«Садакацу Цучида — очень яркая индивидуальность. Этот музыкант умеет вызвать удивительное сопереживание. Когда он играет, невозможно не слушать, невозможно оторваться. Вы можете быть не согласны с чем-то, но он Вас за собою властно ведет. А еще в нем есть совершенно фантастическая преданность этой музыке», — из комментария о победителе члена жюри Международного конкурса пианистов им. С. В. Рахманинова
Итак, Цучида-сан — 28-летний японец, музыкант, лауреат 1-ой премии одного из самых престижных и одновременно самых сложных международных музыкальных соревнований и … прихожанин одного из подмосковных храмов. Но лучше пусть он сам все расскажет, тем более что не часто приходится слышать такую выразительную… русскую речь.
— Музыкой я начал заниматься по послушанию своему отцу. В то время была мода в Японии — давать детям музыкальное образование. Отец, правда, говорит, что не напрасно выбрал для меня музыку, что видел талант, склонность, потому что я очень реагировал, например, начинал танцевать, когда музыка звучала. Я окончил музыкальное училище в Токио и приехал в Россию, потому что считал, что Московская консерватория — это самый высокий уровень в мире для пианистов, и еще русская музыка меня очень привлекала, хотел все увидеть своими глазами, мечтал о просторе России.
— Сложно было освоиться в русской жизни?
— Когда я приехал, это была середина 90-х годов, в России было очень тяжело. Морально тяжело, всего не хватало, не было работы, кругом грязно, люди были очень недовольны, меня это шокировало. Казалось, что культуры нет, что вокруг — дикость, тем более, до этого я был знаком с классической русской культурой. Но постепенно отношение менялось. Сейчас Россия уже стала моей второй Родиной.
— Как Вы впервые встретились с православием? Наверное, были какие-то люди, которые выступили проводниками?
— Да, естественно. Это было в 97 году. У меня был друг, очень интересный, контрабасист, русский, тоже студент консерватории, и он стал меня везде водить, чтобы познакомить с православием. Мы поехали, в том числе, и в Сретенский монастырь, там поют хорошо. Помню, был Великий пост, отец Тихон произносил огненную проповедь: «Ко Христу, ко Христу….» В том храме есть образ — Серафим Саровский. Я на него посмотрел и понял, что, вот, этот дедушка мне сразу нравится. В консерватории у нас теорию музыки вел профессор Медушевский, каждый его урок был увлекательным, глубоким, он анализировал именно психологическую сторону музыки: если композитор так написал, что было у него в душе. Я сам с детства — крещеный католик, то есть Христа я знал, даже служил органистом, играл мессы, и отец у меня — католик[1], учился на Западе и был космополитом. Я спросил Медушевского: «Вот, я — католик, а Вы — православный, но, по-моему, особого отличия между нами нет». Он как-то смиренно так ответил, что вроде бы, нет, но на самом деле — есть. Я попросил какую-нибудь книгу, чтобы понять, в чем отличие. Он дал мне сборник о. Александра Ельчанинова, в котором короткие мысли и современный русский язык, и мне не сложно было ее читать, только изредка нужно в словарь смотреть. А первый православный храм, в который я начал ходить с другом — Св. Татианы в МГУ.
— Как происходило все-таки вхождение в церковную жизнь?
— Так я стал интересоваться, читать духовные книги, святоотеческие, начиная с Иоанна Златоуста, Василия Великого, все подряд. Потом — Игнатий Брянчанинов, он оказал сильное влияние на меня. «Аскетические опыты» были моей настольной книгой. Авва Дорофей, «Невидимая брань», Никодим Святогорец и так далее. Стал читать и даже учебу забросил. Совсем нельзя было бросить, но я практически не занимался музыкой. Потом увлекся настолько, что это стало единственной темой, о чем мог говорить с людьми. Хотел все в жизни оставить и стать монахом. Поехать в Грецию, попасть на Афон, вернуться в Японию и что-то сделать ради Бога и для Церкви. Я хотел стремиться ко Христу максимально и очиститься от всех страстей и всего греховного. Была такая матушка Антония, прозорливая старица, про нее книга вышла в прошлом году. Она одно время в Богоявленском патриаршем соборе, на левом хоре регентовала. Мы с Медушевским к ней поехали, чтобы узнать, как мне определиться. Я ее увидел — глаза совсем другие — я таких не видел никогда. Рассказал ей всю свою внутренность, что хочу стать монахом, выучить греческий, на японский переводить святоотеческие книги. А она меня благословляет и говорит: «Семейная жизнь…» Тихо так говорит. Матушка уже старенькая была, потом скоро отошла на Небо. Я — «Семейная жизнь, ну, что это такое!!! Хочу Церкви послужить!» А она опять благословляет и еще тише: «Му-зы-кан-том…». А я — «А потом-то, можно будет Церкви послужить?» «Ну, потом — будет, но потом…» Я ликовал, почувствовал облегчение. Но не послушался ее все-таки. Все равно хотел свое, постоянно забрасывал музыку, все равно был большой конфликт с отцом, он выгнал меня из дома. Скитался везде, то — монастырь, то — Токийский собор. Потом опять приехал сюда, дали стипендию учиться. К тому времени я сам осознал, что у меня не хватит сил стать монахом. Такое одиночество, духовная пустыня в Японии — один перенести не смогу, я понял свою немощь…
— То есть это был такой поворотный момент в жизни, и появилась возможность опять поехать в Россию — дали стипендию?
— Мне предложили даже две стипендии. Дело в том, что я закончил консерваторию с отличием, очень высокую оценку получил на госэкзамене «5+», а это — редко бывает особенно среди иностранцев. И все восхищались и возмущались одновременно: «Что ты говоришь?! Музыку бросаешь?!» В Японии тоже очень много эмоций вызвал мой результат: «Талант, надо поддержать, он изгнан из дома, он скитается, непонятно, чем занимается, религией увлекается…» Первая, очень хорошая стипендия была от японских предпринимателей, от нее я отказался. Тогда отец и выгнал меня. «Ценности денег не понимаешь! Это же такой шанс!» Был большой спор, вся семья была в тревоге, отец говорил: «Что ты ищешь в жизни? Не понимаю!» А я — «Рай ищу!» — «Дурак! Вон отсюда! Рая — нет, ни на земле, ни на небе! Иди, ищи!» Ну, а мне — что, я и пошел. Я к тому времени уже много вещей раздал, багаж маленький, только один чемодан — и все. Это было время испытаний для меня, я был очень одиноким, и в Церкви даже, не встречал понимания, не без оснований, конечно. Денег не было — это тоже проблема. Сложность была еще и в том, что я к тому времени уже познакомился со своей будущей женой и колебался, быть монахом или нет. У нас был обет с тем самым русским другом — вместе попасть на Афон, создать скит и вместе подвизаться, и он хотел меня туда везти. Но за последний год у меня появилась знакомая девочка, с которой мы очень хорошо общались, и она становилась мне все ближе и ближе. Она даже благословляла, чтобы я стал монахом. Потом Господь сам определил мою судьбу.
Вторая стипендия была от моего педагога, которая со слезами упрашивала меня: «Я ничего от тебя не хочу. Не нужно возвращать деньги, не нужно получать никаких премий, только учись еще два года!» Меня это тронуло. В Посольстве Греции мне в стипендии отказали, официально Церковь не поддерживала моего стремления. Я поехал в Россию в аспирантуру, учился, а потом был конкурс, в котором я стал участвовать опять-таки по послушанию. Играть на конкурсе было очень трудно. Господь дал такой подарок, я получил первую премию. Эти деньги много значили для меня.
— Расскажите про конкурс поподробнее? Какие трудности приходилось преодолевать?
— В конкурсе психологически очень трудно участвовать. Хочешь — не хочешь, царит дух соревнования. Ты — не хочешь соревноваться ни с кем, но окружающие люди — хотят, и у них — глаза другие. Тогда это на меня влияло из-за немощи моей, сейчас, может, и по-другому бы отнесся. По послушанию участвовал, и Рахманинов — самый любимый мой композитор, так что со смыслом все получилось. Я очень рад, но чувствую себя неловко, потому что это — слишком значительная премия, тем более что я, будучи японцем, получил 1-ую премию в честь очень национального русского композитора Рахманинова. Я, уже не ощущал себя таким свободным, как раньше. Хотя, в конце концов, — это не важно, быть свободным или нет — это только от тебя зависит. Трудно, конечно, когда тебя толпа окружает. Пилат ведь под влиянием толпы дал распять Христа, он понимал же, что Христос не виноват. Толпа ведь вокруг. Аплодисменты, журналисты — мама родная! Ажиотаж, сплетни! «Японец победил на исконно русском конкурсе, потому что были японские спонсоры». Газета «Коммерсант», например, поместила большую статью «Самурай победил мачо», где говорилось, что на конкурсе имели место интриги и т. д. Хотя я точно знаю, что это — не так. [2]
— А почему именно Рахманинов — самый любимый композитор?
— Рахманинов — огромное богатство. В его творчестве есть дух Православия, есть сила Воскресения, есть Россия, доброта, милостивый взгляд на мир, память о вечности. Рахманинов не просто глубокий, православный человек, он велик мастер, как пианист, хорошо знавший инструмент. Его музыку трудно играть, но испытываешь удовлетворение, потому, что эта трудность осмысленная: играет один человек, а рояль звучит, как оркестр, мощно, соборно. Я пока не нахожу никого равного ему. Рахманинов — это очень высоко, это — достижение всей фортепьянной культуры. В нем есть Шопен, Лист, Бетховен, Бах. В нем все есть с точки зрения полифонии, гармонии, романтизма, лирики, строгости и суровости. В музыке Рахманинова есть натуральный минор, отличающийся от гармонического минора, часто используемого в европейской музыке, это — более суровый минор, который живет в храме. Знаменный распев, греческое, византийское пение основаны во многом на натуральном миноре. Рахманинов это звучание искал и нашел. Многие русские композиторы, Чайковский, Глинка искали, какой должна быть русская музыка, но Рахманинову, как никому, это удалось. Он жил во время заката империи, Россия была на высоте, и все это отразилось в его музыке. Какие были педагоги! В Москве как раз тогда исследовали знаменный распев, чтобы уйти от подражания Европе и понять, что есть Русь. Смоленский, Кастальский, Чесноков. Кастальский преподавал обиход церковного пения Рахманинову, когда тот сочинял всенощное бдение, которое по праву считается достижением музыкальной культуры. Рахманинов не нарушал знаменного распева. Чайковский тоже писал богослужебную музыку, но у него не особенно получилось, потому что слова молитв, которые важнее музыки, нельзя разложить на доли и на 4 четверти, нужно что-то более естественное, то, что ближе к человеческой речи. Но у Рахманинова тоже есть предел, он же человек. Просто в определенный момент его музыка может помочь людям понять Православие, как и мне помогла, в качестве авторитета.
— Какая еще музыка Вам интересна? Над чем сейчас думаете, работаете?
— Я сейчас ничего не слушаю из светской музыки, раньше много слушал, а сейчас для меня больше нужна тишина. Стараюсь, как можно чаще, бывать в храме на службе, там — источник творчества. Пою на клиросе с женой. С радостью слушаю византийское пение, грузинское, знаменное пение. В целом, последнее время изучаю церковную музыку. Посещал некоторое время регентские курсы, но не закончил из-за занятости. Богослужебное пение — неисчерпаемое сокровище, очень интересно читать, какую роль она играла в истории и жизни Церкви. А для массовой культуры, для площади, для невоцерковленных людей стараюсь говорить через светскую музыку и со сцены.
Я играю концерты, когда предлагают, в основном, в России, и иногда в Японии. У меня логика, как у нашего батюшки: «Чтобы радость иметь в жизни, деньги нужны. А если без денег у тебя есть радость, зачем тебе работать?» Вот я и не работаю. Концерт для меня — праздник, храм — тоже праздник, жизнь — малина!
— Расскажите про Ваш приход, про батюшку?
— У меня были сложности, когда я стал ходить в храм, особенно, когда я начал с женой ходить. Все смотрят — чего это азиаты приехали? Но это в Москве. А сейчас я езжу в Голицыно, в Подмосковье, там люди проще, и мне это ближе. Отец Анатолий — мой друг, он раньше служил алтарником в храме напротив Консерватории, а сейчас стал священником. Ему помощь нужна, «мужиков» нет, я один там «мужик» в хоре пою. Там наша духовная семья, там уже все родное.
— А с церковнославянским языком много сложностей?
— Да, я не всегда все понимаю. Иногда такие слова длинные бывают, особенно когда поешь, никакой иностранец не выговорит. Но это язык очень красивый, лучше обычного русского.
— Кто Ваша супруга? Она — тоже музыкант?
— Да, 4-ый курс Консерватории, фортепиано. Японское имя — Харука, а в крещении — Хриса. А я в крещении — Матфей, это мое христианское имя с детства, с католического крещения, я его сохранил. Мне очень повезло с женой. Она для меня — святой человек. Когда я начинаю жаловаться: «Денег нет, работы нет. Жизнь кончена! Японец, в Химках живет!» (У нас там квартира.) Я же из Токио, у нас богатая семья, у меня там было три свои комнаты, а здесь — одна, и та — тесная. А Харука отвечает: «Ты что испортился? О деньгах говоришь». Жена тащит меня в храм. В прошлом году на Рождество было минус 27 градусов. «Не хочу! Там очень холодно! Голицыно — далеко!» Батюшка нам говорит, что всегда сначала смерть, потом — воскресение. «Жена, скажи: мне идти на смерть или избежать смерти?» А она — «Да, конечно, на смерть». Спокойно так говорит. Мы обручены, венчаться будем, когда ее родители приедут.
— После того, как Вы довольно долго прожили в России, Вы себя чувствуете японцем или уже русским? Где Вы собираетесь жить в дальнейшем?
— Японцем, безусловно. Но я пока еще очень слаб духовно, чтобы жить в Японии, ведь Япония — духовная пустыня, там очень тяжело быть православным. Это — почти монашество. Здесь окружающая среда помогает. Великий пост — ты приходишь в свой храм — ты постишься, и все постятся. А там — пока доедешь до собора Николай-до, по дороге столько ресторанов, и везде так пахнет хорошо, сплошное мучение. Немощен я еще, но должен буду, в конце концов, ехать в Японию, ведь там моя Родина.
[1] Католическая миссия с 16-го века активно действовала в Японии, когда японские власти этому не препятствовали, сыграла определенную роль в истории страны и на данной момент является самой влиятельной из христианских конфессий.
[2] Международное жюри из звезд-пианистов практически единогласно присудило Садакацу Цучида первую премию. Председатель жюри конкурса, народный артист СССР, профессор Московской Консерватории В.К. Мержанов: «Садакацу великолепный исполнитель и интереснейший человек. Японец стал выразителем нашей школы не поверхностно, технически, а духовно, то есть сущностно. Он играет Рахманинова так, как редко можно где-либо услышать».
