 |
| Татьянин день | Никита Кривошеин | 01.12.2014 |
Начну нашу беседу с того, что приведу отрывок из «Архипелага ГУЛАГа» Солженицына: «.. До войны 1941 года ни по каким признакам из наших газет, из высокой беллетристики, из художественной критики нельзя было представить (и наши сытые мастера не помогли нам узнать), что русское Зарубежье — это большой духовный мир, там развивается русская философия, там Булгаков, Бердяев, Лосский. Что русское искусство полонит мир, там Рахманинов, Шаляпин, Бенуа, Дягилев, Павлова, казачий хор Жарова, там ведутся глубокие исследования Достоевского (в ту пору у нас совсем проклятого), что существует небывалый писатель Набоков-Сирин, что ещё жив Бунин и что-то же пишет эти двадцать лет, издаются художественные журналы, ставятся спектакли, собираются съезды землячеств, где звучит русская речь, и что эмигранты-мужчины не утеряли способности брать в жены эмигранток, а те — рожать им детей, значит наших ровесников <…> Отток значительной части духовных сил, происшедший в Гражданскую войну, увёл от нас большую и важную ветвь русской культуры. И каждый, кто истинно любит её, будет стремиться к воссоединению обеих ветвей — метрополии и зарубежья. Лишь тогда она достигнет полноты, лишь тогда обнаружит русская культура способность к неущербному развитию. Я мечтаю дожить до этого дня «
Александр Исаевич, хоть и в библейском возрасте, был услышан Господом и дожил до этого дня. Открытие в Москве «Фонда Русского Зарубежья» на Таганке есть свершение его мечты.
Как же складывалась эмиграция XX века. Первая волна русских, которая, по словам Солженицына «уходила от пули», вторая волна (он очень точно это определяет) — «от петли». Ведь, как вы знаете, генералы Власов, Краснов были в 1946 году в Москве именно повешены. А третья эмиграция, это эмиграция, начавшаяся в конце шестидесятых годов, эмиграция, в основном, интеллигентская, которая, как говорит Солженицын, «оказалась на Западе для того, чтобы из комфортного далека оставшимся в стране соотечественникам рассказывать, как лучше бороться за свободу». Ну, а что такое «четвертая эмиграция»? Четвертой волны, как четвертому Риму, не бывать. Сейчас Париж полон этой «четвёртой эмиграцией», и все западные столицы наводнены русскими, украинцами, белорусами… Но это уже не эмиграция, а челночная миграция, она чисто экономическая, эфемерная, и вы себе это представляете, может быть, даже лучше, чем я.
То, что возвращение русской мысли, которая была в изгнании, происходит сегодня, конечно же, есть Божия милость и Божие чудо. Никакой исторический детерминизм, никакой «исторический материализм» не могли календарно спрогнозировать конец Советов. Метафизически мы знали, что советский режим эфемерен и по самой своей сути не может быть долговечным, но представить себе не могли, что многие из нас доживут до 23 августа 1991 года, дня поражения и провала ГКЧП, и, если так можно сказать, малокровного конца Империи Зла. А для русской эмиграции это был подарок тем более негаданный.
Я родился в Париже в 1934, а в 1947 году семья наша вернулась в СССР, а затем случилась «четвёртая треть» нашей жизни, я вернулся во Францию и вот уже сорок пять лет как я спокойно живу во Франции.
Чистым наблюдением я пришёл к выводу, что русский народ не задуман для диаспоры. Есть народы, странно пригодные не то что для векового, а даже многотысячелетнего рассеяния. Могу назвать три таких народа: армяне, которые еще со Средних веков расселились по всему средиземноморью и далее по Африке, по Латинской Америке; они из поколения в поколение живут вне родины и продолжают быть собой.
Евреи, рассеявшиеся еще до разрушения их Храма — для них смешанный брак является чем-то приравненным к религиозному самоубийству, поэтому таких браков крайне мало. Так что эта диаспора тысячелетиями во всех краях земли продолжает оставаться верной себе.
И китайцы! Я это говорю, основываясь на личных наблюдениях, поскольку мы живем в Париже на самой кромке Китай-города. Мне пришлось много ездить по миру, и я видел в каждом большом европейском, американском или австралийском городе «Китай-город». Эти Китай-города четыре, пять, шесть и более поколений живут изолированно, не смешиваясь с коренным населением страны их приютившей.
Если русские выдерживают четыре поколения такого несмешения, то это очень много. Лучше обстоят дела у таких меньшинств, как молокане в Канаде, впрочем, и у других сектантов в Соединенных Штатах, высланных из России после 1905 года. Пятое поколение — тот максимум, что русский народ в отрыве от своей страны может выстоять и не потеряться в смешении, сохранить язык и обычаи. Позвольте опять сослаться на Александра Исаевича: «Русский человек, оказавшийся вне страны, мечтает либо вернуться, сделать так, чтобы его дети вернулись, либо, если перед ним стенка, он учит язык, он осваивает специальность».
Мой троюродный брат живет в Эльзасе, он по-русски не может спросить, который час и сколько что стоит хлеб. Моя бабушка была пятнадцатым ребенком в семье и таких троюродных, таких четвероюродных у меня очень много рассеялось по миру, вплоть до Аргентины. Большинство из них ассимилировано, их внуки и правнуки в лучшем случае крещены в православие, но по-русски уже не говорят. Из оказавшихся в эмиграции, старшее поколение и их дети, ещё по-русски очень хорошо говорили и писали, а уже их внуки если и говорят, то это знание языка чисто фонетическое, Достоевского и Толстого в оригинале они прочитать не могут и с трудом разбираются в современной русской политике.
И тут я бы хотел вам, студентам МГИМО, сделать комплимент. В своём журнале «Мы» вы стараетесь проникнуть в темы, которые должны волновать всех, а не только ваших сверстников.
Как отличить инстинктивное и непродуманное чувство патриотизма, сознательно определить себя в своём отношению к своей стране? Что же такое патриотизм? На это очень сложно ответить, как и на все те главные, мироощущенческие, мировоззренческие вопросы, которые возникают перед каждым из нас в молодости, да и по всей жизни. Русского человека вопрос понимания патриотизма волновал всегда, этому ни счесть примеров в литературе.
Что ж это такое МЫ? Патриотизм? МЫ, это наше отношение к родине, к стране — вот этим определяется и складывается МЫ.
Ведь «МЫ» можно толковать двояко: «МЫ» может быть замятинское, МЫ — может быть «МЫ» утопистов, «МЫ» — Оруэлла. В его книги антиутопии «1984» очень ясно об этом говорится, «МЫ» — «Прекрасного нового мира» Олдоса Хаксли. И, конечно же, абсолютно обезличивающее «МЫ» марксистов-ленинцев! И, конечно же, прекрасное эссе Альбера Камю «Письма немецкому другу», может, самый глубокий текст о сути патриотизма при тоталитарном строе. Эти книги должны стать для молодого поколения настольными и очень освоенными.
Речь идет либо о том самом «МЫ», в котором каждое «Я» жертвенно исчезает, и растворяется, «МЫ» строителей коммунизма, «МЫ» коллектива, от которого нельзя отойти, а если отходишь, то это очень нехорошо и даже наказуемо (причем до сих пор)
Либо это «МЫ» соборное (в христианском смысле), «МЫ» — персоналистской философии Бердяева, или солидаристского видения общества.
Тогда, это МЫ, которое складывается добровольно из сущностно различных «Я». В каждом из нас есть «МЫ» Пасхи и кулича, в каждом из нас есть «МЫ» (надеюсь, не у вас, но у людей на улице есть) ненормативной лексики, в каждом из нас есть «МЫ» — выпитых бутылок, (во мне во всяком случае). Плохое «МЫ» — это «МЫ» Стаханова, это «МЫ» тех, кто жили по критериям «классовой борьбы», это «МЫ», обращенное в утопическое будущее, ради которого каждая составная этого «МЫ» подавляет своё Богоданное «Я».
Чтобы не оставаться абстрактно-поучительным, попробую свою мысль конкретизировать. Уж так вышло в нашей семье, что каждому из Кривошеиных пришлось определяться в этом «МЫ», в выборе этого «МЫ», пытаясь сохранить своё «Я».
В августе 1914 года, началась война, мой дед Александр Васильевич Кривошеин еще был в должности Министра, (он подал в отставку в 1915 году) в эти дни он отсутствовал в столице. Двоё старших из пятерых сыновей Кривошеиных (уже студенты Санкт-Петербургского университета) получили от отца телеграмму: «На вашем месте я бы знал, что делать». Текст краткий, но очень значительный. И сыновья немедленно пошли в Пажеский корпус, записались на созданные тогда ускоренные курсы, и были выпущены молодыми гвардейскими офицерами. Мой отец закончил войну, перешедшую в гражданскую, в чине штабс-капитана. Это было счастливое время! Всё, казалось бы, было на своих местах, всё воспринималось, как бы, само собой. Спустя несколько жутких десятилетий отец мне неоднократно говорил: «Самое трудное — не в том, чтобы исполнить свой долг, а в том, чтобы знать, в чем он состоит». Вам это может показаться странным, поскольку Россия только начинает возвращаться в то состояние, когда вам будет нетрудно узнать, определить, в чем же состоит ваш долг.
Вернёмся к эмиграции. Три русских поколения, мучительно, труднейше экзистенциально, пытались определить, в чем же их долг. И, как вы видите, ответы были самые разные, и подходить этически к этим ответам невозможно. В оценке качественности и правильности этих ответов остаётся только препоручиться Всевышнему — иного «Рассудителя» я тут не вижу.
Так вот, в то ушедшее далеко от нас «легкое время» принятия решений, двое братьев Кривошеиных пошли в Пажеский корпус, стали офицерами, оба успели побывать на фронтах Первой мировой войны, и настал февраль… У меня остались письма моего отца к деду, написанные в марте 1917 года, он там отчаивается, начавшемуся на его глазах разложению и безразличию в армии, уже чувствует необратимость этого разложения, приведшего в дальнейшем к поражению в войне. Как результат, настали долгие годы, когда пришлось лишиться компаса, лишиться критериев добра, зла, праведности и неправедности.
Очень быстро Россия проиграла кровавую Мировую, началась Гражданская, мой дед Александр Васильевич почувствовал, что его долг, когда он оказался в Москве в 1918 году, — начать плести нити и сети известного, вошедшего в историю антибольшевистского заговора, который назывался «Тактическим центром». Он скрывался в семейном Морозовском особняке, к нему ворвались туда чекисты с матросами. Они пришли за ним! Дед спросил их:
-Кого вы ищите?
— Кривошеина.
— Я его секретарь, — подошел к зеркалу и стал поправлять галстук.
— А где он?
— Только что вышел, — ответил дед.
— Беги, догоняй.
И дважды Александру Васильевичу этого повторять не пришлось — он побежал. Так он спас себе жизнь.
Потом у Самариных он скрывался в Переделкино, его переодели в крестьянское платье, и он на телегах доехал до Киева. Там были немцы, и когда он в этом крестьянском платье вошел в немецкий штаб, офицер вскочил, отдал честь и приветствовал: «Herr Krivoschein». Потом он перешел к Врангелю и посвятил себя попытке победить смертоносные силы красных. Когда стало очевидным, что эта перспектива отдаляется, у него родилась идея, наверное, знакомая вам как попытка создать некий «Остров Крым», то есть попытка создания двух Россий: Крыма, обороненного Перекопом, и остальной России. И Крым в результате стал бы таким, каким стал Тайвань для коммунистического Китая. В результате он возглавил правительство Юга России у ген. Врангеля
Его двое сыновей, Игорь (мой отец) и его младший брат Всеволод, (будущий знаменитый богослов-патролог Архиепископ Брюссельский Василий), скрывались на стройках Ярославской железной дороги. Мой отец был десятником и тоже перебрался на юг к Врангелю. Владыка Василий написал замечательные мемуары о том, как он переходил фронт «Спасенный Богом», был арестован красными, бежал, потом сражался у Дроздовцев. Оба они осознали, в чём состоял их долг и каждый знал, что его «Я», есть составная того, что осталось от нашего прежнего «МЫ».
Но настал «булгаковский Бег».
Выбор в Гражданской, братоубийственной войне, был ужасен! Где же тут патриотизм, когда русский убивает русского и хочет его убить, и радуется, когда убивает?! Где патриотизм, где «МЫ»?! Как его осознать в новой ситуации?
Один из пяти братьев — Василий Кривошеин — скончался от тифа на Гражданской. О судьбе Олега Кривошеин рассказал один из их двоюродных братьев. Он оставался в стране, стал энтомологом и, по случайности не арестованный, отдыхал в каком-то санатории в Сочи в 1938 году. И за соседним столом (а этот энтомолог с Олегом Кривошеины был очень близок по гимназии, и в молодости очень дружил) отдыхали выпивающие чекисты, и он услыхал разговор: «А помнишь, не все „белые“ были подлецами, трусами — вот Олега Кривошеина мы поймали, всю ночь пытали, он ничего не сказал и в своей камере повесился». Вот один кривошеинский конец с сохранением своего «Я».
Выживший на войне Всеволод ушёл с белыми, потом оказался в Константинополе, Париже и очень быстро решил уехать на Афон. Принял монашество на Святой Горе, стал патрологом. В 1947 его арестовали, он пробыл два года на острове Макронис, в ужасной греческой тюрьме, потом в 1951 оказался в Оксфорде, затем в Бельгии. И перед ним тоже был выбор — выбор или пребывать в Церкви эмигрантской, зарубежной или в Церкви Константинопольской, или же оставаться с Матерью-Церковью, с Русской Православной Церковью.
Уверяю вас, что до сих пор эмиграция продолжает мучиться этим выбором. В 30−40 годы, когда перед владыкой Василием это распутье возникло, определится, было еще более трудно, чем когда-либо. И оставаться верным Русской Православной Церкви, «Сергианской» Церкви, Церкви порабощенной — был труднейший личностный выбор. И, когда я спрашивал владыку Василия, почему же он почти своей репутацией пожертвовал, сделав в те годы такой определённый выбор и отдал своё предпочтение РПЦ, а ведь он оставался в душе вольноопределяющимся белым офицером, ненавистником Политбюро, ненавистником ЦК, ЧеКа, у него оказался для меня очень четкий ответ:
«Русская Церковь освободится, она не может, не освободится. Мы не знаем, когда, в какой момент, внутри Церкви понадобятся незапятнанные люди, понадобится кто-то верный, и в то же время находящийся извне».
В восприятии нашего «Я», оно же часть «Мы», должна всегда участвовать надежда.
Книгу можно приобрести в Книжный магазин «Храм книги», OZON.ru и других магазинах
