СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ КРИМИНАЛИЗАЦИИ РОССИИ

Проблема коррупции и криминализации России становится темой общенациональной стратегии и политической дискуссии и нуждается во всестороннем анализе. Тем временем, обсуждение этого вопроса, как правило сводится к предложению более совершенных механизмов выявления незаконных операций, поискам карательных мер и к бесконечным реорганизациям соответствующих полицейских органов. Однако, их бессилие свидетельствует о более глубоких причинах столь масштабной болезни национального организма. Искать же их давно пора в области сознания, а это уже предмет социологии.
«Если у общества утрачено понятие греха и стыда, то порядок в нем может поддерживать только полицейский». — Однако, страшный логический итог нравственного падения наступает тогда, когда и сам полицейский оказывается прямым порождением общества, утратившего понятие греха и совести…
Проблема эта не только и не столько в несовершенстве государственной системы, в плохих законах и всесилии нечестных чиновников. Это не только и не столько болезненный и мучительный выход из хаоса и разрушения начала 90-х годов. На самом деле перед нами итог нравственного падения и духовного оскудения человека и общества в целом. А значит, перед обществом стоит задача духовного оздоровления нации, без которого у нее нет будущего ни в экономическом смысле, ни в смысле сохранения России и русских как явления мировой истории и культуры.
Десять постперестроечных лет продемонстрировали глубокое заблуждение как большевиков, так и постсоветских крайних либералов-западников, уповающих на всесилие идеальных общественных институтов и «правильных» экономических доктрин, на чудодейственную силу рыночных механизмов, которые, якобы, сами по себе стимулируют в каждом и в обществе в целом творческую энергию к созиданию. Она же, как мыслилось, в условиях долгожданной «liberte» и приведет к расцвету каждого и всех. Однако, свобода, лишенная этических рамок добра и зла, логично обернулась рабством плоти и гордыни, рабством самых низменных инстинктов. Она утрачивает творческий потенциал, о чем свидетельствует упадок не только экономики, но и культуры, которую рождают только великие табу и идеалы, а не «свобода» разума.
Голый рационализм не различает добро и зло, и, как пишет русский философ П. Астафьев, — «не идет дальше вопроса о целесообразных средствах». Там, где нет ни веры, ни идеала, ни стремления к высшему смыслу бытия, определение цели принадлежит простой потребности, которая не ставит вопрос о нравственном содержании поступка. Этика целесообразности — единственная этика, которую рождает бездуховное, обезбоженное и неизбежно оскотинивающееся человеческое общежитие. В нем невозможно ожидать не только безусловной морали, в нем уже не может быть побудительного импульса к нравственному целеполаганию личной жизни и истории.
Подобные суждения высказывали крупнейшие русские умы, причем не из славянофилов, которых нынешние постсоветские западники именуют «ретроградами», якобы, желавшими «затворить Россию в курной избе». В середине XIX века признанный западник и один из крупнейших русских историков К.Д.Кавелин предупреждал об опасности, которую только сейчас начинает осознавать атеистическая экономическая мысль: «личная собственность становится началом гибели и разрушения, когда не будет умеряема другим организующим началом».
В спорах реформаторов об экономике и социальных концепциях человек — это прикладной к ним элемент — некий «homo economicus». Однако навыки для участия в той или иной сфере практической деятельности «экономический человек» может получить без особых сложностей. Неслучайно так многие бывшие советские граждане в одночасье стали успешными торговцами, дилерами, менджерами и директорами банков. Но способность к нравственному саморегулированию своих поступков и целей можно обрести только через воспитание определенной системы ценностей, а не простым образованием. Основой же нравственности в любом обществе — католическом, протестантском, православном, мусульманском — всегда были религиозные каноны, задающие и для земной жизни нравственную раму, четкие представления о грехе и добродетели. И совсем актуальной для сегодняшнего печального итога десяти лет надежд и упований на рынок является суждение Н. Бердяева: «Нужно всегда помнить, что производительная инициатива принадлежит труду духовному, что ему принадлежит руководительство в хозяйственной жизни страны. Рушатся экономические основы духовно-культурной жизни в России, потому что разложились духовные основы экономической жизни, нравственная и религиозная дисциплина трудящейся личности».
Суждение 1918 года весьма подходит к сегодняшней России, к ее криминализированной экономике на фоне постыдной для цивилизованной страны ХХI века средневековой нищеты огромного числа граждан. Эта нищета являет себя на фоне не меньшей вакханалии культа «удачливого и богатого» — идеала, абсолютно чуждого русской культуре вообще и русской культуре хозяйствования, в частности. Такой образ на деле не соответствует и протестантской культуре, которую социолог Макс Вебер в своем хрестоматийном труде определил прародительницей «духа капитализма». Отрицание гедонизма — то есть отношения к жизни как источнику наслаждений, честный и даже аскетический труд и бережливость, «религиозно-мессианское освящение методически рационализированного осуществления своего призвания» на Земле, — вот что, по Веберу, выработало этику мотиваций к труду и богатству англосаксонских пуритан, переселилвшихся в Америку.
При современных способах манипуляции общественным сознанием через электронные СМИ огромную разрушительную роль играют создаваемые совершенно ложные стереотипы успешного человека, который не имеет скрупул и не отягощен сомнениями нравствнного порядка. Такой тип, на самом деле отсутствует на Западе. Так, в США молодежь, особенно студенчество — это одна из самых обремененных заботами и проблемами (выплаты кредитов на образование, машину, жилье) часть общества, которой совершенно чужд культ наслаждений и богатства без чести. Однако именно ложному образу гедониста («Бери от жизни все!»), успешного и беззаботного, предлагается сочувствовать в фильмах и мизансценах рекламы, именно он, а не благородный человек, окружен привлекательными атрибутами современной жизни. Русский обыватель и российский интеллигент оказались одинаково падки на искушение гедонистическим идеалом.
В России это неизбежный результат резкого снижения осмысления окружающей жизни в силу падения духовной культуры, одной из причин которого стала отмена в начале века преподавания Закона Божия и постепенного изъятия из общеобразовательных программ мировой классики, воплотившей христианские традиционные ценности, осуждение греха, само четкое противопоставление греха и добродетели, добра и зла и идеала человека и остро ставившей нравственные дилеммы. В России это имеет катастрофические последствия. На Западе роль сдерживания выполняла не духовная доминанта, а «цивилизованность» — «порядок». Но в России именно нравственные каноны, закладываемые Верой, мысль о жизни вечной, удерживали даже необразованных людей от бестиализации при несомненной грубости нравов и материальном отставании.
Неписаные нравственные нормы и заповеди не хуже «правового» государства охраняли устои, о чем говорит яркий архивный документ охранки XIX века — донос осведомителя о народнической пропаганде среди крестьян. Народник говорит мужику, показывая на имение: «Бери топор и завтра все будет твое». Неграмотный мужик, знающий устно Писание и Псалтирь, поглаживая бороду, ему отвечает: «Завтра — то понятно. А что будет послезавтра? Ежели я завтра преступлю Закон Божий и человеческий и сотворю с ним такое, что же помешает тебе послезавтра сделать такое же со мной?»
Сегодняшнее состояние России подготовлено не только естественными трудностями, но и периодом разложения нации и ее государственного чувства, поощрением смешения порока и добродетели под видом свободы, глумлением над национальными ценностями. Недалеко опасный рубеж утраты личной и государственной безопасности, за которым вернуться к норме будет невозможно демократическими методами. Уместно вспомнить, что советский тоталитаризм вырос из той вакханалии разбоя и разрушения самого устройства, что была вызвана многолетней предреволюционной пропагандой презрения к власти и государству, традиционным ценностям — честному труду и повиновению закону, службе «не за страх, а за совесть», семье, целомудрию, чести и честности, бескорыстию и проповеди вседозволенности под видом свободы.

Экономика и духовное состояние общества.
Постсоветская «радикально-рыночная» экономическая мысль, похоже осталась в рамках материалистического обществоведения: «базис определяет надстройку — то есть, духовно-политическую сферу», экономика, якобы, определяет политику. Но хозяйство, по словам русского философа С. Булгакова «есть явление духовной жизни в такой же мере, в какой и все другие стороны человеческой деятельности и труда».
Хозяйство — не отдельная, автономная часть общества, которую можно ремонтировать, менять, перестраивать вне связи с другими социальными и духовно-нравственными отношениями. Оно есть его органический и интегральный компонент, выражение и олицетворение общей культуры данного народа, его традиций, нравственных и духовных ценностей. Не экономика определяет духовно-нравственное и культурное бытие народа, а последнее определяет, формирует и лепит отвечающий ему тип и характер экономических отношений общества. Девизом крупнейшей деловой газеты дореволюционной России «Биржевые ведомости» были слова: «Прибыль превыше всего, но честь дороже прибыли». Честное слово русского купца было вернее подписи на контракте. Можно ли удивляться, что освобожденный от всяких нравственных ограничений индивид проявляет в экономике закон джунглей, а полицейский отвечает ему тем же?
Сетования либеральных идеологов на варварство народа подобны крокодиловым слезам. Если они яростно проповедуют под видом священной свободы — свободу от морали и свободу низменных проявлений человеческой натуры на ТВ, в кино и литературе, если они восстают против любых нравственных ограничений, против религиозного воспитания, то они получает общество, в котором свобода понимается не как свобода от всякого насилия, а как свобода совершать любое беззаконие и насилие.
Идеологический лозунг начала 1990 годов прямо заимствован у Н. Бухарина из его речи на Пленуме Московского Совета в 1921 году, ознаменовавшей начало «новой экономической политики»: «Обогащайтесь, в добрый путь!» Большевики не собирались долго церемониться с допускаемым частным сектором в экономике и к тому же сохраняли «командные высоты». Но лозунг обогащения без нравственных ориентиров с поощрением кальвинистской морали, в которой деловой успех — показатель богоизбранности, а «успешный» презирает неудачника, «успешные» страны обретают право силой учить «неуспешных» (все это — проявления социал-дарвинизма), был положен в основу долгосрочного развития православной России — страны с духовными устоями апостольского христианства.
Можно только удивляться абсолютно большевистской целесообразности реформаторов, которым не пришло в голову, что восстановление безусловного права человека на собственность и предпринимательство нельзя вырывать из системы ценностей, в которой богатство — результат созидательного труда, а труд — долг христианина перед Богом и людьми, высшее предназначение человека. В таком соединении естественное стремление к материальному достатку «умеряемо» признанием непреложности высших нравственных категорий и общенациональными интересами. Именно это и есть современное правовое государство с рыночной экономикой. «Постиндустриальное общество является и «коммунальным обществом, где социальной единицей выступает скорее отдельное сообщество, нежели индивид, и целью становится достижение социального решения». Это слова вовсе не из «Манифеста коммунистической партии», а принадлежат крупнейшему теоретику постиндустриального общества Д.Беллу.
Страшные последствия для России были усугублены тем, что культ богатого и удачливого без нравственных ограничений был обрушен на Россию после атеизации трех поколений, приведшей к снижению роли неписанных этических канонов и к разрушительным последствиям для общественной морали. Именно люди со скрупулами и оказались в положении «убогих чудаков». Они оказались морально неготовыми к захвату экономических рычагов на основе англосаксонского кредо: «что не запрещено — дозволено», ибо для них недостаточно поступать «корректно», то есть не подпасть под действие уголовной нормы, но необходимо поступать «благородно», «порядочно». Одним из трагических для нации следствий такого явления стала утрата образованным слоем с моральными табу всякого общественного статуса, неизбежная потеря им социальной энергии, что уже привело к резкому снижению культурного уровня общества в целом.
Еще более серьезное следствие — выпадение масс людей из общественной иерархии — в России началась пауперизация (от английского pauper — бедняк, нищий). Это особое социальное явление — распад сойциальных связей и социальных груп (страт), отчуждение людей и превращение их в изгоев. Оно не тождественно нищете. Пауперизация возникла в Англии времен Кромвеля и было неведомо в дореволюционной России и континентальной Европе даже при самом нищенском уровне жизни низших слоев, которые при этом сохраняли свою социальную идентификацию. Когда в России крепостные крестьяне начинали умирать с голоду, поместье немедленно бралось под опеку. В Англии крестьянство в массовом порядке сгонялось с земли и обращалось в бродяг, превращаясь в изгоя. Английские пуритане, полагавшие деловой успех показателем богоизбранности, идеологически обосновывали жестокие законы против бродяжничества, порку, клеймение раскаленным железом, социальные репрессии не против преступников, а против «неудачников», без вины пострадавших от экспансии более удачливых.
В XXI веке пауперов не заключают в работные дома, в которых бедняки содержались почти как каторжники, и они становятся источником криминализации. Еще один социально деструктивный аспект этого явления заключается в люмпенизации огромных масс трудоспособного и социально активного населения. Труд паупера, даже честный и самоотверженный (труд строителя, скитающегося по городам), все равно рождает сознание люмпена, отчужденного от общества, страны и ее общих проблем. Происходит это не только в силу имущественного расслоения, по остроте превосходящего нормы, допускаемые современными критериями, но и в силу выпадения из разорванных социальных структур, в рамках которых труд только и становится динамическим созидательным элементом поступательно развивающегося социума.
Второй аспект заключается и в неспособности такого изгоя воспользоваться общественными гаранитями. По словам Бердяева, «материальный труд, оторванный от всякой духовной основы, не может защитить себя. Защитить себя может лишь организованный производительный труд, всегда предполагающий нравственную самодисциплину». Анализируя неудачи большевистской революции, Бердяев сделал полезные для нас замечания: «Такой силы организованного и самодисциплинированного труда в русской революции не обнаружилось… Вот почему трудящиеся массы сейчас … отрицают самый труд».
Русские интеллигенты в изгнании уже осмысливали причины краха своих идей в развязанной ими стихии русской революции: «Господствующее простое объяснение, до которого теперь дошел средний «кающийся» русский интеллигент, состоит в ссылке на «неподготовленность народа» — писал С.Л.Франк в «покаянном» сборнике «Из глубины». — «Согласно этому объяснению, «народ», в силу своей невежественности и государственной невоспитанности, в которых повинен в последнем счете тот же «старый режим», оказался не в состоянии усвоить и осуществить прекрасные, задуманные интеллигенцией реформы, и своим грубым, неумелым поведением погубил «страну и революцию».
Сегодня неудачи «демократии» и рынка, вакханалию повсеместной преступности, криминализацию экономики в России склонны опять объяснять извечной привычкой русских к рабству, к безответственности и патерналистской роли государства, неспособностью к самостоятельности, невосприимчивостью к цивилизации. Подобные объяснения — приговор безответственности политиков, которые в своих программах и действиях ориентировались на какой-то надуманный идеальный народ, а не народ, реально существующий.
Но такая постановка ложна в самой сущности. Разумеется от культурного и нравственного сознания зависит, какие политические идеи и способы действий окажутся наиболее влиятельными. Общий же итог всегда определен взаимодействием между содержанием общественного сознания и направлением идей того меньшинства, которое становится глашатаем. Если Франк не удивляется, что в ходе революции «народная страсть» в своей прямолинейности всего лишь испробовала на деле вброшенные идеи и сбросил «с интеллигентских лозунгов тонкий слой призрачного умствования и нравственно-беспочвенных тактических дистинкций», то не приходится удивляться и массовому падению в 90-е годы. Двойной опыт ХХ столетия демонстрирует закономерность: в одном и том же обществе и человеке всегда сосуществуют рядом как запас анархических, противогосударственных и социально-разрушительных страстей и инстинктов, так и большие силы созидательного, консервативно-охранительного, духовно-здорового, национально-объединяющего направления.
Ход 90-х годов в значительной мере состоял в постепенном отмирании и распылении сил этого последнего порядка. Процесс этот совершался под планомерным и упорным воздействием пропаганды неограниченной свободы и проповеди быстрого обогащения. Франк в пишет о революции, но это как будто написано о постперестроечной России: «Понадобилась энергичная работа разнуздывания анархических инстинктов, чтобы народ окончательно потерял совесть и здравый государственный смысл и целиком отдался во власть инстинктов. Идеологи революций и реформ, прежде чем обвинять народ в своей неудаче, должны вспомнить всю свою деятельность, направленную на разрушение государственной и гражданской дисциплины», «на затаптывание патриотической идеи», на «разнуздание под именем рабочего и аграрного движения» (заменим на «рынка») «корыстолюбивых инстинктов и классовой ненависти».
Борьбу с криминализацией жизни России можно выиграть лишь соединением усилий всего общества и возрождением духовных устоев, некогда воспитанных верой, воспитанием, ибо в нем, в отличие от образования, человек получает не только знания, но и уроки человеческого общежития, невозможного без чести и долга, без понятия стыда и греха.
То что общество в России в целом отнюдь не утратило своих устоев, доказывают социологические исследования, демонстрирующие мощную инерцию традиционных ценностей, выросших в христианской цивилизации. Опросы показали, начиная с 1995-го года, возвращение в качестве смысловой доминанты массового сознания установок и ценностей православно-христианского происхождения, утверждающих превосходство духовных начал над внешним устроением жизни и неограниченным стремлением к материальным благам. Если в начале рыночных реформ число россиян, предпочитающих совесть и гармонию влиянию и власти, стало резко снижаться (1993 г. — около 84%, в 1994 — только 74%), то, начиная с 1995 г., тенденция меняется на противоположную. Весной 2000 г. 92% поставили хорошие семейные и дружеские отношения выше публичного признания и успеха против 81% в 1993 и около 71% в 1994 г. По канонам социологии такой высокий показатель квалифицируется не как мнение большинства, а как интегральная характеристика всей российской социокультурной среды.
При этом граждане России демонстрируют достаточную приверженность демократии — форме организации и функционирования общества (например, равенству перед законом) при одновременном относительном безразличии к тем мировоззренческим «ценностям», которым придают наибольшее значение постсоветские «либералы-западники», например «праву на несопричастность к делам своего Отечества». Впечатляет высокая степень единодушия по поводу предмета национальной гордости. На первом месте здесь Победа в Великой Отечественной войне. Ею как важнейшим событием национальной истории ХХв. гордятся свыше 80% российских граждан, причем не только в старшей, но и в самой младшей возрастной группе — ровеснице «перестройки» и рыночных реформ. Либеральные «свободы» явно остались вне списка общенациональных ценностей: ими гордятся около 7% самых молодых граждан и всего 2−3 процента людей старшего возраста.
Окончательно подтверждают традиционализм русской цивилизации при одновременной тяге к демократии следующие данные: 91% опрошенных по всем социальным, демографическим и возрастным группам назвал измену Родине самым тяжким преступлением, которое нельзя оправдать ни при каких обстоятельствах. (по данным Центра изучения массового сознания независимого Института социальных и национальных проблем). Это противоположно либеральному кредо «где хорошо, там и отечество».
В глазах воинствующих либералов-западников, которых курьез постсоветской политической семантики произвел в «правые» (во всем мире либерализм именуется левым, правое мировоззрение — религиозность, охранительный консерватизм), подобные факты выглядят как реликт «традиционного общества», как «провал модернизации» и возвращение к «архаике». Но именно эти результаты позволяют надеяться на оздоровление. Ибо нам нужны не великие потрясения, а великая Россия с сильной здоровой экономикой и здоровым обществом, с нацией — творцом собственной истории.

Правовое государство
Пора задуматься над глубоким философским наполнением того, что именуется правововым государством и гражданским обществом. Его бессилие перед криминалом не случайно, но закономерно. В правосознании стала доминировать, причем, в крайне вульгаризированной форме, концепция так называемого англосаксонского права, которое зиждется на постулате: «все, что не запрещено, — дозволено», логично дополняющем лозунг ростовщика во Французской революции «laissez passer laissez fairе» — «пропустите всюду, не мешайте действовать». В такой концепции право и закон максимально отделены от нравственной оценки.
Однако философия любой системы права во всех цивилизациях без исключения зиждится на тождестве греха и преступления. Источником абсолютных критериев нравственности всегда являлись базовые представления о добре и зле, полученные изначально из Веры, а культуру рождают только высокие табу, налагаемые не законом, но нравственным началом. Дилемма этического сопоставления нормы закона нравственному канону перестала волновать атеизированного «homo economicus», хотя волновала уже древних греков (Антигона в трагедии Софокла). Такая концепция определяет лишь запретное, не указывая на нравственно должное.
Получается, что нравственно то, что разрешено законом, а законом разрешено то, что «не мешает другим». Материальный прогресс, сам по себе нейтральный, обеспечивает во все возрастающей мере возможность «не мешать другим» в критериях исключительно формализованных. Это и стимулирует окончательную утрату нравственно сдерживающих этических норм человеческого общежития. Но «закон» — нижняя грань допустимого компромисса между нравственной заповедью и обстоятельствами — только в сочетании с авторитетом канона поддерживает соответствие внешнего поведения внутреннему состоянию нравственности. Неслучайно исчезает понятие «неблагородного поступка», нарушающего канон — указание о соотношении поступка к Добру и злу, оставляя место лишь «некорректному» поведению, нарушающему определенные правила.
Правовое государство неосуществимо, если исчезает подлинный источник нравственности и морали — представления о грехе, а таким источником будут восприниматься сами бесстрастные законы, которые отражают лишь компромисс с обстоятельствами. Они — всего лишь рубеж, нижняя планка, когда проступки носят уже социально опасный характер. Но честный человек останавливается гораздо раньше, чем вступает в силу закон, а благородный человек — еще раньше.
Русской школе философии права, включая правоведение либерального направления конца XIX -ХХ века, свойствен синтез юридизма и нравственной доминанты всякого права: «Естественное право есть синоним нравственно дoлжного в праве… оно есть нравственная основа всякого конкретного правопорядка» — доказывает крупный философ права начала ХХ века князь Е.Н.Трубецкой, — «Всякое позитивное право может требовать от людей повиновения не иначе, как во имя нравственного права того или другого общественного авторитета, той или другой власти; поскольку существующий порядок действительно является благом для данного общества, естественное право дает ему санкцию и служит ему опорою». Подобное понимание находят историки правовых и политических учений у князя Курбского и даже у Владимира Мономаха.
Не стоит удивляться, что примат позитивного права с его холодным юридизмом, оторванным от понятия греха и долга перед Богом и людьми в отношении добра и зла, оказывается совершенно неспособным сдержать криминализацию общества и экономики. Ибо самая разветвленная правовая и карательная система не сможет удержать человека от преступления, а только нравственный закон. Горе тому государству, где граждане не совершают проступка только из страха пред уголовным наказанием.