В начале этого года почти одновременно произошли два события, довольно незначительных в череде всевозможных ежедневных «сенсаций», но небезынтересных для тех, кто следит за настроениями политических элит России. В первую очередь, ввиду очевидной симптоматичности этих явлений. Речь, во-первых, о меморандуме так называемого «Серафимовского клуба», опубликованном в некоторых сетевых и бумажных СМИ, и, во-вторых, о смене команды в новом еженедельном издании с говорящим названием «Консерватор». События, непосредственно друг с другом не связанные (а, может, даже идеологически конкурирующие), но интересные хотя бы своим совпадением по времени. Явление, симптомами которого выступили упомянутые факты, можно (хоть и немного авансом) охарактеризовать примерно так: попытка консервативного направления в политической мысли России заявить о себе, как об общественном институте, с которым отныне нужно считаться. Разумеется, такое масштабное новшество в общественно-политической жизни страны не сводится к декларации группы популярных аналитиков или редакционным изменениям в одной газете, а вызревало объективно и уже довольно долго. Способствовала тому и зияющая право-консервативная ниша в российской политике, которая бы не пересекалась с радикал-националистами, левыми консерваторами (КПРФ) и идейно неопределенными гиперлояльными конструкциями «центристов». Сказывается и явное вырождение отечественного (только ли отечественного?) либерализма, который политически постепенно стал сводиться к поддержке любых антикремлевских линий в России и за рубежом, а экономически — к охране и укреплению действующих механизмов распределения национальных богатств страны, включая их активную утечку за кордон. Естественно, что все больше трезвомыслящих политиков, журналистов и политологов стали все неуютнее ощущать себя в одной компании не только с Ковалевым и Юшенковым, но и с Чубайсом и Гайдаром. Консерватизм можно в определенной мере считать защитной реакцией политического организма, своего рода антителами на избыточную либеральную инъекцию (чтобы не сказать: инфекцию), которая стала играть разрушительную для государственного тела роль. «Вроде бы некуда податься от консерватизма … нынешней России. Деятельность реформаторов развела наш народ по полюсам. Полюсу, где скопилось большинство, ассоциаций отпечатанных на шкуре перемен с либерализмом очень достаточно, чтобы бежать от него как черт от ладана» (А.Привалов в журнале «Эксперт»). Востребованность, неизбежная ввиду явной усталости от затянувшихся болезненных преобразований и резких смен курсов развития страны, породила и элемент некой политической моды. Разумеется, еще не столь массовой, как повальное обращение партийной элиты в «демократы» в годину «перестройки», но все же заметной. Тем более, что понятие «консерватизм» для многих ассоциируется с чем-то солидным, благородным и немного аристократическим. И в этом качестве выгодно отличающимся от постоянных антивластных истерик, которые из прежнего магнита общественного интереса к либералам-правозащитникам, ныне вызывают публичную оскомину. Можно, естественно, возразить, что за последние годы это отнюдь не первая — и, видимо, не последняя — попытка оформить отечественный консерватизм в виде уважаемого всеми явления в общественной жизни, а заодно и застолбить за собой право на применение в России популярного во всем мире исторического «брэнда». Но, похоже, до сих пор не было достаточных объективных и субъективных факторов для такого развития: страна еще не «переболела» либерализмом до конца. Сказались и негативные последствия деятельности политических маргиналов, «потоптавшихся» на этом поприще; примерно, как в свое время лидер ЛДПР надолго отбил у большинства публичных политиков всякую охоту к патриотической риторике. Это обстоятельство дает немало оснований для ехидства аналитиков по поводу короткой истории постсоветского консерватизма: «Есть зловещая ирония в том, что политическую карьеру „консерватизма“ как бренда в „Новой России“ открыл не кто-нибудь, а человек с говорящей фамилией Убожко» (М.Ремизов в «Русском Журнале»). Попытку «застолбить» за собой несомненно перспективную политическую «целину» предпринял и лидер «евразийцев» А. Дугин, автор труда о «консервативной революции» <застолбить>. Но облек это в такие неудобоваримые формы, густо замешав традиционализм на оккультных, магических и евразийских геополитических приправах по рецептам модного постмодернизма, что такой «консерватизм» был заранее обречен на восприятие весьма узким кругом таких же «неформалов» от политической философии. «Несозидательный, „надрывный“, несколько истерический характер постмодерного традиционализма» отнюдь не делает его привлекательным в качестве мировоззренческой основы национального консерватизма. Потому и осталось это направление отечественной философской мысли стоять несколько в стороне в виде застывшей конструкции, выставленной для всеобщего безучастного обозрения в совершенном, следовательно — законченном и самодостаточном виде. Новые течения, о которых мы говорим сейчас, интересны именно своей претензией на немаргинальность. Ведь в наше время нежизнеспособными — т. е. не способными «овладеть массами» или хотя бы частью элит — оказываются идеи и политические конструкции, которые либо перестали (временно или нет) быть актуальными, либо навязываются сверху и служат тактическим целям правящего режима. В первом случае идея и ее носители переживают стагнацию: нет новых проектов, имен, привлекательных лозунгов (КПРФ, «Яблоко»); во втором — политическая организация предшествует идеологической и рискует прожить лишь по мере надобности для власти («Наш дом — Россия»). Можно предположить, что с «новым русским консерватизмом» все обстоит несколько иначе (в противном случае ситуация не стоила бы даже поверхностного внимания). Его общественно-политическая востребованность не вызывает сомнений, а что касается участия в нем властных ресурсов, то, даже если таковое присутствует, оно не выглядит здесь решающим. «Государственническая» позиция и риторика (вспомнить то же «Однако» на первом канале) новых консерваторов (уже прозвучало самоназвание: «младоконсерваторы») не должны здесь вводить в заблуждение. Ведь за этим чаще не слепое следование в кильватере любого руководства страны, а уважение к власти в целом при поддержке любых начинаний, которые бы соответствовали собственным представлениям о национально-ориентированной власти. Что, в свою очередь, не мешает жесточайшей критике «дикарского либерализма нашего правительства» (А.Привалов). Таким образом, по общему впечатлению, первична здесь все же идея, а не лояльность. Отсюда и достаточно острые заявления по актуальным вопросам политики и экономики, чего, например, не наблюдается у лидеров проправительственной «Единой России». Другой — более тонкий — вопрос: не готовит ли власть посредством «младоконсерваторов» подходящую идеологию для самой себя, с последующей — после изучения реакции общества — «прививкой» в близкие ей политструктуры? Но эта журналистски привлекательная тема вовсе не так интересна с точки зрения анализа этого «старого-нового» явления в политической жизни страны, по сравнению с тем, что «младенец» думает о себе сам. Дискуссия приверженцев нового консерватизма в своем кругу и с оппонентами, во-первых, показала, что с этой идеей, затаившись, сидели довольно многие, как бы ожидая сигнала: «пора!». Во-вторых, выяснилось, что каждый в своей индивидуальной тиши надумал о данном предмете весьма разные, оригинальные и подчас взаимоисключающие вещи, которые и выплеснулись в бурных диспутах о том, что есть консерватизм. Не претендуя на всеобъемлющий анализ высказываний «младоконсерваторов» и их оппонентов, в том числе — обиженных на перехват темы, хотелось бы отметить лишь некоторые из наиболее характерных моментов. Если говорить, в частности, о «Меморандуме Серафимовского клуба» «От политики страха к политике роста», подписанном такими известными личностями, как Михаил Леонтьев, Александр Привалов, Максим Соколов, Валерий Фадеев, то здесь, в первую очередь, бросается в глаза отчетливый экономический крен. Первый же вопрос «декабристов наоборот» в этом меморандуме обращен вовсе не к базовым духовным ценностям (что можно было бы предположить хотя бы из самоназвания «клуба» по имени великого православного Подвижника). Нет: с самого начала «серафимовцы» вопрошают: «Почему Россия остается экономически — а значит, и политически — несостоятельной страной? Почему за десять, а если считать с объявления перестройки в 1985 году, то и за все семнадцать лет реформ наша страна так и не встала на путь уверенного экономического развития?». Это «экономически — а значит, и политически» весьма характерно в расстановке приоритетов, и лишь подчеркивает происхождение многих наших консерваторов из общей либерально-экономической «шинели». Но, перефразируя одного из вождей социализма, «других консерваторов у меня для вас нет», потому будем иметь дело с тем, что есть. А есть характерный для либералов, коммунистов и иных «экономических детерминистов» примат материальной сферы над духовной, что изначально порождает проблемы для самоопределения в качестве консерваторов. Соответственно, и возрождение страны мыслится преимущественно в тех же категориях: «То, что на духовно-метафизическом языке называется воскресением России, на языке вещно-политическом называется ускоренной модернизацией, мощным экономическим ростом. Эта же задача, насущность которой все более осознается обществом, до сих пор совершенно не разделяется действующей системой исполнительной власти, катастрофной элитой». Другой «родовой» огрех нового консерватизма явно связан с предыдущим и видится в попытках самоопределять себя через простое отрицание либерализма. Грубо говоря: «консерватизм есть нелиберализм» (или «антилиберализм», если есть желание придать ему более воинствующий характер). Разумеется, так откровенно это не заявляется, но при изучении высказываний «младоконсерваторов» в них очень часто обнаруживается примерно такой мотив: «либералы делают так-то и так-то, мы с этим категорически не согласны». И все. Собственно программных заявлений в полном смысле этого слова, помимо декларативной части, явно маловато. Именно потому, что мало кто ясно себе представляет, что это такое. И не потому, что авторы заявлений такие недалекие — там собрались весьма светлые головы нашего политбомонда. А, похоже, потому, что еще нет привычки соизмерять свою собственную жизнь с консерватизмом, практиковать консерватизм в повседневности, на уровне устоявшихся принципов и даже привычек. Это важный момент: у нас оказалась масса специалистов по консерватизму, но мало собственно консерваторов. Много утверждений, и мало убеждений, за которые люди были бы готовы бороться, в том числе — рискуя (хотя бы) карьерой и положением в обществе. Готовность противостоять либерализму до полной идеологической победы не есть позитивная программа, а декларирование: «хочу, чтобы Россия процветала и у всех все было» не есть программа в принципе. Отсутствие единства в понимании консервативных ценностей, и, как следствие, — внятных деклараций с перечислением таких ценностей весьма характерно для нынешнего периода, когда чаще говорят не о личных убеждениях, а парируют ссылками на зарубежный и исторический опыт, некие модели «идеального консерватизма» и прочие теоретические построения. Это вполне нормальный спор профессиональных аналитиков, который, однако, рискует похоронить саму идею на страницах интернет-дискуссий, так и не реализовав ее в качестве общественно-притягательной конструктивной программы и/или организации. Что, на мой взгляд, в современных благоприятных для воплощения ее в жизнь условиях было бы непозволительной роскошью. Главный вопрос, однако, остается в том, а что собственно воплощать? Или, как выразился один из участников дискуссии: «а что консервировать будем?». Дискуссия по вопросу о базовых ценностях консерватизма показала, что «консервировать» хотят самые разнообразные вещи. Если у «серафимовцев» за экономической риторикой несколько в тени осталось (умышленно?) собственно разъяснение того, во что они верят — кроме достижимости материального благополучия России, то редакция «Консерватора» в этом плане словоохотливее. Вот что, в частности, заявлял главред газеты В. Лейбман «при жизни» еще первой версии газеты в ноябре прошлого года: «Консерватор — не ограниченный ретроград, а враг хаоса. В этом плане я консервативен. Я не хочу терять то, что есть. … Газета не только отмечает тенденции, но и имеет свою позицию. Это позиция молодого консерватора, добившегося определенного успеха, влияния и состоятельности, и не желающего расставаться с этими приобретениями. Мы готовы и будем отстаивать интересы этого класса, который увеличивается буквально на глазах». Т. е. консерватор в понимании издателя одноименной газеты есть тот, кто хочет консервировать stаtus quo и свое место в этом сложившемся «раскладе». Эта, казалось бы, вполне консервативная логика имеет пару подводных камней, которые не могут не смущать. Если бы мы жили сейчас в условиях царской России, даже позднего социализма, отстаивание действующих порядков несомненно выглядело бы как консервативная позиция. Таковыми, собственно, и были монархисты в начале прошлого века и «ортодоксальные» коммунисты («не могу поступиться принципами!») в конце того же века. Однако борьба за увековечивание построенной по радикально-либеральным рецептам постсоветской России, включая результаты приватизации, неприкосновенность олигархов, безудержный вывоз капиталов, криминал и тормозящее любое развитие имущественное расслоение общества, — если сохранение всего этого есть консерватизм, то он сводится к консервации результатов (или отходов) «жизнедеятельности» либерализма. Нужно ли удивляться, что первая версия газеты «Консерватор» оказалась по сути право-либеральным изданием, причем, похоже, искренне убежденным, что именно так и выглядит настоящий консерватизм — не мудрено, что в качестве, собственно, «консерватора» газета не воспринималась. В итоге последовало кардинальное обновление кадров и, судя по тому, что медиа-либералы в один голос заговорили о приходе в издание чуть ли не фашистов, перестройка произошла действительно радикальная. Привлечение на руководящие роли шумно известных в сети (но не далее) личностей, вроде Д. Ольшанского, смотрится вызовом и рискованным экспериментом, но не исключено, что он будет оправдан в смысле привлечения к газете повышенного внимания. Сам Ольшанский заявляет: «мы видим нашу задачу в выстраивании принципиально нового консервативного проекта, равноудаленного от двух его предыдущих версий — как попыток непосредственного политического реванша собственно коммунистических сил, так и от (что много более важно) попытки создания насквозь фальшивого образа „русского консерватора по Рейгану и Тэтчер“». Он же довольно ясно высказался и по поводу уже упоминавшихся опасений насчет намерения «консервировать либеральное status quo»: «определенные деятели … закономерным образом хотят законсервировать ситуацию, когда сложившийся трагизм вещей выступает в качестве старой доброй ценности, которую во что бы то ни стало следует сохранить. Консерватизм в таком понимании — это непересмотр итогов приватизации. Мы решительно выступаем против такого брэнда консерватизма и хотим вернуть читателям весь круг тем, которых до сих пор все боялись: православие, русская национальная идея, реальные национальные интересы. Именно эти вещи являются для настоящего консерватора подлинными ценностями, которые стоит защищать». Что ж: если дела будут соответствовать намерениям и, что еще сложнее, команда при этом удержится у руля газеты, а она, в свою очередь, станет популярной у читателей и рекламодателей, то наш подавляюще либеральный медиарынок станет действительно чуть менее однообразным. Но удастся ли при этом сформулировать саму идею консерватизма — большой вопрос. Так же как под вопросом и общая польза от издания, если оно будет ориентировано на кучку интеллектуалов, которым попросту надоело плыть в общелиберальном русле. Не является откровением констатация того факта, что население России по преимуществу консервативно, при всей его потенциальной способности доверчиво реагировать на всякого рода либеральные и коммунистические соблазны. Титульная нация на протяжении многих лет испытала беспримерное подавление национального чувства разного рода интернациональными «долгами» и космополитическими «гуманизмами», вкупе с постоянным жупелом «русского фашизма». А в итоге Россия оказалась, по сути, единственной страной в СНГ, где не пришли к власти националисты; более того: очень часто она не в состоянии обеспечить права русскоязычного населения (а в ряде случаев — большинства) в национальных республиках в ее составе. И в такой ситуации спрос на консервативное слово, обращенное к большинству населения страны, к его духовности и вере, потенциально весьма велик. Между тем, похоже именно эта аудитория отнюдь не является целевой для «новых консерваторов»: «Вячеслав Лейбман хотел сделать газету для „богатых“. Новая редакция совсем не отрицает этой цели издателя… Но богатые, в значительной степени, устали уже от тупого глянцевого любования своим богатством. Им уже недостаточно только того, чтобы им долбили, что они богатые. Им хочется получить, во-первых, свой личный стиль — и мы будем помогать им в этом, а во-вторых, им хочется получить подлинный Большой Стиль, стиль, который сможет потом стать эталоном для того же консерватизма, для русского дендизма, в той степени, в которой „дендизм“ в европейских традициях входит составной частью в консерватизм» (Егор Холмогоров, редактор отдела «Общество» газеты «Консерватор»). Роль «стилиста» для обеспеченных россиян-«денди» вне всякого сомнения приятна и выигрышна. Особенно, если убедить себя в том, что именно эта небольшая прослойка в не менее узком круге отечественных нуворишей и есть главный и единственный носитель отечественной консервативной традиции. Хотя в таком случае издание сильно рискует проиграть уже существующим глянцевым «медиа-стилистам», поднаторевшим на рассказах о технологиях передачи накопленного отпрыскам, обучающимся в Гарварде (а что, разве не так происходит передача Традиции? вместе с золотыми часами «Картье» от папы к сыну?). Как бы то ни было, именно такой подход к консерватизму очень часто звучал в дискуссиях на тему: «что консервировать будем?». Идея о том, что консерватизм есть не столько убеждения, сколько стиль, начинает примирять самых разных сторонников новой идеи, что, впрочем, незамедлительно сказывается на качестве самой идеи. Так, в частности, прозвучало это в «Русском Журнале»: «После всех жарких споров о консерватизме вывод, кажется, всплыл сам собой: консерватизм — это стиль, определенное состояние души, влияющее на слова и поступки человека вне зависимости от его конкретных убеждений и позиций. Консервативная идея лишь в одном (возможно, не главном) из своих многочисленных аспектов имеет отношение к политике. Консерватизм — это белые манжеты, ухоженные ногти, душевный покой, некоторая светская поверхностность и глубокое недоверие ко всякого рода младенческим потугам на „героизьм“ и „революционность“». Отсюда вполне закономерен слегка ироничный вывод автора — редактора раздела «Политика» РЖ К. Якимца: «Я … упомянул о Ширвиндте. Вот она, правильная и тщательно выверенная смесь британского дэндизма, русского барства и еврейского резонерства. Вот истинное лицо (и тело, и слова, и в целом стиль) консерватора! Равняйтесь на Ширвиндта, господа. И все у вас получится». И это вовсе не так смешно: если исходить из консерватизма, как из особого, аристократического стиля, то персона г-на Ширвиндта вполне может быть логичным венцом таких рассуждений. Без всякой иронии. Лейбман и Ширвиндт как лицо нашего национального консерватизма. Не имею ничего против обоих: хорошего издателя и замечательного актера, но труднее принять предлагаемую мировоззренческую трактовку. Поскольку в России на самом деле уже есть носитель консервативной Традиции, который хранит ее уже на протяжении тысячелетия. Менялись стили, нравы, политсистемы, даже язык претерпел существенные перемены, но века было суждено пережить православной вере и ее столпу: Русской Православной Церкви. Это факт, который нельзя игнорировать при любой дискуссии о консерватизме. Более того, поскольку это главная (если не единственная) Традиция, которая по сути неизменно проходит сквозь всю российскую историю, то есть все основания утверждать: любое определение и воплощение российского консерватизма будет неизбежно осуществляться через его отношение к Церкви и Православию. Даже если «новый консерватизм» есть в реальности лишь очередная попытка построить альтернативу традиционному Православию, найти духовные ценности вне его (что очень даже не исключено), то и в этом случае он будет вынужден самоопределяться, выразив свое отношение к постулатам православной веры. В противном случае это будет банальный антилиберализм, не несущий в себе обязательных для консервативной идеологии элементов конструктива, либо играющий на очередном модном интеллигентском поветрии постмодернистский эпатаж. В этом смысле вполне разделяю тревогу А. Журавского, который в дискуссии по поводу нового «Консерватора» высказался в таком духе: «консервативный проект будут делать странного свойства „русские традиционалисты“ и „консерваторы“ — эпатирующий публику своим зороастризмом К. Крылов и последователь „суздальского инакомыслия“ Е.Холмогоров. Все-таки я полагал, что консерватизм предполагает следование доминирующим традициям (в политике, общественных устоях, религии). Иначе в чем же и состоит консервация, как не в охранении Традиции?» На отношении к Православию, как на лакмусовой бумажке, полагаю, и имело бы смысл проверять аутентичность предлагаемых претендентов на пустующую консервативную идеологическую нишу. Все вопросы стиля и даже — да не обидятся «серафимовцы» — экономические программы в этом плане все же вторичны. О консерваторе будут судить вовсе не по тому, что он «как денди лондонский одет» — отличить его в этом от либерала с хорошим портным крайне затруднительно, и, похоже, степень консерватизма придется измерять тогда по профессионализму этого самого портного. Воплощение консерватизма в личной повседневной жизни, о котором говорилось ранее, должно означать не врожденное следование этикету — это тоже неплохо, но дело наживное. Это значит глубинное, на почти генетическом уровне неприятие всего того, что под видом либеральных свобод разрушает основы традиционной морали, семьи, государства, веры (см. об этом интервью диакона Андрея Кураева «Консерватизм — это крест»). Причем неприятие не декларативное, а, так сказать, рефлекторно деятельное. Важны не заявления о том, что «нравственность — это хорошо, а ее отсутствие — плохо», и что ты днем и ночью любишь свой народ и родное государство. Как только ты начинаешь соразмерять свою жизнь, свои поступки с базовыми духовными ценностями, ставшими для тебя личной экзистенциальной программой, твоим «кредо», для тебя становится естественным высказать свою позицию и употребить твой авторитет против пошлости, пропаганды безвкусицы и бандитизма на ТВ, против оскорбления христианских святынь на провокационных выставках, в поддержку общедоступного преподавания основ православной культуры в школе. Если этого не происходит, то консерватизм превращается в модный ярлык, а в худшем случае — инструмент противостояния и замещения подлинной Традиции. Тот факт, что у руля газеты, претендующей на звание консервативной, оказались лица, представляющие т.н. «суздальских раскольников», в очередной раз свидетельствует о том, что Русскую Православную Церковь, похоже, постараются «не пускать» в консерватизм, выстраивая его в лучшем случае параллельно Московскому Патриархату, а скорее — на открытом противостоянии с ним. В этом смысле появляется почва у уже неоднократно звучавших подозрений по поводу идеологического «заказа» на «раскрутку» «суздальской» альтернативы Церкви некоторыми влиятельными политтехнологами. Как было замечено на одной из дискуссий по поводу нового консерватизма, «складывается впечатление, что весь массив ресурсов, разрабатываемых консерватизмом на данный момент, это проявление инструментального подхода к религии и в частности к Русской Православной Церкви… У многих возникает ощущение какого-то заговора или информационной войны. Так это или нет?» — этот резонный вопрос был адресован непосредственно представителям газеты «Консерватор». Обо всем этом можно было бы лишь искренне сожалеть, ведь (с)охранительная функция консерватизма, его трезвомыслие и вера в убеждения сейчас действительно востребованы обществом и необходимы в качестве весомого идеологического противовеса вездесущему либеральному гедонизму. Вопрос лишь в том, кто именно заявит о себе под флагом консерватизма, оккупировав лакомую нишу. Если он просто взял красивую «игрушку» для удовлетворения потребности в новизне ощущений, это было бы полбеды. Но не окажется ли он агрессивным «кукушонком» по отношению к уже существующим консервативным традициям, бережно хранимому Церковью русскому Православию? Ответ на этот вопрос могут дать только сами «младоконсерваторы». И не в декларациях, а в делах своих, по которым и держать ответ перед Главным Судией.
