Иван Яковлевич Корейша в русской литературе

Иван Яковлевич Корейша (1783−1861) — московский юродивый, хорошо известный своим (да и нашим) современникам и попавший даже в некоторые художественные произведения Н.С. Лескова, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, А.Н. Островского. Но вот вопрос: может ли светский писатель вполне адекватно передать облик духовного человека, написать своеобразную икону, не художественный, а духовный образ?
Любопытно, как подходили к изображению столь необычного жизненного материала известные писатели-реалисты, например, Н.С.Лесков. Его небольшой святочный рассказ «Маленькая ошибка» весь построен на обыгрывании образа Ивана Яковлевича и на создании своего рода эффекта неожиданности.
Иван Яковлевич Корейша был весьма хорошо известен не только в православной Москве, но и в Петербурге, так как ехали к нему за советами и молитвой со всех концов России. Часто среди его посетителей можно было обнаружить и представителей высшего света. В «Новом энциклопедическом словаре», вышедшем в начале 20 в., сказано: «Редкий день проходил без того, чтобы у Корейши не побывала сотня посетителей…Его посещали многие представители (особенно представительницы) высшего света…"[1] Что касается высшего света, то известны, например, воспоминания о нем князя Алексея Долгорукого: «Я наблюдал за Иваном Яковлевичем в Москве, в доме умалишенных; вот один случай, который убедил меня в его прозерцании. Я любил одну А.А.А., которая, следуя в то время общей московской доверенности к Ивану Яковлевичу, отправилась к нему для того, не предскажет ли ей чего-нибудь нового; возвратившись оттуда, между прочим, рассказала мне, что она целовала руки, которые он давал и пила грязную воду, которую он мешал пальцами; я крепко рассердился и объявил ей формально, что если еще раз поцелует она его руку или напьется этой гадости, то я до нее дотрагиваться не буду. Между тем спустя недели три она отправилась вторично к нему, и когда он, по обыкновению, собравшимся у него дамам стал по очереди давать целовать свою руку и поить помянутою водою, дойдя до нее, отскочил, прокричав три раза: «Алексей не велел!»; узнав это, я решился к нему поехать и понаблюсти за ним; первая встреча моя была с ним: как только я взошел, он отвернулся к стене и начал громко про себя говорить: «Алексей на горе стоит, Алексей по тропинке идет узенькой, узенькой; холодно, холодно, холодно, у Алексея не будет ни раба, ни рабыни, ноги распухнут; Алексей, помогай бедным, бедным, бедным. Да, когда будет Алексей Божий человек, да… когда с гор вода потечет, тогда на Алексее будет крест». Признаться сказать, эти слова во мне запечатлелись, и после этого я выучился трем мастерствам; хотя мне и объясняли эти слова ясновидящие и высокие, но, однако, день Алексея Божия человека я неравнодушно встречаю. Из наблюдений над ним, я утром более находил в нем созерцания, и многие такие откровенные вещи он открывал, что самому высокому ясновидцу только можно прозерцать; в других же иногда целыми днями он пустяки городил. Говорил он всегда иносказаниями"[2]. Таким образом, известность Ивана Яковлевича была достаточно большая. Недаром некролог его был помещен не только в московских газетах, но и в петербургской «Северной пчеле"[3]. Статья из «Нового энциклопедического словаря», посвященная биографии Ивана Яковлевича, перепечатана уже в наше время в трехтомной энциклопедии «Христианство"[4].
В этом смысле вопрос о том, откуда мог знать Н.С. Лесков об Иване Яковлевиче не является принципиальным. Как человек, хорошо знавший церковную среду, причем, не только петербургскую, киевскую, но и (может быть, прежде всего) московскую, писатель, конечно, не мог не слышать о столь знаменитой личности. Недаром в рассказе отсутствует реальная биография Ивана Яковлевича или хотя бы пояснение о том, что это за личность: рассказ о нем начинается сразу как о каком-то хорошо всем знакомом человеке: «Дядюшка и тетушка мои одинаково прилежали покойному чудотворцу Ивану Яковлевичу». Поскольку рассказ имеет подзаголовок «Секрет одной московской фамилии», то как бы само собой разумеется, что все читающие москвичи сразу угадают, о ком идет речь.
«Маленькая ошибка» относится к жанру святочного рассказа. Однако известно, что Н. Лесков стремился творчески преобразовать этот жанр. В одном из писем к А.С.Суворину он замечает: «Форма святочного рассказа сильно поизносилась. Она была возведена в перл в Англии Диккенсом. У нас не было хороших рождественских рассказов с Гоголя до «Зап. [ечатленного] ангела». С «Зап.[ечатленного] ангела» они опять вошли в моду и скоро испошлились"[5]. В святочных рассказах Лескова причудливо сочетается трезвая житейская правда с мистическими озарениями, которых автор тоже как будто не отрицает. Как пишет А.А.Кретова, «при весьма прозрачных намеках на возможность рационального, логического объяснения многих чудес, здесь все же присутствует дух мистической сверхчувственности, Божественного промысла"[6].
Сюжет рассказа строится на том, что в семействе, столь приверженном к советам Ивана Яковлевича, происходит грех и недоразумение. Родители просят у Господа послать чадо своей бездетной старшей, замужней дщери, а беременеет младшая, незамужняя. Причины в рассказе две. Первая — чисто реальная и житейски объяснимая: грех Екатерины Никитишны. Вторая, которую автор подает безо всяких комментариев, — «маленькая ошибка» якобы Ивана Яковлевича и в то же время матери обеих дочерей, которая вместо старшей Капитолины подала в просительной записке для молитвы Ивану Яковлевичу имя второй своей дочери — Екатерины. Мистика и реальность часто переплетаются в литературе. Одним из ближайших по времени примеров была «Пиковая дама» А.С.Пушкина. В святочном рассказе Лескова реальные и мистические мотивы, двигатели сюжета, переплетаются по-бытовому и не без комизма. Рассказ кончается так, как и должен, несмотря ни на какие новации, кончаться святочный рассказ. В финале у Екатерины Никитишны просит руки ее соблазнитель, родители довольны, просительная записка у Ивана Яковлевича изъята и разорвана на мелкие клочки.
Сюжет осложнен мотивами веры и безверия. Родители обеих дочерей — люди обытовленные, обрядоверцы. Они «прилегают» Ивану Яковлевичу не в духовных, а в житейских своих нуждах. Отсюда и возникающий в рассказе комизм: тетушка не верит в «непорочное зачатие» своей дочери — пусть и по молитвам Ивана Яковлевича , — а дядюшка хочет взять в руки большую палку и отправиться избивать Ивана Яковлевича. Соль рассказа о вере и безверии состоит в том, что тетушка и дядюшка, считавшие себя людьми истинно верующими, идут к Ивану Яковлевичу не с одной, а с двумя просьбами: «Рабе Капитолине отверзть ложесна, а рабу Ларии усугубити веру». Ларий — имя мужа Капитолины. Зять тетушки — художник, который хотя и расписывает храмы, но при этом играет в карты и чертыхается. В дальнейшем все переворачивается. В минуту испытания веры зять выступает как истинный христианин, мудрец и миротворец, хотя все это не по большой вере, а в обычном житейском смысле. При этом он настаивает на том, что все сделалось по молитвам Ивана Яковлевича, и даже выступает как учитель в вере для тех, кто еще вчера ходил просить о укреплении его в вере. Карнавальная путаница вполне соответствует духу святочного рассказа.
Но один из главных вопросов состоит в том, как изображен сам Иван Яковлевич у Лескова. Его роль в рассказе, по существу, чисто служебная, хотя формально он стоит в центре событий. Известный московский старец изображен в рассказе с налетом комизма. Когда тетка спрашивает у него, почему не родит ее дочь, «Иван Яковлевич забормотал:
— Есть убо небо небесе; есть небо небесе».
Это бормотание «его подсказчицы перевели тетке, что батюшка велит, говорят, вашему зятю, чтобы он Богу молился, а он, должно быть, у вас маловерующий». В рассказе упоминается, что Иван Яковлевич сидит в сумасшедшем доме. Его неясное бормотание скорее можно понять как бред сумасшедшего, тем более, что в следующее посещение «Иван Яковлевич залепетал что-то такое, чего и понять нельзя», так что даже его «подсказчицы» вынуждены сказать: «Он ныне невнятен». Реплика же тетушки о том, что «все ему явлено» в контексте рассказа воспринимается скорее как сила самовнушения, не выдерживающая, однако, проверки жестокой реальностью. Из всего этого можно заключить, что реальная личность Ивана Яковлевича вовлечена в карнавальный по духу пафос рассказа лишь в качестве сюжетообразующего фактора. Автор либо не знал о реальной личности праведного человека, либо пожертвовал правдой исторической ради художественного эффекта. Здесь настало время сказать о том, кто же на самом деле был Иван Яковлевич и каковы могли быть источники, из которых черпал сведения о нем автор рассказа «Маленькая ошибка».
Н.С.Лесков не ушел от соблазна нарисовать чересчур экзотическую и в чем-то карикатурную фигуру. К сожалению, почти то же самое видим мы и в романе Ф.М. Достоевского «Бесы», где Иван Яковлевич изображен под именем Семена Яковлевича и не без оттенка карикатурности. Иван Яковлевич появился в Москве в 1817 г., а Достоевский родился в 1821 г. Семья Достоевских была весьма набожна, и потому почти несомненно, что когда Ивана Яковлевич становится известным в Москве, будущий писатель также слышит о нем от своих родителей (любопытно, однако, какую оценку этому юродивому давали они), хотя точных доказательств этому в настоящее время нет. Судя по «Бесам», Достоевский достаточно хорошо знает биографию Ивана Яковлевича, хотя и несколько видоизменяет ее в романе. Он, в частности, знает, что Иван Яковлевич известен «не только у нас, но и по окрестным губерниям и даже в столицах» (гл. V, ч. II). Он знает о присущей московскому юродивому экстрентричности поведения. В то же время ясно даже по тем сценам, которые описаны в «Бесах», что у писателя в качестве источника были не одни лишь детские впечатления от рассказов родителей. Почти нет сомнения в том, что он пользовался какими-то свежими источниками сведений об И.Я.Корейше. Пересказывает в романе Достоевский в подробностях один действительно бывший случай, когда Иван Яковлевич ударил пришедшую к нему больную женщину двумя яблоками по животу. Правда, вместо яблок появляются картофелины: «Один Лямшин был у него когда-то прежде и уверял теперь, что тот велел его прогнать метлой и пустил ему вслед собственною рукой двумя большими вареными картофелинами» (Там же). Очевидно, Достоевский подчеркивает эксцентричность поведения своего героя. Карикатурный оттенок образа виден невооруженным глазом. По версии Достоевского, Семен Яковлевич «проживает на покое, в довольстве и холе», при этом люди, приходящие к нему, сами обманывают себя, «добиваясь юродивого слова, поклоняясь и жертвуя». Весьма выразительны глаголы, обозначающие действия Семена Яковлевича: «изволит обедать», «заседал. в креслах», «откушал уху», «изволил выговорить сиплым басом», «приказывал», «указал», «награждал», «не унимался», «ткнул пальцем» и т. п. Достоевский создает фактически еще один образ своего Фомы Опискина.
Не стоит удивляться и тому, что в советское время комментаторы «Маленькой ошибки» Лескова определили Ивана Яковлевича как «сумасшедшего, свыше сорока лет находившегося в московской психиатрической больнице», который «своей бессвязной болтовней приобрел у обывателей репутацию «пророка""[7]. Комментаторы (общая редакция В.Ю.Троицкого) не указывают источников, на которые они опирались, однако очевидно, что прежде всего в их поле зрения попали работы литературного авантюриста, «люмпен-интеллигента», «алкоголика"[8] И.Г. Прыжова[9]. Видимо, и Лесков, и Достоевский воспользовались одним и тем же источником. Случай с яблоками-картофелинами не описан у А.Ф. Киреева, а изложен в книге Прыжова, что, несомненно, свидетельствует об ориентации Достоевского на эту книгу. Кстати сказать, Прыжов, совершивший известное убийство и являвшийся прототипом одного из персонажей романа «Бесы» (Толкаченко), неоднократно подчеркивал свою связь с Достоевским. Он писал: «Отец мой служил в московсковской Марьинской больнице вместе с своим добрым приятелем, доктором Достоевским, покойным отцом Ф.М.Достоевского. Последнего я помню немного, когда мне было еще лет 6−7. Итак, из Марьинской больницы суждено было итти в Сибирь двоим, Достоевскому и мне» (Иван Прыжов, «26 московских пророков, юродивых, дур и дураков». СПб. — М., 1996. С. 13). Действительно, И.Г. Прыжов был почти ровесником Достоевского (род. В 1827 г.), и его отец «Гавриил Прыжов… 45 лет служил швейцаром и писарем в московской Мариинской больнице», хотя «дети доктора Достоевского с сыном писаря Прыжова не общались» (Иван Прыжов, «26 московских пророков, юродивых, дур и дураков». СПб. — М., 1996. С. 4). И.Г. Прыжов, дошедший в своей жизни до самого дна, до связи с С.Г. Нечаевым и до убийства человека по указке последнего (что и было описано в романе «Бесы» Ф. Достоевского), весьма агрессивно настроен против Церкви вообще (он написал труд под названием «Поп и монах как первые враги культуры человека»), а в особенности против юродивых. Л.Я. Лурье верно отметил в предисловии к переизданию книги Прыжова: «Юродивые, калики перехожие, кликуши для И. Аксакова … - нечто вроде пифий, народных праведников и прорицателей. Для Прыжова — их существование признак дикости, патологии или сознательного жульничества"[10]. В самом деле, Прыжов не имел цели объективно взглянуть на жизнь 26-ти московских юродивых, которых он взялся описывать в своей книге: ни за одним из них он не признает права именоваться юродивым Христа ради. Все они описаны как кликуши и проходимцы. Прыжов, переносивший в жизни тяготы бедности и пьянства, как бы завидует «легким заработкам», особой «ловкости» этих людей. В особенности он ненавидит Ивана Яковлевича Корейшу, имя которого почти непременно вспоминает в каждом новом очерке недобрым или язвительным словом. Вот пример: даже когда он пишет о Семене Митриче, который тоже низводится им с пьедестала юродства, он не может забыть про Ивана Яковлевича. Противопоставляя двух этих юродивых, он пишет: «Вот Иван Яковлевич — тот великий философ. Он, бывало, и от писаний скажет, и эллинской премудрости научит, и табачок освятит, а Семен Митрич ничего этого не знал…» (Там же. С. 44). Это постоянное возвращение к фигуре Ивана Яковлевича на протяжении всей книги о 26-ти московских юродивых невольно говорит о том, что для Прыжова Иван Яковлевич был самым трудным случаем для его «разоблачений».
После книги Прыжова имя Ивана Яковлевича стало нарицательным в демократической прессе 1860-х гг., а во многом и в литературной среде в целом. С.С. Шашков отправил для напечатания в «Искру» статью о журнале «Гражданин», в которой язвительно говорит о Ф. Достоевском, что он «дебютировал в роли преемника покойного Ивана Яковлевича Корейши, анафемствуя Белинского, доказывая нравственную спасительность каторги…"[11]. Отвечая на упрек Ф. Достоевского, С.С. Дудышкин назвал слова Достоевского «афоризмом», достойным «по своей смелости войти в сборник изречений Ивана Яковлевича"[12]. Параллель с Иваном Яковлевичем означала, в сущности, обвинение в сумасшествии. Таким образом, имя Ивана Яковлевича стало обозначением сумасшествия в литературной среде. Возможным это стало по той же причине, по которой на свет явилась книжка Прыжова: в 1860-е гг. в России наметился общий упадок веры, усилился скептицизм в отношении ко всему святому, тем паче мистическому. Очевидно, что из этого мутного источника и почерпнули свои сведения Н.С. Лесков и Ф.М. Достоевский. Читая «Бесы», описание «величественных» манер Семена Яковлевича (все этих: «ткнул пальцем», «приказал» и пр.), сознаешь, что автор как будто согласился с Прыжовым в определении Ивана Яковлевича: «И юродивые, понимая очень хорошо свое высокое общественное значение, и держат себя как можно выше и величественнее» (С. 64). Напротив, посетители Семена Яковлевича, приходящие за «юродивым словом», весьма жалки у Достоевского в своем самообмане: «Человека четыре стояли на коленях, но всех более обращал на себя внимание помещик, человек толстый, лет сорока пяти, стоявший на коленях у самой решетки… и с благоговением ожидавший благосклонного взгляда или слова Семена Яковлевича. Стоял он уже около часу, а тот все не замечал». Достоевский изображает «самодура», дурачащего людей и играющего на их легковерии, причем здесь его оценка опять совпадает с оценкой Прыжова: «Сколько барынь, изгоняемые покойным Юпитером, глаголемым «Иван Яковлевич», бежали от него смиренные, покорные его всемогущему приговору, — бежали, лобызая прах его логовища» (Там же).
Сторонники «рационализма» в особенности подняли на смех содержавшиеся в книге Прыжова «изречения» Ивана Яковлевича, его «бессвязную речь». Прыжов особенно настаивал на этом, говоря о Семене Митриче: «Да и говорил он не ухищряясь, как велемудрый Иван Яковлевич, а просто, что ему взбредет на ум: «доска», «полено», «воняет», «вши» и т. п., а почитательницы-то его над каждым таким словом и ломают голову, отыскивая его таинственное значение» (Там же. С. 44). На эту особенность Ивана Яковлевича — говорить необычно и как-то витиевато обратил внимание Достоевский. В «Бесах» персонаж Достоевского повторяет, обращаясь к пришедшим: «Миловзоры, миловзоры». В черновиках это словечко «миловзоры» стоит в ряду других, «пробных», таких, как «кололацы», «голохвосты», «гоговахи», «новодумы» (Т. 11. С. 235). Слово «кололацы» с легкой руки все того же Прыжова вошло в журнально-литературный обиход 1860-х гг. Так, М.Н.Катков, полемизируя с «Современником», восклицает: «Кололацы! Кололацы! А разве многое из того, что преподается и печатается, не кололацы? … новые культы, новые жрецы, новые поклонники, новые кололацы, новые суеверия не так благодушны и кротки… С неслыханною в образованных обществах наглостью они будут называть всех и каждого узколобыми, жалкими бедняжками, всех, кроме своих Иванов Яковлевичей и поклонников их» (Катков М.НН. Старые и новые боги // Русский вестник. 1861. N 2. С. 893, 898). Ясно, что «кололацы» у Достоевского, как и у Каткова, обозначают откровенное одурачивание доверчивых людей. В черновиках есть фраза: «Ив<ан> Яковлевич: «Кололацы». «У него откровенные кололацы (курсив наш — В.М.), а у вас те же кололацы, но вы думаете, что величайшая мудрость». Из этого следует заключить, что Достоевский не верил в праведность Ивана Яковлевича и в то, что его пророческий дар дан ему от Бога. Образ, изображаемый в «Бесах», по сути, карикатурен. Персонажи и «Маленькой ошибки» и «Бесов», ожидающие «юродивого слова», выставлены авторами в смешном виде. Как мы помним, А. Долгорукий тоже отмечал, что порою Иван Яковлевич говорил бессвязно. И здесь возникает более общий вопрос: о том, всегда ли правильно понимается окружающими подвиг юродства.
До сих пор не было не только обобщения, но и постановки важного методологического вопроса о своеобразии, о специфике изображения юродивого в светской художественной литературе. Вопрос возникает в связи с тем, что подвиг юродства Христа ради чрезвычайно трудно, чаще всего совершенно неадекватно усваивается мирским сознанием. Дело осложняется тем, что если остальные типы святых (преподобные, мученики и др.) так или иначе, но вписываются своим жизненным поведением в определенный канон, то юродивые («блаженные») проявляют в своем поведении чрезвычайное многообразие, отражающее их внутренние духовные и душевно-психологические черты. Строго говоря, понять юродивого вполне адекватно, ясно и точно уловить логику его речи, поведения и пр. может только духовное сознание.
В полной мере это относится к «изречениям» Ивана Яковлевича. Стоит упомянуть, что тезис о бессвязном бормотанье не выдерживает критики. Известно, что Иван Яковлевич писал псалмы и песнопения и сам их пел. Образец его поэзии мы находим в книге А.Ф. Киреева.

Любимые стихи, которые он пел:
Господи, кто обитает
В светлом доме выше звезд?
Кто с тобою населяет
Верх священных горних мест?

Тот, кто ходит непорочно,
Правду навсегда творит
И нелестным сердцем точно,
Как языком, говорит…

Что касается бессвязности его речи, то светские писатели XIX века, вовсе не имевшие опыта общения с юродивыми и не умевшими, конечно, различать истинное Христа ради юродство от юродства ложного, не были готовы к адекватному и духовному восприятию не всегда понятных, с обычной, рационально-житейской точки зрения, речей Ивана Яковлевича. От их взгляда ускользал духовный смысл его ответов, выраженных не напрямую, а иносказательно. Тем более им было не понятно, что в опубликованных Прыжовым образцах «речений» ясно проглядывает желание старца ответами своими постоянно возвращать вопрошавших от житейского к духовному:

— Будут ли мне рады в Петербурге?

— Бог лучше радуется о спасении бренного человека, нежели о 9−10 праведных спасенных.

— Что ожидает рабу Божию N?

— Мир нетления.

и т.д.

Если бы ударившиеся в атеизм представители эпохи 60-х гг. XIX века прошли через чтение агиографических трудов св. Дмитрия Ростовского, ошибки могло бы не быть (Кстати сказать, чтение книг святителя Дмитрия Ростовского не было в ходу в середине XIX века).
Во многом то же самое относится и ко многим поступкам Ивана Яковлевича, смущавшим обычный светский и рациональный ум. Однако в житиях юродивых мы сплошь и рядом встречаемся с «буиим» духом подвижников Христа ради.
Епископ Варнава (Беляев) отмечал, что стиль речи юродивых Христа ради может быть иногда даже «иногда безстыдным, иногда безпощадным"[13]. Тот же епископ Варнава в другом своем труде пишет, что в число «безумных», «сумасшедших», «глупых» попали, «начиная с Самого Господа Иисуса Христа (Мк. 3, 21) и Его апостолы (Деян. 26, 24; Кор. 4, 10), и пророк Давид (1 Цар. 21, 14) и многие другие"[14].
Здесь настало время сказать о том, кто же на самом деле был Иван Яковлевич. Какова реальная биография этого человека? О ней дает представление прежде всего тот источник, который, к сожалению, оказался вне поля зрения как писателя, так и комментаторов-литературоведов. Речь идет о книге А.Ф. Киреева[15], единственного автора, писавшего об Иване Яковлевиче не понаслышке, а лично знавшего его и даже в свое время спасенного от смерти молитвой подвижника. Зная о том, как воспринимали многие, в том числе и известные люди, подвиг юродства, явленный в лице Ивана Яковлевича, А.Ф. Киреев в предисловии к своей книге писал: «Многие из старожилов Москвы вероятно помнят то время, когда в Преображенской больнице умалишенных находился известный всей Москве «Иван Яковлевич», который, получив высшее академическое образование и обладая от природы умом светлым, был для многих камнем преткновения, как образом своей юродствующей жизни, так и своими действиями, шедшими в разрез обычаям мира, и поэтому посещавшие его из одной лишь любознательности, уходили с полным убеждением, что видели сумасшедшего (разбивка наша — В.М.); тогда как … люди, чаще других бывавшие у него и с религиозной точки зрения глубже всматривавшиеся в его жизнь и действия, видели пред собою не только [не] сумасшедшего, но даже и не простого смертного, а великого по терпению своему подвижника, добровольно презревшего мир, со всеми его благами, и принявшего вольную нищету и юродство, которое и св. отцами церкви признается за самое высокое подвижничество"[16].
Иван Яковлевич пользовался необыкновенной популярностью у москвичей и приезжих. Это был юродивый, сознательно выбравший путь наставления и советования. Даже среди блаженных он выделяется необычностью своего подвига, какой-то особой его, если говорить светским языком, романтической высотой. Недаром Иван Яковлевич подписывался загадочно: «Студент холодных вод». И вообще говорил стилем высоким, чуть ли не поэтическим. В Великую Субботу 1861 года, приобщившись Святых Христовых Тайн, он сказал, раздавая просфоры: «Поздравляю вас с новым годом, с утренней авророй». Так он говорил о своей скорой смерти.
Дела же подвижнические Ивана Яковлевича были еще выше его поэтического языка. Он родился в семье священника в г. Смоленске. Но, закончив Духовную Академию, священником не стал, а, наметив, видимо, для себя подвиг юродства, определился учителем в Духовное училище.
Когда настало время Ивану Яковлевичу выйти на путь своего подвига, он, еще будучи учителем, притворился сумасшедшим. Правда, мало кого обманул, так как весь Смоленск знал его как необычного, Божьего человека, с самого детства. Иван Яковлевич стал жить на огороде, в заброшенной бане. Враг рода человеческого начал нападать на него с особой силой, но всего лишь возвел Ивана Яковлевича на необычайно высокий пьедестал даже для юродивого. По злой воле власть имущих поместили его в 1817 году в сумасшедший дом в Москве, на Преображенке. Его бросили в подвал и приковали цепью к стене. Сам он так рассказывал об этом: «Когда суждено было Ивану Яковлевичу переправляться в Москву, то ему предоставили и лошадь, но только о трех ногах, четвертая была сломана. Конечно, по причине лишения сил, несчастное животное выдерживало всеобщее осуждение, питаясь более прохладою собственных слез, нежели травкою. При таком изнуренном ее положении мы обязаны были своей благодарностью благотворному зефиру, по Божьему попущению, принявшему в нас участие. Ослабевшая лошадь едва могла передвигать три ноги, а четвертую поднимал зефир и, продолжая так путь, достигли мы Москвы, а октября 17 взошли и в больницу. Это начало скорбям. Возчик мой передал обо мне обвинительный акт, и в тот же день, по приказу строжайшего повеления, Ивана Яковлевича опустили в подвал, находящийся в женском отделении. В сообразность с помещением дали ему и прислугу, которая, по сердоболию своему, соломы сырой пук бросила, говоря: чего же ему еще? Дорогой и этого не видал; да вот еще корми его всякий день, подавай воды с хлебом, а в бане жил, что ел? Погоди, я сумею откормить тебя — у меня забудешь прорицать!"[17]. Вопрос: мог ли эту поэтическую картину и столь колоритным писательским языком написать сумасшедший?
Впрочем, в конце 20-х годов, благодаря тому, что в Преображенскую больницу назначен был доктор Саблер, Иван Яковлевич переведен в светлое и большое помещение, однако он, ища тесноты, занимал всего лишь уголок большой комнаты. Он устроился у печки и никогда не протягивал ноги за однажды проведенную черту. Вся комната оставалась в распоряжении посетителей, число которых постоянно росло. К Ивану Яковлевичу стала ходить вся Москва. Люди задавали самые разные вопросы — духовные и житейские.
Многим Иван Яковлевич вернул здоровье и самую жизнь, многих наставил на путь покаяния и спасения. Известно, что его ответов на духовные вопросы искали такие известные современники, как, например, филолог академик Ф. Буслаев, Н.В.Гоголь (хотя последний так и не решился нанести ему визит). В 1845 г. будущий академик Ф.И.Буслаев (ему тогда было 27 лет) написал Ивану Яковлевичу записку: «Батюшка, Иван Яковлевич, благословите Феодора и не оставьте его в Ваших святых молитвах. Скажите, будет ли он благополучен. Скоро ли женится». Иван Яковлевич написал ответ:

1845 рока мца декемрея ХIV дня
ко Господу молитесь
да в адских полех
совершенно изцелитесь
А женится не скороу
А животу пудет здоровоу
студент просвещения…
(Никитин О.В. Предсказание И.Я. Корейши Ф.И. Буслаеву Русская речь. 2002. N 3. С. 90−91).

Себя Иван Яковлевич называл студентом «хладных вод», а будущего академика назвал прозорливо «студентом просвещения». Что касается Н.В.Гоголя, то «есть свидетельство о том, что … приезжал к Преображенской больнице перед сомнением выбора тома «Мертвых душ», но так и не решился зайти внутрь…» (Там же. С. 92).
Духовный путь его в доме умалишенных был непрост и основывался прежде всего на добровольной тесноте и отнятии покоя у тела. Поскольку больница брала за вход к Ивану Яковлевичу деньги (благодаря этому лечебница стала приходить в порядок, стали хорошо кормить больных, закупать все необходимое), к нему приставили человека «Миронку», который весь день носил в ведрах в келью Ивана Яковлевича булыжники и бутылки, а выносил растертые в порошок камни и стекло. Иван Яковлевич целыми днями «сокрушал» специальной палкой чужие грехи, страсти, злые помыслы. С молитвой, не боясь пораниться, перемешивал битые камни и стекло голыми руками. К нему приходило по 60 и более человек в день. И все находили нужное себе в общении с ним. Не лишен был Иван Яковлевич и юмора, когда встречался с откровенной глупостью, происходившей от слишком большой привязанности человека к суетным земным благам. Примеры такого его юмора можно отыскать в книге А.Ф. Киреева. Иван Яковлевич обладал удивительной прозорливостью и удивительным терпением. Когда ему предложили выйти из дома умалишенных, он ответил, что «идти никуда не хочет, а тем более в ад». Таково было его полное и окончательное отвержение мира.
Необычайна была и кончина старца. В известной нам агиографической литературе не приходилось встречаться с описаниями подобных случаев. Иван Яковлевич принимал людей до последней минуты и давал духовные советы и наставления. Отпустив последнюю женщину, он помолчал немного, приподнял руку и сказал громко: «Спаситеся, спаситеся, спасена буди вся земля!» И испустил дух.
Обладал ли автор «Маленькой ошибки» необходимым духовным взглядом, позволяющим адекватно оценить юродство Ивана Яковлевича Корейши? Думается, что должен был обладать в гораздо большей мере, чем, например, критик С.С. Дудышкин. Тем не менее по каким-то причинам Н.С. Лесков, к сожалению, не смог «вместить» подвиг юродства Ивана Яковлевича Корейши — не абстрактно далекого юродивого, взятого из житий древних святых, а своего живого современника. Нужно сказать, что это не слишком расходится с духом его творчества в целом. В Православии, которое писатель хорошо знал — по преимуществу как наиболее значимую и глубоко залегающую часть национального менталитета, — Лесков часто отыскивал не только перлы духовной высоты, но и различные экзотические «отклонения» от устрашавшей его догмы, канона, обрядовой церковности. Лесков зачастую идеализировал только те «живые черты» изображаемых им православных христиан, которые так или иначе противостояли официальной Церкви. В этом заключались предпосылки его позднейшего перехода к толстовству.
В своей книге «И.Г. Прыжов» (М., 1932. С. 143) М.С. Альтман указал на то, что портрет Семена Яковлевича у Достоевского весьма напоминает описание Ивана Яковлевича из книги Прыжова. Комментаторы романа «Бесы» в академическом издании Ф.М. Достоевского приняли это за аксиому (См.: Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. В 30-ти томах. Т. 12. Л., 1975. С. 234). На самом деле это совершенно не соответствует истине. Изображая Ивана Яковлевича в «Бесах» под видом Семена Яковлевича, Достоевский значительно облагородил внешний облик своего персонажа: ясно, что он ориентируется не на натуралистическое и злобное по духу описание Прыжова, а на тот портрет-рисунок, который можно найти на обложке книги А.Ф. Киреева, правда, представляет его в несколько карикатурном виде: «Это был довольно большой, одутловатый, желтый лицом человек, лет пятидесяти пяти, белокурый и лысый, с жидкими волосами, бривший бороду, с раздутою правою щекой и как бы несколько перекосившимся ртом, с большою бородавкой близ правой ноздри, с узенькими глазками и спокойным, солидным, заспанным выражением лица». Этот портрет в виде надгробной фотографии и ныне можно видеть на могиле Ивана Яковлевича у храма св. пророка Божия Илии в Черкизове.
Нужно сказать, что далеко не все так легко склонялись на «прыжовскую» точку зрения. Сам автор грязной книжки о московских юродивых признается, что долго не мог найти для нее издателя: «Рукопись предложил купить Салаеву, просил 15 рублей — не дает; просил 10 рублей — не дает; просил 5 рублей — не дает (он был в числе озлобленных за поношение великого угодника Ивана Яковлевича)». Наконец-то слово произнесено: поношение великого угодника! И выясняется, что издатели братья Н.И. и Ф.И. Салаевы были не одиноки в правильном восприятии книги Прыжова и личности Ивана Яковлевича.
Упоминает Ивана Яковлевича в повести «Юность» Л.Н. Толстой (глава «Задушевный разговор с моим другом»). Дмитрий Нехлюдов, влюбленный в Любовь Сергеевну, признается: «Третьего дня Любовь Сергеевна желала, чтоб я съездил с ней к Ивану Яковлевичу, — ты слышал, верно, про Ивана Яковлевича, который будто бы сумасшедший, а действительно — замечательный человек. Любовь Сергеевна чрезвычайно религиозна, надо тебе сказать, и понимает совершенно Ивана Яковлевича. Она часто ездит к нему, беседует с ним и дает ему для бедных деньги, которые сама вырабатывает. Она удивительная женщина, ты увидишь. Ну, я съездил с ней к Ивану Яковлевичу, и очень благодарен ей за то, что видел этого замечательного человека. А матушка никак не хочет понять этого, видит в этом суеверие».
В пьесах А.Н.Островского образ Ивана Яковлевича подан с налетом иронии ибо иронично изображен автором духовный уровень тех персонажей пьесы, которые искренно верят в пророческий дар Ивана Яковлевича. Это уровень мещанско-бытового, «спящего» сознания. Так, в пьесе «На всякого мудреца довольно простоты» богатая вдова Софья Игнатьевна Турусина, дом которой не случайно, видимо, находится недалеко от Преображенской больницы, где был помещен Иван Яковлевич, говорит: «Какая потеря для Москвы, что умер Иван Яковлич! Как легко просто было жить в Москве при нем. Вот теперь я ночи не сплю, все думаю, как пристроить Машеньку: ну, ошибешься как-нибудь, на моей душе грех будет. А будь жив Иван Яковлич, мне бы и думать не о чем: съездила, спросила и покойна». Как видим, писатели плохо воспринимали прежде всего публику, посещавшую Ивана Яковлевича и вопрошавшую его часто совсем не о духовном, а о чисто бытовых нуждах. Нужно сказать, что Иван Яковлевич действительно помогал многим в их бытовых делах. Но это совсем не является признаком бездуховности святого. Здесь уместна будет, возможно, параллель со святой блаженной старицей Матронушкой Московской, попасть к мощам которой (в женском Покровском монастыре, что на Таганке) гораздо труднее, чем к мощам патриарха Тихона в Донском монастыре или святителя Алексия, митрополита Московского и других святых, чьи мощи находятся в московских монастырях. До нынешнего дня идут и идут люди просить св. блаженную Матрону о своих бытовых нуждах (квартира, работа, замужество и пр.), которыми она, не жалея себя, занималась и при своей земной жизни. Следует учесть и то, что Иван Яковлевич старался прежде всего направить мысль посетителей на духовное, о чем было сказано выше.
Известно, что святитель Игнатий (Брянчанинов) в книге «Приношение монашествующим» выражал сомнение в истинности духовных даров Ивана Яковлевича. Правда, говорит он об общении Ивана Яковлевича с падшими духами не от своего лица, а главное — основывает свое мнение всего лишь на одном случае. Действительно, Иван Яковлевич в этот раз (видимо, по духовному состоянию собеседников) дал ответ не духовный, а чисто бытовой (в чем и обвинил его святитель). Нужно сказать, что бытовые ответы давались Иваном Яковлевичем (о чем и рассказ «Маленькая ошибка»), но чаще давались духовные ответы — возможно, по принципу: каков вопрос, таков и ответ. Часто же Иван Яковлевич, как уже приходилось видеть, возвращал людей от бытового к духовному. Возможно, впоследствии, прочитав книгу Прыжова, святитель Игнатий духом почувствовал истинность духовного пути Ивана Яковлевича, особенно ясную из страстных нападок на него такой личности, как Прыжов. Так, в одном из своих писем святитель высказался по этому поводу: «В ноябрьской книжке «Странника» опубликована книга «26 московских лжепророков» и проч. — Что же? В первых двух статьях, особливо в первой, об Иване Яковлевиче, выставлено участником их лицо, предмет общего уважения, и превращено в предмет насмешки…"[18] Свое явное уважение к Ивану Яковлевичу выказывал и св. митрополит Филарет Московский. Известно, например, что тело Ивана Яковлевича пять дней не хоронили, так как несколько обителей усердствовали похоронить его у себя. Прыжов пишет по этому поводу: «Одни хотели везти его в Смоленск, на место его родины; другие хлопотали, чтоб он был похоронен в мужском Покровском монастыре; третьи умиленно просили отдать его прах в женский Алексеевский монастырь, а четвертые, уцепившись за гроб, тащили его в село Черкизово». Но митрополит Московский Филарет (Дроздов) благословил уважить просьбу родной племянницы старца, которая была замужем за диаконом церкви святого Пророка Илии в Черкизове (а диаконское место им было получено по ходатайству Ивана Яковлевича).
Любопытна дальнейшая судьба памяти об Иване Яковлевиче. Легко проследить, что и до сегодняшнего дня многие высказывания об Иване Яковлевиче (одно из последних принадлежит авторам «Независимой газеты» А. Бочарову и А. Чернышову и датируются июлем 2003 г.) можно назвать «прыжовскими» (с обязательной ссылкой на этого скандального автора и даже порою (как в случае с «НГ») с присовокуплением авторитета святителя Игнатия). Однако, известный духовный писатель Е. Поселянин, работавший по благословению святых старцев Оптиной Пустыни, с несомненностью пишет об И.Я. Корейше как о праведнике: «С юности искал он уединения, любил духовные книги, держался особняком от товарищей…» (Поселянин Е. Русские подвижники 19-го века. Изд. 3-е. СПб,. 1910). В «Очерках Москвы» Г. Скавронский дает описание похорон Ивана Яковлевича. «В продолжение пяти дней … отслужено более двухсот панихид; псалтырь читали монашенки, и от усердия некоторые дамы покойника беспрестанно обкладывали ватой и брали ее… цветы, которыми был убран гроб, расхватывали вмиг… Многие ночевали около церкви…. Долгое время на могиле служили до двадцати панихид в день» (Скавронский Г. Очерки Москвы). Сквозь «прыжовское» критическое отношение к «суеверию» здесь невольно проглядывает и правда.
Что касается собственно литературы, то известно, что образ Ивана Яковлевича встречается в произведениях Б. Пильняка и А.Ровнера. Образ Ивана Яковлевича представлен в повести В. Иоффе «Акула». Повесть написана в жанре фэнтези. В ней рассказывается о переселении душ, пророческом даре и т. п. Главный герой, психолог, специалист по аномальным душевным состояниям, носит имя — Евгений Корейша. Правда, он ничего не знает о своем знаменитом однофамильце. Между ним и полуфантастической личностью другого героя, которого Евгений принял за сумасшедшего, разговор завязывается с упоминания имени Ивана Яковлевича:
— Из какой психушки сбежал? — небрежно и нагло, чтобы навсегда изгнать из сознания пережитый страх, спросил Евгений.
— Сумасшедших в нашем роду не было, — с достоинством ответил Валерий Дмитриевич. — А вы не родственником Ивану Яковлевичу Корейше приходитесь? Фамилия крайне редкая. Стало быть, родственник, да еще и по мужской линии. Однако не вижу причин для огорчения: несмотря на слабоумие, Иван Яковлевич имел талант ясновидения, предсказывал будущее, был чрезвычайно популярен…
-Кто?
— Родственник ваш, Иван Яковлевич Корейша. Сорок лет своей жизни, с 1821 года и до последнего часа, неотлучно находился в Московской психиатрической лечебнице. Люди высокого происхождения за честь считали… Из царской фамилии за советом обращались… Из других губерний приезжали, неделями ждали, пока соизволит принять. Не стыдиться, а гордиться таким родством следует. Ведь ген слабоумия сам по себе ничего не решает. В одной маленькой северной стране, например, сорок процентов населения — носители гена слабоумия, так что же? Прекрасная страна, одаренный народ, особо знаменитый произведениями зодчества.
Таким образом, Иван Яковлевич представлен в повести «Акула» как «слабоумный». Но весьма характерно, что говорит это, как выясняется, демон, любимая шутка которого, — приводить людей к самоубийству. Это своего рода вариант Воланда из булгаковского романа «Мастер и Маргарита».

[1] Новый энциклопедический словарь. Пб. Т. 22. С. 749.
[2] Кн. Алексей Долгорукий. Органон животного месмеризма. СПб., 1860. С. 301−303.
[3] Северная пчела. 1861. N 207.
[4] Христианство. Энциклопедический словарь. В 3-х томах. Т. 1. М., 1993. С. 826.
[5] Лесков Н.С. Собр. соч. В 11 т. М., 1956−1958. Т. Х1. С. 406.
[6] Кретова А.А. Христианские заповедив святочных рассказах Н.С.Лескова «Христос в гостях у мужика», «Под Рождество обидели» // Евангельский текст в русской литературе ХУШ-ХХ веков. Вып. 2. Петрозаводск. 1998. С. 472.
[7] Лесков Н.С. Собр. соч. В 12-ти томах. Т. 7. М., 1989. С. 449−450.
[8] Лурье Л.Я. Вступительная статья к книге: Иван Прыжов. 26 московских пророков, юродивых, дур и дураков». СПб. — М., 1996.
[9] Прыжов И.Г. Житие И.Я. Корейши. СПб., 1860; Его же: Очерки, статьи, письма. Academia. 1934.
[10] Лурье Л.Я. Указ. соч. С. 6.
[11] Цит по кн.: Летопись жизни и творчества Ф.М.Достоевского. Т. 2. СПб., 1994. С. 336.
[12] Там же. Т. 1. СПб., 1993. С. 315.
[13] Тернистым путем к небу. М., 1996. С. 69.
[14] Основы искусства святости. В 4-х томах. Т. 3. Нижний Новгород, 1997. С. 245.
[15] Киреев А.Ф. Юродивый Иван Яковлевич Корейш. М., 1898.
[16] Там же. С. 5.
[17] Там же.
[18] Свт. Игнатий (Брянчанинов). Собрание писем. Изд. «Правило веры». 2000. С. 494.