я — не убийца». Убийство стало бы нарушением всех принципов, которых Евфросиния Антоновна придерживалась неукоснительно. А именно — только Господь может распоряжаться жизнью того, кого Он создал. И жизнь звероподобного Хохрина — тоже только в руце Божией.
Законы волчьей стаи
После несостоявшегося убийства Хохрина Евфросиния Антоновна. сбежала из Суйгинского лагеря. С февраля по август 1942 года она полторы тысячи километров по тайге двигалась на юг. Много раз бывала на краю гибели — от голода и холода, от одиночества. «Когда усталость валила меня с ног, я зарывалась в снег, где-нибудь под корягой, и засыпала, но все время чувствовала, что где-то совсем рядом на страже стоит смерть. Сама не знаю, какая сила заставляла меня просыпаться. И откуда брались силы, чтобы продолжать путь?».
Иногда Евфросиния натыкалась на редкие селения. Правда, чаще всего ее не пускали в дом, прогоняли. Однако никогда она не переставала помнить о главном для человека. Керсновская всегда делилась последним со страждущими, старалась помочь, как могла, несмотря на то, что у нее были хорошие учителя, учившие делать ровно наоборот. Однажды, еще на лесоповале, ее наставлял ссыльный старик Лихачев, с которым Фрося поделилась последним куском сахара: «Запомни мои слова — никогда и ничем не делись! Скрывай свои мысли, так как неосторожно сказанное слово может быть обращено против тебя и погубить тебя; скрывай, если тебе в чем-либо повезет: тебе могут позавидовать и погубить тебя; скрывай боль, скрывай страх, так как страдания и страх сделают тебя слабой, а слабых добивают: таков закон волчьей стаи; скрывай радость, ведь в нашей жизни так много страдания, что радость подозрительна и ее не прощают; но прежде всего, скрывай каждый кусочек хлеба, так как ты скоро поймешь, что наша жизнь на грани голодной смерти, и тебе так же придется кружить в заколдованном круге: чтобы заработать кусок хлеба, надо затратить много силы, а чтобы сохранить силу, надо съесть весь тот хлеб, что ты заработал. Голод будет твоим постоянным спутником. А за спиной притаится смерть. От нее не жди пощады: она не прощает слабости, а силы у тебя скоро отнимет голод. И в борьбе со смертью и голодом никто, кроме тебя самой, тебе не поможет!». Запомнив урок старика, Евфросиния Антоновна признает, что жизнь не опровергла его науки. «Но я продолжала делать свои ошибки и, к счастью, не прониклась его мудростью». И именно это стояние на своем, следование за правдой, порой казавшееся безумным, и спасало не раз эту удивительную женщину.
Просить милости — не хочу
В конце концов Евфросинию Керсновскую арестовали. Ее привезли в Барнаул, расследовали ее дело, пытаясь обвинять в шпионаже для немецкой разведки. Керсновская описывает допросы в НКВД, жестокие приемы, которые использовали следователи. Из нее пытались выбить «чистосердечное признание», которое якобы смягчило бы ожидающую ее участь — расстрел, однако она не желала признавать за собой ничего, кроме правды. «Перед лицом смерти лгать я не собираюсь». Когда на суде в феврале 1943 года Керсновской объявили приговор, то выдали лист бумаги — писать прошение на помилование. Что сделал бы любой человек? Написал бы. Однако Евфросиния Антоновна выводит слабой рукой только несколько строк: «Требовать справедливости — не могу; просить милости — не хочу». И случается невообразимое — расстрел заменяют на десять лет исправительно-трудовых лагерей.
Нужно понять — в сердце Евфросинии Антоновны Керсновской не было гордыни. Было — человеческое достоинство, которое нельзя было отдать на поругание. И потому «милости — не хочу». От палачей, мучителей, издевающихся над людьми, милости не принимают.
Согласно девизу Жанны д’Арк
Евфросиния Антоновна прошла множество лагерей и тюрем. Она работала в бондарном цеху, разрисовывала шкатулки для начальства. Она ремонтировала одежду солдат, которую доставляли с фронта. Строила авиационный завод. Выкармливала поросят в свинарнике. Трудилась медсестрой в больнице. Вскрывала трупы в морге. Добывала уголь в шахте. И везде, везде воспевала труд как счастье и великое благо. Именно работа не раз спасала ее от отчаяния. Она защищала Евфросинию Антоновну от неизбежного и глубокого уныния, которое охватывало любого человека, попадавшего в советский лагерь и сталкивавшегося с бесчеловечным каторжным бытием.
В России тюрьма всегда была не местом исправления, но скорее — средством искупления, подчас непосильного. В Советском Союзе бесправие зэка только увеличилось во множество раз. И Евфросиния Антоновна всегда заступалась за тех, кто не мог постоять за себя сам. Когда она работала в больнице, многим пациентам ее принципиальность и неравнодушие спасли жизнь или облегчили переход в иной мир. Хотя у некоторых ее коллег это вызывало не просто раздражение — ненависть.
«В заключении на каждом шагу натыкаешься на чье-либо страдание; в больнице его особенно много. И мне казалось, что наконец я нашла то, что мне так необходимо. Я могла все силы, все свое время, всю волю направить на то, чтобы помогать страдающим, приносить облегчение. Беззаветно. Бескорыстно. И подчас — неразумно. У меня всегда была склонность к расшибанию собственного лба, как только я начинала молиться.
Умирал старый татарин из Крыма. Впрочем, может, он и не был старым, но все умирающие от сепсиса производят впечатление глубоких стариков. Лежал он всегда неподвижно и молчал. Я часто подходила к нему. Он был в сознании, но ни на что не реагировал. Поэтому я удивилась, когда однажды вечером, в то время как я мерила ему температуру, он зашевелился, сел и позвал:
— Сестра! Я буду умирать. Сегодня. Я тебя прошу: напиши моя жена! Напиши: «Твой мужик всегда думал о тебе. И дети. Два малчик — Али и Шапур. И один дэвичка. Патимат. И умирал — все думал. И когда жил — только она, одна. И дети»..
Я записала адрес и обещала написать. Наутро его койка была пуста. Я написала то, о чем он меня просил. Ну и влетело мне за это письмо! Как я могла допустить такую мысль, что из заключения можно писать прощальные письма?! Если еще хоть один раз посмею писать о чьей-либо смерти, то меня отправят в штрафной лагерь копать гравий. Я получила еще один урок бесчеловечности: люди должны исчезать без следа. Сообщать о них ничего нельзя. И расспрашивать об исчезнувших нельзя.
Говорят, что я просто-напросто работаю всегда на износ, и говорят это с оттенком презрения и сознания собственного превосходства. Пусть так! Но я не жалею, что никогда не лукавила и не пыталась найти более легкую дорожку. В те годы горького и незаслуженного унижения мне очень облегчало жизнь сознание того, что я поступаю согласно девизу Жанны д’Арк: «Делай то, что считаешь правильным, и будь что будет!» Мне не приходилось ни колебаться, принимая решение, ни раскаиваться в том решении, которое я приняла".
История сердца
После работы на лагерной свиноферме в июне 1944 года Евфросинии Антоновне добавили новый срок — еще десять лет лагерей плюс пять — поражение в правах. Она посмела раскритиковать антирелигиозные стихи, которые взялась читать ветеринар Ирма Мельман.
«Трудно даже сказать, какое из этих стихотворений было глупее и пошлее.
— Мой взгляд на подобную «поэзию»?.. Что ж, для чтения подобных стихов свинарник — самое подходящее место. Можно бы и на помойной яме. — пожала я плечами. Далека я была от мысли, что этим решена моя судьба <…> Я обвинялась в антисоветской агитации и подрывной деятельности на свиноферме, кроме того — в ненависти к гордости советской поэзии — Маяковскому".
Евфросинию Антоновну ждал Норильлаг и угольная шахта возле Норильска. Тяжелый труд в подземелье стал еще одним этапом возвышения человеческого духа. Что бы ни происходило, Керсновская говорила правду. И ее крепко уважали — сильные мужчины могли доверить ей свою жизнь под землей.
Когда Керсновская получила свободу передвижения, то разыскала в Румынии мать и переехала вместе с ней на юг, в Ессентуки. Правда, вместе им было суждено пожить только лишь три года, но и это время было наполнено счастьем и светом родного очага: тем, о чем Евфросиния Антоновна часто вспоминала в неволе. Свет этот, молитвы мамы не дали сломаться, поддерживали в самых мрачных и черных ситуациях и положениях.
Трудно, да практически и невозможно пересказать воспоминания удивительной Евфросинии Антоновны Керсновской. Можно лишь добавить, что она дожила до собственной реабилитации и до официального выхода в свет своих дневников. Ушла в 1994 году. Как завещание звучат ее слова:
«Вся жизнь — это цепь „соблазнов“. Уступи один раз — прощай навсегда, душевное равновесие! И будешь жалок, как раздавленный червяк. Нет! Такой судьбы мне не надо: я человек».
Чем отличается книга «Сколько стоит человек» от всех остальных книг на лагерную тему? Чем она так цепляет читателя? Доверительностью и искренностью. Интонацией бесхитростной и простой, где слог, впрочем, не лишен влияния классической литературы XIX века. Причем свои воспоминания Евфросиния Антоновна Керсновская записала по просьбе матери, совершенно не стремясь к писательскому признанию. В ее книге нет учительского тона, провидческих озарений, эпических обобщений. Она просто рассказала историю своей жизни. Точнее, историю своего сердца. И теперь эта история стучит в сердце каждого, кто ее прочитает. «Ты можешь так же не лгать себе и людям? Можешь с такой же силой стремиться к исполнению Божиих заповедей? Выдержишь ли ты испытания, если таковые будут?» Тук-тук.
О рисунках Евфросинии Антоновны Керсновской еще в 1990 году писал побывавший у нее в Ессентуках Владимир Вигилянский, тогда еще журналист «Огонька», а ныне протоиерей:
