Иван Александрович Ильин (1883−1954) — ведущий представитель русской интеллектуальной элиты в диаспоре. Как ученый-философ он сформировался в дореволюционной России, получив блестящую подготовку в Московском императорском университете, окончив его в 1906 г. В 1910—1912 гг. состоялась его довольно длительная научная стажировка, как И.А.Ильин сам позже писал в своей биографии, «в Германии (Гейдельберг — у Виндельбанда, Ласка, Еллинека, Геттинген — у Гуссерля, Берлин — у Зиммеля) и во Франции. С 1912 г. работаю в качестве доцента и профессора. 1918 — высшую академическую степень получил за двухтомное сочинение «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека».[1] Так что известность к нему пришла еще на родине, незадолго до его принудительного изгнания большевиками за границу в 1922 г. В биографии Ильин подчеркивал, что в 1917—1922 гг. неоднократно подвергался арестам советской властью «в ходе тяжелой борьбы за отечественную культуру и достоинство».[2] Несмотря на постоянные преследования, ученый и не помышлял об эмиграции. Однако в 1922 г. смертный приговор ему был заменен высылкой и лишением гражданства. Так что, Ильин был насильно оторван от родной земли и вместе с цветом русской интеллектуальной мысли был выслан на пароходе в сентябре 1922 г. Позже, часто обдумывая все тот же вопрос: «Следовало оставаться или уходить?», он считал: и уходить, но для борьбы, и оставаться — но также для борьбы. В этой решимости проявилась натура ученого, всю свою жизнь отвергавшего любые проявления тоталитаризма. И.А.Ильин был убежден, что насильная высылка вовсе не значит разрыв с родиной. По его мнению, понятие родины не исчерпывается лишь местом пребывания в данный момент и патриотизм не питается одной повседневностью быта.[3]
Не случайно, что в эмиграции (сначала в Германии, а с 1938 г. — в Швейцарии) И.А.Ильин становится своеобразным идейным вождем русской интеллектуальной диаспоры. Катастрофический для судьбы России 1917 год Ильин рассматривал в тесной связи с судьбами всей современной общеевропейской и мировой культуры. Его известные труды программного характера (ныне, наконец, доступные также и в России) отличаются необычайной глубиной, взвешенностью и трезвостью суждений, самоотверженным служением демократическому социуму в интересах будущего России. Стержневым моментом всей его жизни можно считать борьбу за достойное будущее России и за отечественную культуру. В этом отношении его идеи находили понимание и отклик в широких кругах русской эмиграции, хотя нельзя сказать, что тогда он был до конца понят в целом все же ограниченной эмигрантской средой, слишком увлеченной идеями евразийства. Только в настоящее время по заслугам признается его дар политического прогноза, предвидевшего перспективы развития как России, так и Европы. Его концепция духовного обновления, сформулированная в вышедшей в 1937 г. в Белграде работе «Путь духовного обновления», а затем развернутая в трудах, составивших уже после кончины 2-х томное издание «Наши задачи. Судьба и будущее России» (1956), отнюдь не случайно плодотворно служит современной России. Культуру человеческого духа, творческую идею, духовное обновление Ильин считал важнейшей предпосылкой для выхода из кризиса не только России, но и человечества. Его социально-политическая концепция утверждала естественность частной собственности и необходимость общественного служения.
В ряде своих последующих работ Ильин выступил за преодоление формальной демократии, за торжество творческой демократии применительно не только к России. Он сформулировал, находясь в диаспоре, три кита творческой демократии — понимание свободы и правильное ее использование, высокий уровень правосознания и хозяйственная (материальная) самостоятельность граждан.
Весьма удачную характеристику книги И.А.Ильина о Гегеле, которую во многом можно распространить на всю систему взглядов ученого, дал философ А. Гулыга: «Эрудиция его безупречна, а самостоятельный ход мысли оригинален и увлекателен. Ильин — не гегельянец (никогда им не был), ему видны упущения великого немца…, метода, согласно которому истина постигается системой категорий… Для Гегеля важно было осознание свободы, для Ильина — ее реализация в жизни индивида. Сначала быть, потом действовать», и только потом «философствовать».[4]
Испытав на себе реальности послеоктябрьской России и межвоенной Германии, И. Ильин четко сформулировал сущность тоталитарного строя как расширяющего вмешательство в жизнь граждан и подвергающего их деятельность принудительному регулированию. Если обычное правосознание исходит из предпосылки все незапрещенное — позволено, то тоталитарный режим — из другой: все непредписанное запрещено.[5]
Во всей своей глубине и многогранности, с новой, необычной стороны Ильин-интеллектуал предстает как борец и человек в своих письмах пражским меценатам — чете Надежде и Карелу Крамарж. Эти письма (около 40) были выявлены мной в Архиве Национального музея в Праге и впервые были опубликованы в журнале «Россия XXI» в 1997 году (NN 5−6, 7−8).
Они позволяют углубить анализ гражданских, политических и историософских воззрений этого мыслителя европейского уровня.
Чете Крамарж, Карелу Петровичу и Надежде Николаевне, как бы символизировавшим чешско-русскую взаимность своим происхождением, щедрым меценатам русской культуры в эмиграции, России есть, за что отдать низкий поклон. Именно ими, к тому же людьми состоятельными, раньше всех был услышан крик души многих русских беженцев — ученых, политиков и деятелей культуры. Ведь именно Прага 20-х гг. стала средоточием русской интеллигенции в эмиграции.
И сотни писем с неотложными просьбами и словами искренней благодарности, бережно сохраняемые поныне в архивном наследии семьи Крамарж в Архиве Национального музея в Праге, подтверждают их щедрое меценатство. Хотя бы частицу душевных слов благодарности и сердечной признательности Крамаржам стоит сразу же привести. Вот что писал, в частности, высланный большевиками в 1922 г. вместе с И.А.Ильиным и другими видными представителями русской интеллигенции известный публицист Александр Изгоев, несколько лет проживший в Праге: «Почти четырехлетнее пребывание мое в Чехии убедило меня, что благо Вашей и моей родины неразрывно связано одно с другим. Где бы я ни очутился, навсегда сохраню память о славянской державе, приютившей русских изгнанников, и ее государственном человеке, поддержавшем в нас в минуты упадка веру в Россию».[6]
В другом своем письме тот же Изгоев вновь подчеркивал значение Крамаржа для всей русской эмиграции: «Когда-нибудь историк разберет, как это случилось, что Вы, европейски образованный чех (К.Крамарж — Е. Ф.), впервые в зрелом возрасте посетивший Россию, ощутили ее. Как свою вторую родину, почувствовали всю неизъяснимую прелесть и высокое духовное напряжение ее общественной жизни и, оставаясь великим чешским патриотом, стали в то же время таким близким русским, своим для них человеком. Трудно русскому человеку, попавшему теперь за рубежом в положение «без-отечественного субъекта» говорить об этих предметах. Но в каждом из нас живет неистребимая вера, что Россия будет. А с этой верой неразрывны любовь и уважение к Вам, единственному крупному государственному деятелю Европы, который ни на минуту не изменил России, но до конца пребыл ей верен… Что русские Вас горячо любят и считают своим, это не надо доказывать. Они только бессильны теперь чем-либо, кроме слов, выявить свои чувства. Несомненно, что для славянской взаимности, которая выйдет же из своего нынешнего параличного состояния и снова обнаружит творческую силу, Вы сделали больше, чем кто-либо другой из славянских деятелей…"[7]
Карел Крамарж был целеустремленный и несгибаемый человек. Родился он в предпринимательской семье. Получил блестящее юридическое образование и к 90-м гг. XIX в. стал, наряду с Масариком, видным деятелем прогрессивного течения в младочешской партии. Россию он посетил впервые в 1890 г. и затем приезжал сюда неоднократно. В 1908 г. по инициативе К. Крамаржа в Москве было создано Общество славянской культуры, а в Петербурге — Общество славянской науки. В обоих он принимал активное участие, выступая с докладами. Будучи (с 1891 г.) депутатом австрийского парламента, поначалу Крамарж придерживался линии на систематическое упрочение всех сфер жизни чешского народа в рамках монархии. В годы I мировой войны Крамарж — один из лидеров внутреннего антиавстрийского движения Сопротивления русофильской ориентации. Разрыв с монархией означал выдвинутый им проект создания союза славянских государств с ведущей ролью России. В мае 1916 г. по обвинению в измене монархии он вместе с другими чешскими деятелями подвергся аресту. Процесс длился до середины 1916 г., Крамарж был приговорен к смертной казни. Спасением для него стала кончина престарелого императора Франца Иосифа. Вступивший на престол его преемник Карел заменил смертный приговор Крамаржу на 15 лет лишения свободы, а затем в результате амнистии в июле 1917 г. Крамарж был освобожден. Этот нашумевший тогда процесс был олицетворением гонений против всего чешского народа. В 1918 году Крамарж был избран председателем Национального Комитета в Праге, а после создания независимой Чехословакии в октябре 1918 г. стал первым премьер-министром страны и был им до середины 1919 г. И впоследствии Крамарж оставался видным государственным деятелем ЧСР, возглавлял сильную вначале партию национальных демократов, представлял в парламенте интересы промышленно-финансовых кругов. На парижской мирной конференции в 1919 г. Крамарж возглавил делегацию Чехословакии. В Париже он подтвердил верность своей ориентации на Россию и высказывал надежду, что та недолго будет советской. На переговорах с белой эмиграцией он выступал за создание армии в целях активной интервенции, убеждая союзников в ее неотложной необходимости. Его линия в этом вопросе расходилась с официальной, представляемой президентом республики Т. Масариком и министром иностранных дел Э.Бенешем. Вместе с русским послом в Париже Маклаковым Крамарж даже предпринял осенью того же 1919 г. турне в Крым и Ростов к Деникину, предложив тогда свой вариант проекта конституции новой демократической России. Крамарж считал (и писал об этом президенту республики), что чехословацкие легионеры не должны возвращаться на родину восвояси, а должны в первую очередь помочь возрождению России.
В январе 1920 г. Крамарж писал: «Обстоятельства изменились, но моим глубоким убеждением остается, что Россия воскреснет. Россия возродится! Быть может, позже, чем мы ожидали, но возродится непременно…"[8] Главную роль в процессе возрождения сильной России он отводил русской эмиграции, оказывая ей всевозможную поддержку.
Олицетворением России для Крамаржа по-прежнему являлась его русская жена Надежда Николаевна. Она была из старинного богатого купеческого московского рода Хлудовых. В первом браке состояла с известным промышленником Абрикосовым. Бракоразводный процесс с Абрикосовым из-за множества формальностей и препятствий затянулся, и лишь в 1900 году Карелу и Надежде удалось скрепить свою пылкую любовь браком.
Дела Крамаржей в ЧСР (а когда-то и в России) шли успешно.
Надежда Николаевна была человеком больших знаний, широкого кругозора и большой души. Обладала она и удивительно стойким характером, что особенно проявилось в годы преследований мужа и в Первую мировую войну. Письма Крамаржа Надежде Николаевне отовсюду, где бы он ни находился, свидетельствуют, что он посвящал ее во все и большие (в том числе государственно-политические), и малые дела и часто искал у нее совета и поддержки.
Хотя из писем И.А.Ильина лишь единицы, как мы видим, были адресованы непосредственно Карелу Крамаржу, вся обширная содержательная переписка с Надеждой Николаевной предназначалась и для него. В каждом письме — обязательный привет Крамаржу от Ильина. Нет сомнения, что все его письма внимательно прочитывались и Крамаржем, и не случайно поэтому, что весь блок ильинских писем хранится в фонде К. Крамаржа в Архиве Национального музея в его общей корреспонденции.
Надежда Николаевна, по меткому суждению И.А.Ильина, относилась к когорте не только сильных, но и благородных натур. Он писал с признательностью: «Меня трогает Ваше живое и глубокое сочувствие моему жизненному служению. У меня так мало радостей от него, и, напротив, так много неприятного и опасного, что идущие от Вас лучи меня просто утешают. Я не верю, что жизнь строится случайностями. Не случайно (хотя и неожиданно) мне были даны в жизни эти лучи, идущие от Вас; не случайна была и их внешняя форма выражения…"[9] Эти слова глубокой благодарности, высказанные Ильиным в 1935 г., были как нельзя вовремя, в следующем году Надежды Николаевны не стало.
Их личное знакомство, видимо, относится к 1927 г., к периоду лекционного турне И.А.Ильина в Прагу. Их контактам, бесспорно, содействовал и любимый двоюродный брат Ильина — Василий Сергеевич Ильин, который жил после эмиграции в Праге. В.С.Ильин был известным и талантливым биологом, он работал вместе с видным чешским ученым профессором Богумилом Немецем. Дружба И.А.Ильина с Надеждой Николаевной и Карелом Крамаржем продолжалась практически до кончины его щедрой покровительницы в борьбе и всех научных начинаниях (1936 г.). К. Крамарж пережил ее всего на год.
В письмах Надежде Крамарж И.А.Ильин четко сформулировал свое кредо в диаспоре: «Я поставил перед собою задачу — служить России и только России. Не лицам, не кружкам и не партиям. Печатать о том, что всего нужнее России — сейчас, сию минуту (для боевой борьбы), и на сто лет вперед (обновленный лик России)».[10]
Исходя из этих установок, он разработал программу издания качественно нового журнала в диаспоре под названием «Русский колокол». Этот журнал издавался им в 1927−30-х гг.[11] именно при безвозмездной финансовой поддержке Крамаржей. Щедрая помощь этой благотворительной четы зачастую буквально спасала и самого слабого здоровьем ученого в самые критические в материальном отношении моменты несладкого эмигрантского бытия.
В письме Надежде Крамарж от 22 апреля 1928 г. он так писал: «В одиноком и сосредоточенном углублении вырабатывал я программу журнала, тон его, необходимые темы и списывался с сотрудниками. Это было как раз летом (1927 г. — Е.Ф.), когда я писал Вам о необходимости мне одиноко посидеть в колодце: надо было сверить замысел, силы, расчистить горизонты и отстояться».[12] Для этого Ильин удалился подобно анахорету-пустыннику на несколько месяцев от мирской суеты. Именно в этом уединении, по словам Ильина, находишь себя, свою идею и свое служение, измеряешь их одобрением и неодобрением человеческим, а судишь себя большим мерилом. Как ему не хватало тогда маленького родового именьица в Тульской губернии, отобранного после революции, где ученый из года в год с 1 мая по 1 октября уходил в «колодезное уединение». «Это духовно необходимо — не быть на глазах ни у кого; тогда только начинаешь чуять себя на глазах у Бога и чуешь, как око Его смотрит на тебя и чего оно от тебя хочет».[13]
Спасительным пристанищем в момент уединенной разработки программы «Русского колокола» стал тогда, по всей видимости, юг Франции. Главной целью журнала, как уже подчеркивалось, было служение будущему России. В тот исторический отрезок времени издание было призвано поднять дух русской интеллектуальной диаспоры, находившейся в критическом состоянии, и способствовать сохранению исторического и национального самосознания эмиграции. Как и большинство его современников, Ильин не сомневался в том, что будущность народа во многом определяется уровнем его национального самосознания.
«Русский колокол», первый номер которого вышел 22 сентября 1927 г., Ильин по праву считал своим детищем. Он с радостью сообщал Н. Крамарж, что журнал пошел и пошел лучше, чем можно было надеяться. Хотя его не удовлетворяли итоги с распространением в Чехословакии и в США, где не были еще найдены связи. Ильин был намерен специально приехать в Прагу, чтобы организовать там кружок друзей «Русского колокола», как это уже было сделано в Париже и Берлине. По данным на апрель 1928 г. твердый тираж журнала, по свидетельству редактора-издателя профессора И.А. Ильина, составил почти тысячу экземпляров, тем самым, превысив тиражи самых известных и уже распространенных среди эмиграции журналов. Ильин своим профессиональным и ответственным отношением стремился достичь того, чтобы издания не старели с течением времени. «Именно поэтому, — писал Ильин, — я отрываю их от всего эмигрантски-злободневного, местного, не имеющего общего значения. «Русский колокол» войдет благодаря этому в ту волну зарубежной печати, которая будет утолять первый голод внутренней России после падения большевиков».[14]
Будучи редактором и главным вдохновителем журнала, Ильин считал немаловажным обеспечение духовной свободы, как авторской, так и редакторской. Он ни на минуту не сомневался в том, что делает главное и верное дело. Основным запасным капиталом коллектива интеллектуалов, объединенных вокруг фигуры философа И. Ильина, были вера и воля, известные одному Богу. «Никто и не подозревает, какую работу я несу по «Колоколу». Каждую статью (и чужую) рожаешь месяцами в заботах, в мучительном чувстве ответственности, в отшлифовании формы. Меньше всего работы с И.И.Лаппо и с В.Ф.Гефдингом», — сообщал И. Ильин в одном из своих писем из Берлина.[15] В журнале «Русский колокол» перу В.Ф.Гефдинга принадлежит, например, статья «Единение и раздор», И.И.Лаппо поместил в нем целую серию статей «Великие строители России», а известный писатель и близкий друг Ивана Ильина И.С.Шмелев — свою работу «Как нам быть? Из писем о России». Добавим, что И.С.Шмелев посвятил свою великолепную книгу «Лето Господне», изданную в Белграде в 1933 г. именно И. Ильину, доставив своему другу немало радости и утешения. Для Ильина шмелевский подарок стал олицетворением замоскворецкой православной Москвы и всей России с ее идиллическим православным календарем.
Более развернутое научное осмысление концепции «Русского колокола» предстоит сделать в дальнейшем. Но без сомнения можно сказать, что такие работы самого И. Ильина в журнале, как «Идея национальной науки (в честь 175-летней годовщины Московского университета)», «О русской интеллигенции», «Живые слова Петра Великого» и др., по глубине авторских оценок и наблюдений составляют, бесспорно, лучшую частицу всего творческого наследия этого ведущего русского интеллектуала в диаспоре.
Как подчеркивал Ильин, ему требовался запас упорной воли и бодрого оптимизма, чтобы пробивать стену эмигрантского утомления, безразличия или развлеченности. Его отличало исключительно требовательное отношение к своему писательскому долгу: «Дело в том, что я строг к своим писаниям и мне нередко кажется, что почти все уже написанное мною — слабо; и что надо написать заново; иногда это чувство приобретает оттенок настоящего педантизма и ригоризма; и тогда душа проникается отвращением и стыдом — по отношению к написанному. Это полезно и даже больше того: это значит, что меряешь себя большим мерилом; что душа попала в Божий луч, а он всегда требует от нас самого лучшего. Но о «полезности» думаешь только потом, а пока только переживаешь остро свою несостоятельность».[16]
Не следует забывать, что в творческом отношении берлинский период[17] жизни Ильина был весьма напряженным, «Русский колокол» не был единственным предприятием ученого. Он являлся одним из создателей Русского научного института и был долгое время деканом и одновременно профессором этого известного центра русской культуры в диаспоре. Интенсивно продвигалась его научная работа как философа. Об этом свидетельствует солидный по своему объему перечень сочинений, сделанный самим И. Ильиным еще в середине 20-х гг. для берлинского Комитета помощи русским литераторам и ученым. К этому времени на немецком языке вышли его «Право и сила. Методологический анализ», «Философия Гегеля», «Большевизм и кризис современного правосознания». Кроме того, среди еще неопубликованных работ значились «Об истории этики», «История греческой философии», «Философия немецкого идеализма», «Философия религии», «Правовое сознание», «Логика» и др.[18] Бесспорно, что философ И. Ильин был одним из наиболее продуктивных интеллектуалов русской диаспоры, продолжавшим творить, несмотря на огромные все возраставшие трудности. Ученому, как никогда, помогала уверенность в правильности избранного пути, он продолжал основное служение в диаспоре как «стойкий оловянный солдатик».[19]
Из переписки очевидно, что в 30-е гг. в связи с политическими переменами в Германии трудностей (и не только материальных) стало прибывать. Ему удалось выразить тяжкую судьбину интеллектуала в диаспоре, живущего исключительно литературной работой, и атмосферу эмигрантского бытия в письме из Берлина в конце марта 1931 г.: «А у нас тут все трудно и томительно. Как устал я жить среди чужих людей, борясь с их гибельными, тупыми и злыми воззрениями! Иногда устаешь так, что кажется — устал вообще жить, и что ни мыслей, ни радостей вообще больше не будет, и что весь Запад обречен на провал и порабощение. К сожалению, писать об этом трудно; да и кому напишешь? В какую небесную канцелярию подашь жалобу? И опять смолкаешь и зажимаешь все в себе…"[20] Радовали лишь научные и литературные успехи, которые Ильину казались даже неожиданными, поскольку, как он подчеркивал, в стране проживания, т. е. в Германии, греб против течения. «Мало кто подозревает, до какой степени трудна и неблагодарна моя работа в чужой стране, тем более, что мой тон остается всегда национально независимым»,[21] - сетовал ученый.
Год от года положение его ухудшалось. В 1932 г. за два года до увольнения он сообщал, что Русский научный институт, дававший 50% семейного бюджета, перестал платить, к тому же заработок от публичных лекций пресекся из-за болезни, которая «насела на безденежье и усилила его».[22] Ильина беспокоил нейроз сердца и желудка, вызванный, по мнению врачей беспощадно-напряженной работой и борьбой. Их удивлял не диагноз, а то, как долго нервы Ильина выдерживали и выдержали.[23] В разгар мирового экономического кризиса в письмах в Прагу усиливается лейтмотив о нарастании трудностей жизни: «Жизнь у нас в этом году трудная. … К тому же мой сердечный нейроз от времени до времени трясет меня за тело и за душу; наводит испуг и уныние».[24]
К апрелю 1933 г. относится его письмо пражским меценатам, в котором он сетовал на то, что «жизнь в этом году стала особенно трудна во всех отношениях и материально» и с горечью констатировал, что он стал безработным интеллигентом.[25] А в письме из Берлина без даты (оно относится, видимо, к 1935 г.) Ильин обеспокоен политическими сдвигами в климате Германии: «Тучи здесь сгущаются, кризис углубляется, в волнах не видно ничего, кроме надвигающейся гражданской войны».[26] Но несмотря ни на что ученый продолжал интеллектуальную деятельность. Так, в самом начале 1935 г. он сообщал Н. Крамарж: «Пишу новую книгу в 8 глав: о вере, свободе, совести, семье, родине, правосознании, государстве и частной собственности. О восьми китах, коими спасемся!"[27] Без всякого сомнения, здесь шла речь о книге Ильина «Путь духовного обновления», которая вскоре впервые появилась в Белграде в 1937 г.[28]
Начиная с 1934 г. И. Ильин предпринял дополнительные меры предосторожности, чтобы избежать излишних гонений со стороны нацистского режима. Письма своим пражским корреспондентам он пытался пересылать из другой страны или с верной оказией (причем не называл своего имени, а подписывался просто «такой-то») и просил их в свою очередь, не подписывать своей фамилии и не расспрашивать ни о каких подробностях его деятельности.[29]
В одном из последних писем своим друзьям в Прагу из уст Ильина вырвалось наболевшее пророчество: «Строг суд божий над Россией! Но нам ли отчаиваться? Ведь это Божий суд! Я боюсь, что над Европой суд будет еще строже. Перечитайте, пожалуйста, в N 9 Колокола последнюю статью «Сенека. О божественном Провидении» — я отношу это целиком к русскому народу».[30]
Хотя письма Крамаржам адресовались не только из Германии, но и из живописных мест Австрии и Швейцарии (где чета Ильиных, как правило, проводила летний отдых), как ни странно, в них, обычно, не содержится какой-либо характеристики национального менталитета народов этих европейских стран. Лишь однажды, лестно отзываясь о русской медицине, творившей настоящие чудеса в Европе, Ильин обронил фразу — «немцы — гордые и все презирающие (особенно все русское)», однако способны признать талант русских докторов.[31]
Значительное место в переписке занимала характеристика различных ветвей русской эмиграции в Европе — во Франции, Чехословакии, Прибалтике. Эти характеристики складывались на собственном опыте и непосредственном знакомстве на местах с положением эмигрантских дел в ходе напряженного лекционного турне по всей Европе. Лестные отзывы относятся в основном к прибалтийской русской диаспоре: «В первой половине марта я читал четыре лекции в Риге и два закрытых доклада. Атмосфера создалась очень горячая: там люди русские чувствуют себя на своей исконной земле, не эмигрантами, а оседлыми».[32]
А вот отзыв Ильина об эмигрантской среде во Франции: «В Париже я имел в конце апреля три публичные выступления и одно закрытое; русские люди в Париже старые, резиновые, неинтересующиеся, со скептической усмешечкой, не загораются, или только с большим трудом. Атмосфера разогрелась только с третьей лекции. А меня ничто так не утомляет, как холодный, резиновый упор безразличной аудитории. Эти мертвые токи чувствуешь уже через 10−15 минут — бессилие своего огня, бесплодность своего порыва… Чувствуешь себя не факелом, а головешкой, чадящей в болоте и в мокрых водорослях. Это трудно, больно — и потом тревожно».[33] Но зато как радовался И. Ильин встречам в Париже со своими друзьями, также видными представителями русских интеллектуалов в диаспоре — Н.К.Метнером, С.В.Рахманиновым, И.С.Шмелевым, А.М.Ремизовым и др.
И.Ильину пришлось вникнуть во все сложности русской колонии в Праге, где он опирался на поддержку своих сподвижников по «Русскому колоколу» — братьев Д.Д. и И.Д.Гримм, Н.А.Цурикова и др.[34] Очевидно, что к чехословацкой ветви эмиграции относилось его признание в письме от 28 февраля 1930 г.: «И еду (в Прагу — Е.Ф.) с горьким чувством, что русская эмиграция главного не видит, не чует, и даже не желает…"[35]
Но главной своей опорой И. Ильин-борец считал чешского благотворителя всей русской эмиграции Карла Крамаржа: «Он, как остров, как твердыня и оплот; я чувствую в нем русскую душу и русскую волю; он как бы представитель России в Чехии».[36]
В целом ученого не устраивала мелочная эмигрантская среда, о которой он отзывался весьма строго: «Как бесконечно я устал от людской злобы и пошлости; и неискренности. Стряпают, стряпают — и все личное, и все интриги. А о России нашей и о том, что там делается — даже и думать страшно. Поистине есть от чего сделаться мизантропом в наши дни».[37]
В одном из писем в сердцах он даже выпалил, что Россия сбросила эмиграцию, как змея изжитую кожу, хотя эти слова относились к крайне правому и левому спектру эмиграции.[38]
Как следует из переписки, важным моментом в деятельности Ильина являлось осмысление советской действительности на родине, хотя он и считал это занятие одним из самых мучительных. Эту тему он часто затрагивал в своих бесчисленных лекциях, как в немецких землях, так и во многих других странах Европы, в т. ч. в Чехословакии. О своих лекциях (не считая лекций по Русскому научному институту) он писал так: «Моя первая обязанность, патриотическая, безотказная — помочь, укрепить, раздуть огонь. Обстоятельства показали, что предо мною двери открылись настежь и что заменить меня некому. Просыпается один слой за другим; хотят знать правду и предрасположены к доверию. У меня за эту зиму бывали периоды, что я выступал и семь дней подряд (лекция длится два часа), и девять раз в десять дней. Я часто имею перед собою тысячи людей, безмолвно и неотрывно слушающие два часа подряд. … Слушают и социалисты, и коммунисты, и беспартийные рабочие».[39]
В письмах содержатся сообщения о напряженном анализе им советской литературы (брошюр, газет, стенографических отчетов съездов), политической литературы коммунистов. Ильин признавался при этом в утомительности этого занятия: «Изучая святое — святишься сам. Я изучал сатанинское — и совершенно изнемогал от отвращения, гнева и бессильного горя. Я, работая и изучая, всегда художественно отождествляюсь с тем, что изучаю: и этот океан горя и унижения в России, и этот вулкан бесстыдной злобности в коммунистах!"[40] Итогом этих занятий стала вышедшая в 1931 г. на немецком языке брошюра «Яд большевизма», изданная на средства немецкого лютеранского центра.[41]
На фоне беспощадной критики советской действительности И. Ильин отстаивал принципы нравственности в политике. Его никогда не покидала вера, что Россия возродится и начнет новый период своего исторического расцвета. В то же время пророческое наполнение получило высказанное в его работе «Что сулит миру расчленение России?» веское предостережение, что растащить в территориальном отношении Россию — значит превратить ее в язву мира.
В ильинских письмах в Прагу содержатся замечательные зарисовки природы Швейцарии и Австрии, где в живописных уголках проходил летний отдых Ильиных, и где они восстанавливали свое пошатнувшееся здоровье и бренные силы. В особом восторге ученый был от окрестностей Фирвальдштетского озера, где бывал с женой неоднократно. Видимо, не случайно позднее Цюрих был избран Ильиным вторым местом пребывания в изгнании после того, как в 1938 г. пришлось спешно покинуть Германию (тем более, что условия пребывания в Берлине оставляли желать лучшего).
В Австрии Ильины бывали на Траунском озере в Гмундене и в Каринтии на Вертерзее (это место ученый называл «ветреным островом»). Даже в вопросах отдыха ученого отличал своеобразный «научный» подход. В переписке он подчеркивал, что «наши летние переезды всегда мотивированы, главным образом, ненасытными поисками красоты и величия, покоя и созерцания. Копим, сидя на месте, и, скопив, едем дальше. В этом году мы были после Праги в Гмундене, на Баденском озере, в Рагаце, на Фирвальдштетском озере, на Луганском озере, на Комо, в Болонье, Римини и Равенне. Мы приехали бодрые и свежие».[42] С летним отдыхом Ильин связывал насущную потребность доведенного до предела постоянной борьбой организма в нервном расслаблении и покое. Этот целительный процесс он часто называл немецким термином «Entspannung».
Ученого как человека характеризовала удивительная стойкость духа. Он писал Н. Крамарж в 1935 г.: «Уйти же из жизни совсем по доброй воле нетрудно, при нынешнем состоянии химии и техники; но мы оба настолько сильно и ясно видим в делах нашей жизни Перст Божий, что об этом и не думаем. Однако я постоянно вижу себя вынужденным вспоминать судьбу Joba (Иова — Е.Ф.). Только моя жена никогда не скажет мне «похули Бога и умри», как сказала жена Joba».[43] Ильин даже не смел допустить мысли, что «Господь меня забыл и предоставит мне умереть здесь где-нибудь под забором, в клевете и унижениях».[44]
Уже применительно к 30-м гг. можно констатировать, что у Ильина накопилось необъятное творческое и научное наследие. Несмотря на это, он не собирался жить сложа руки и даже, как ни удивительно, признавался в одном из писем Крамаржам: «Только я один и Наталия Николаевна (жена Ильина — Е.Ф.) — мы знаем одни, что я, в сущности говоря, еще не начинался. Все главное, что я должен и призван выговорить, еще не видало света; все только еще в черновых рукописях или отрывках и конспектах… Не кинет Он меня такого на бессильное умирание».[45] И можно считать, что Всевышний внял мольбам Ильина.
Нелегка была эмигрантская лямка, с трудом добывался хлеб насущный, неустанно вспоминались строки А.С.Пушкина (из «Предчувствия»):
Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
Непреклонность и терпенье
Гордой юности моей?[46]
Однако присутствие духа никогда не покидало Ильина, это был несгибаемый человек, хотя жизненным передрягам не было конца и края: «Мы оба до крайности утомлены этой вечной, бесконечной передрягой, которая каждый раз оказывается неоконченной и начинающейся сначала. Думаешь — ну вот: «пере-дрягнула» «пере-дряга» и пройдет; ан нет — оказывается, что это все еще была «не-до-дряга». Невольно вспоминаешь пять лет, проведенные в другом месте. И по-прежнему сердце полно непоколебимой уверенностью, что ни чести, ни совести, ни верности не уступлю ни на йоту».[47] В вихре вынужденной эмиграции ученый чувствовал себя сорвавшейся лодкой, несомой по течению, хотя жаловаться на судьбу был вовсе не склонен. И всегда уповал на то, что «в силу каких-то высших законов усилия все же не пропадут даром… Чувствую, как никогда (впрочем 5 лет в Москве при коммунистах это чувство было еще сильнее), что без Бога и жить совсем не стоило бы».[48]
В заключение подчеркнем, что философ И. Ильин был крупным интеллектуальным явлением русской диаспоры в Европе и духовным ее светочем. И не случайно его богатейшее творческое наследие возвращается в современную Россию. Но значение творчества этого мыслителя-энциклопедиста не ограничивается лишь ее рамками, а достигает общеевропейского и мирового масштаба.
И все же стоит признать, что с его категоричностью суждений и резкой критикой мелочности повседневной жизни эмиграции, он оставался непонятым в ее широких кругах. Однако бесспорно консолидирующее значение его «Русского колокола» для всей русской диаспоры в межвоенный период.
По духу строгий демократ в широком, не популистском значении слова (при всей его критике современных демократий) Ильин становился знаменем определенного интеллектуального слоя русской элиты в диаспоре, представлявшего как национальное культурно-созидательное течение (которому было присуще довольно критичное отношение к дореволюционному монархическому строю), так и правые традиционалистские силы.
И не следует приписывать ему сугубо «религиозный романтический русский национализм» и неправомерно оценивать его через эту призму, как это ныне порой делается в публицистике.
[1] Ильин И. Curriculum vitae. 1925. VIII. // Российский архив. Т. V. М., 1994. С. 533.
[2] Там же, С. 534. Об этом см. также подробнее: Лисица Ю. Иван Александрович Ильин // И.А.Ильин. Собрание сочинений. Том I. М., 1993. С. 18−27.
[3] Эти глубокие мысли были изложены Ильиным в его работе «Родина и мы», изданной в Белграде в 1926 г.
[4] Гулыга А. Русская идея и ее творцы. М., 1995. С. 237−238.
[5] Ильин И.А. Собрание сочинений. Т. 2. Кн. 2. С. 159.
[6] Archiv Narodniho Muzea / ANM — Praha. 2/5. 1125. Письмо из Праги А. Изгоева К.Крамаржу. 25.XII.1926.
[7] ANM — Praha. 2/5 1120−1121. Письма А. Изгоева К.Крамаржу из Хаапсалу (Эстония). 21.XII.1930.
[8] Крамарж К. Основы конституции Российского государства. Архив русской революции. Т. I. М., 1991. С. 367−368.
[9] ANM — Praha. 2/5 1081. Письмо И.А.Ильина Н.Крамарж.
[10] ANM — Praha. F. K.Kramar. 2/5 1033−1035; см. также: Фирсов Е.Ф. Неизвестные письма И.А.Ильина из Германии, Австрии и Швейцарии меценатам русской эмиграции — чете Крамарж в Прагу // Россия XXI. М., 1997. N 5−6. С. 89.
[11] Отметим, что в Малом энциклопедическом словаре «Русская философия» (М., Наука, 1995) на с. 214 начало издания «Русского колокола» ошибочно датируется 1926 г.
[12] ANM — Praha. F. K.Kramar. 2/5 1033−1035.
[13] ANM — Praha. F. K.Kramar. 2/5 1030.
[14] Фирсов Е.Ф. Неизвестные письма И.А.Ильина… / Россия XXI. М., 1997. N 5−6. С. 90.
[15] Там же. С. 92.
[16] Там же. С. 100.
[17] Этот период длился с 1922 по 1938 г., когда Ильин был вынужден бежать в Швейцарию, где поселился в Цолликоне близ Цюриха.
[18] См.: Материалы к биографии И.А.Ильина // Российский архив. Т. V. М., 1994. С. 534.
[19] Фирсов Е.Ф. Неизвестные письма И.А.Ильина… / Россия XXI. М., 1997. N 7−8. С. 88.
[20] Там же. С. 78.
[21] Там же. С. 83.
[22] Там же.
[23] Там же. С. 84.
[24] Там же. С. 86.
[25] Там же. С. 87. Письмо И.А.Ильина из Берлина 16.IV.1933 г.
[26] Там же. С. 98.
[27] Там же. С. 91.
[28] В настоящее время эта работа переиздана. См.: И.А.Ильин. Собрание сочинений. Т. I. М., 1993.
[29] Фирсов Е.Ф. Неизвестные письма И.А.Ильина… / Россия XXI. М., 1997. N 7−8. С. 89.
[30] Там же. С. 98.
[31] Там же. С. 82.
[32] Там же. С. 79.
[33] Там же.
[34] Фирсов Е.Ф. Неизвестные письма И.А.Ильина… / Россия XXI. М., 1997. N 5−6. С. 85.
[35] Фирсов Е.Ф. Неизвестные письма И.А.Ильина… / Россия XXI. М., 1997. N 7−8. С. 76.
[36] Там же. С. 81.
[37] Там же. С. 77.
[38] Фирсов Е.Ф. Неизвестные письма И.А.Ильина… / Россия XXI. М., 1997. N 5−6. С. 99.
[39] Там же. С. 95.
[40] Там же. С. 101.
[41] Фирсов Е.Ф. Неизвестные письма И.А.Ильина… / Россия XXI. М., 1997. N 7−8. С. 82.
[42] Там же. С. 98.
[43] Там же. С. 92.
[44] Там же. С. 93.
[45] Там же. С. 93.
[46] Там же. С. 89.
[47] Там же. С. 89.
[48] Там же. С. 87.
