 |
| Православие.Ru | Елена Живова | 07.10.2014 |
— Заходи и располагайся, — молоденькая медсестра махнула рукой в сторону кресла, стоящего в центре небольшого кабинета.
Олеся, худенькая девушка с длинной, ниже пояса, косой, самая первая из шести стоящих в очереди на аборт женщин, вошла в кабинет и вздрогнула, увидев набор металлических инструментов, аккуратно лежащих на столике.
Ей, студентке медицинской академии, было так страшно, как не было страшно еще никогда. К тому же гнетущее чувство, будто она задумала что-то ужасное, не покидало ее с того самого момента, когда она решила прервать беременность.
Несколько дней назад
— Ты сама еще ребенок, а паренек твой совсем на мужика не похож — слишком несерьезный. И образование, сама понимаешь, надо получить. Да вообще, у нас сейчас и так проблем полно: дом надо достраивать, к тому же машина у матери плохо работает, пора менять на новую. О чем тут говорить! Только аборт, — уверенно сказал отец, снимая очки.
Одевать их было совершенно незачем: вторая полоска на тесте была такой же яркой, как и первая.
— Только аборт, — согласно кивнула Олеся, теребя в руках свою любимицу — маленькую собачонку по имени Белка, которая сегодня почему-то была не в настроении.
И тут же внутри нее всё оборвалось. Ледяной огонь, о существовании которого она не подозревала, начал жечь ее изнутри.
С того момента прошло три дня. Олеся сдала анализы, сделала УЗИ и была готова к операции — оказывается, срок уже двенадцать недель, и медлить нельзя. Сомнений, оставлять беременность или нет, не было, но Олеся, всегда спокойная и невозмутимая, стала нервной и раздражительной — непонятно откуда взявшееся чувство вины угнетало ее даже во сне.
Вчера
— А что мне делать? Замуж еще рано. Институт бросать? Но я только первый курс закончила, — сказала Олеся самой себе, пожав плечами.
Вернее, ей показалось, что она разговаривает сама с собой — на самом деле она разговаривала с собственной совестью, чей голос перестала слышать уже давно.
Олеся, кажется, не желала осознавать, как раз за разом, день за днем, месяц за месяцем, год за годом она заглушала голос своей совести, пока не перестала слышать его совсем, но теперь этот голос, будто бы внезапно воскресший, из последних сил тщетно пытался докричаться до нее.
Девушка уже не помнила ничего — например, того, что произошло одним жарким июльским днем, когда ей исполнилось пять лет. В тот день она посадила в маленькую прозрачную коробочку, которую сама сделала из пластмассового конструктора, двух красных жуков с черными лапками.
Тринадцать лет назад
Девочка долго разглядывала насекомых, безуспешно пытающихся найти выход из своей раскаленной солнцем тюрьмы, а потом легла на раскладушку, стоящую возле тазика, в котором плавал желтый пластмассовый утенок, и задремала.
— Ты поступаешь плохо, — вдруг услышала она легкий, словно шелест ветра, голос и увидела прямо перед собой Ангела с огромными крыльями.
Олеся нахмурилась:
— Они мои! Я сама их поймала! Что хочу, то и делаю!
— Выпусти их. Им очень жарко, — слова Ангела были настолько тихими, что она их не услышала, а, скорее, почувствовала.
Олеся, надув и без того круглые щеки, посмотрела на Ангела. Она не видела ангелов уже два года — с тех пор, как была в гостях у маминой мамы, бабушки Лизы, и маминой сестры тети Оли и ходила в маленькую белую церковь, стоящую на пригорке.
В тот день девочка ощутила счастье и умиротворение и рассказала папе о парящих у алтаря ангелах. Но отец долго смеялся — так громко и так долго, что Олеся испугалась и заплакала. Потом он начал что-то грубо отвечать бабушке, которая вступились за внучку. С тех пор в гости к бабе Лизе девочку больше не привозили никогда. Олеся общалась с бабушкой и тетей лишь по телефону, а виделись они очень редко, раз или два в год, когда баба Лиза и тетя Оля приезжали к ним погостить на два-три дня.
— Папа говорит, что ангелов не бывает, — наморщив нос, сказала Олеся.
— Ты же меня видишь. Значит, бывают, — Ангел, казалось, ничуть не обиделся.
— И Бога тоже нет. Его придумали глупые бабушки, — махнула рукой Олеся.
— Зачем ты обманываешь саму себя? Ты же знаешь, что Он есть, — Ангел выглядел очень расстроенным.
— Папа говорил, что сильные люди добиваются всего сами.
— А вот скажи, что ты можешь без папы и без мамы? — неожиданно спросил Ангел.
— Я всё могу! — гордо ответила Олеся.
— Начнем с того, что своим появлением на свет ты обязана маме и папе. Без их заботы ты бы не научилась ходить и говорить. Папа зарабатывает деньги, вы с мамой покупаете в магазинах продукты и одежду, мама готовит еду. Правильно? Следовательно, без папы и мамы ты не можешь ничего. Все люди ничего не могут без Бога, потому что человек сотворен Богом. И тебя, и папу, и маму сотворил Бог. Человек не может появиться без Бога и жить без Бога — всё, что имеет каждый из людей, он имеет благодаря Богу, — сказал Ангел.
Олесе показалось, что голос Ангела стал громче, и она крикнула:
— А я могу всё сама! Могу хлеб маслом намазать! И этих жуков я сама поймала! И домик для них сама сделала! И никто мне не помогал, даже папа!
— И жуков тоже создал Бог. Они не твои. Они — Божие творение. И Бог не хочет, чтобы ты их мучила. Они ведь мучаются. Посмотри: им жарко! Хочешь быть сильной? Будь действительно сильной, победи то плохое, что есть в тебе, — сотвори милость, выпусти жуков. Еще немного, и будет поздно — они погибнут. Смотри, оба жука почти задохнулись, их усики едва шевелятся, — попросил Ангел.
— Когда захочу, тогда и выпущу, — упрямо ответила Олеся.
Она отвернулась от Ангела и вдруг поняла, что уже давно не спит.
Ей было скучно одной в глубине большого сада. Родители с друзьями сидели на тенистой веранде, курили и громко смеялись, отмечая День рождения девочки. Но идти к ним не хотелось. Она повернулась было к Ангелу, но он уже улетел. А может, его и вовсе не было, как говорил папа?
Олеся посмотрела на жуков и строго сказала им, погрозив пальчиком:
— Если будете вести себя тихо, утром выпущу!
Она потрясла коробку, где лежали сцепившиеся лапками насекомые, которые уже едва шевелились:
— Ничего, потерпите! Мне тоже жарко!
Потом она взяла ведерко и накрыла им коробку с жуками:
— А теперь наступила ночь. Спите.
Вскоре девочку позвала мама, и она совсем забыла про жуков. Вспомнила Олеся о них только к вечеру, когда солнце уже склонялось к закату.
— А вот и утро наступило! — весело сказала девочка, поднимая ведерко.
Она открыла коробку и крикнула:
— Бегите! Кто первый добежит до куста, получит приз — смородину!
Но жуки никуда не торопились. Один упал на бок, неестественно вытянув лапки, другой неподвижно лежал на спине. Олеся пощекотала их травинкой, но насекомые не шевелились. Тогда она стала подталкивать их ведерком, но и это ни к чему не привело.
Олеся, рассердившись, схватила совок и начала толкать их. Вдруг она вскрикнула, заметив, что случайно отсекла одному из насекомых половину туловища. Тут же девочка поняла, что случилось что-то страшное, непоправимое — то, от чего предостерегал ее Ангел, и горько заплакала.
Олеся аккуратно положила жуков в совок и понесла папе. Ее папа был врачом, и он должен был обязательно вылечить этих жуков!
Когда отец услышал просьбу дочери, он оглушительно расхохотался:
— Их уже не вылечить! Они умерли.
— Но ты же доктор! Ты можешь всех вылечить! Вылечи моих жучков, — плакала девочка.
— Прости, но трупы я лечить не берусь, — сказал папа, и гости почему-то стали смеяться.
Тетя Наташа, бывшая папина однокурсница, встала из-за стола и взяла девочку на руки:
— Пойдем искать новых жуков.
— Я хочу играть с этими, — не унималась Олеся.
Наталья взяла совок из рук девочки и выбросила жуков в густые заросли малины, растущей вдоль забора:
— Забудь о них. Они уже непригодны для игры. Давай найдем что-то другое. Вот, смотри, божья коровка! Какая красивая, красненькая, кругленькая, в черный горошек — смотри, по расцветке она такая же, как те жуки! Ну, где твоя коробочка?
— Сейчас принесу, — обрадовалась Олеся.
Через несколько минут божья коровка, спрятав под себя лапки, лежала на дне прозрачной коробки.
— Божья коровочка стала моя! Божья коровочка стала моя! — пела девочка.
Сны и реальность
Олеся подошла к креслу и легла, поправив под собой сорочку. Она старалась быть спокойной, но щемящее чувство тоски и какой-то неизведанной доныне тревоги не покидало ее. Она закрыла глаза и снова вспомнила сон, который видела не только сегодня, но и вчера. И позавчера.
В самом первом сне она бесцельно бродила по какой-то мрачной необитаемой планете, где было одиноко и страшно. Вдруг из-за горизонта кто-то начал медленно приближаться к ней. Олеся обрадовалась и побежала навстречу своему, как ей показалось, спасителю, но после долгого изнурительного пути перед ней предстало чудовище. Жуткое существо с огромной, как у акулы, пастью, было облачено в аляповатый, в багрово-черных ромбах, клоунский костюм. Весь следующий день Олеся вспоминала этот жуткий сон, а вчера, под утро, ей снова приснилась необитаемая планета и чудовищный клоун с глазами, показавшимися ей смутно знакомыми. Оскалив пасть, жуткое существо, монотонно звеня бубенцами на безобразном бордовом колпаке, погналось за ней, ловко перепрыгивая через небольшие холмики. Олеся, освещаемая мертвенно-лиловым цветом, спотыкаясь, бежала непонятно куда, пока не проснулась. Утром ей было так плохо, что у нее впервые в жизни поднялось давление. А сегодняшней ночью сон был еще более ужасным: страшный клоун, поймав Олесю, прильнул к ее животу, и девушке показалось, что он высасывает ее плоть изнутри.
Проснувшись в холодном поту, Олеся, рыдая, побежала к отцу и начала было рассказывать ему о своих повторяющихся снах, но он, не став ничего слушать, положил палец на запястье дочери. Через несколько секунд брови его поползли вверх, и он потянулся за тонометром. Измерив давление дочери, он покачал головой и сказал:
— Да что с тобой? Снова давление подскочило, и пульс как после километровой пробежки! Если в течение двух часов не придешь в норму, операцию придется переносить! А это недопустимо — сроки уже поджимают, — покачал головой отец, доставая таблетки из аптечки.
— Нет, не надо переносить! Пожалуйста, сделаем сегодня! Поскорее бы уже закончился этот кошмар! — Олеся зажмурилась, сжала ладони в кулаки и приложила их к вискам.
Она чуть не плакала.
— Ладно, посмотрим. Прими таблетку и беги в душ, через двадцать минут выходим. Возьми с собой тонометр, каждые полчаса будешь измерять давление и отзваниваться мне.
— О`кей, — сказала девушка и зарылась лицом в маленькую пушистую Белку.
Пять минут до необратимого
— Добрый день! Как самочувствие?
Олеся, услышав знакомый мягкий голос, открыла глаза:
— Здравствуйте, Наталья Михайловна!
— Что с тобой такое? Ты вся трясешься! Папа сказал, что у тебя второй день давление поднимается. Успокойся и ни в чем себя не вини. С кем не бывает! Всему свое время. Не ты первая и не ты последняя, — доктор потрепала Олесю по густой челке.
— Я и не виню. Просто мне почему-то страшно, — прошептала Олеся внезапно охрипшим голосом.
— Не бойся, девочка. Сделаем всё аккуратно и быстро. Ну, готова? — лицо Натальи Михайловны внезапно стало серьезным.
-Да.
— Отлично! Считай до десяти.
Олеся вздохнула и повернула голову налево. Она взглянула на анестезиолога, который смотрел на нее с ободряющей улыбкой, и, почувствовав, как в ее руку впилась игла, прошептала:
— Один, два.
Реальный сон
— Три! — весело засмеялась Олеся, зажав между указательным и средним пальцем рук крошечный, круглый, как горошина, пальчик на ноге сынишки.
Она лежала на спине в своей комнате, на кровати, а малыш уютно, как в колыбельке, разместился на ее животе. Повернув голову налево, она любовалась отражением своего сына в дверце зеркального шкафа:
— Четыре! Пять! — Олеся, смеясь, целовала пальчики на ножке малыша, а он, засунув кулачок в рот, трогательно и неумело улыбался невинной и одновременно совершенно счастливой улыбкой — такой, как умеют улыбаться только самые маленькие дети.
— Тебе двенадцать недель и один день — уже такой большой, а ведь еще совсем недавно ты помещался в моем животе — вот ведь чудо! — сказала сыну Олеся.
Неожиданно малыш стал то сжиматься в комок, то изворачиваться и кричать так неистово, что она испугалась. Олеся хотела назвать сына по имени, но внезапно вспомнила, что не знает, как зовут ее собственного ребенка.
Вдруг какая-то сила словно парализовала ее, и она увидела в зеркале шкафа Наталью Михайловну, одетую в жуткий клоунский костюм с черными ромбами.
Олеся, вскрикнув, хотела прижать сына к себе, но ее руки не двигались. Она могла только лежать, повернув голову налево, и смотреть на дверцы зеркального шкафа, в которых отражалось происходящее.
Наталья Михайловна подошла к Олесе и, сосредоточенно придерживая лежащего на ее животе сына, неторопливо отсекла ему сначала ножку — ту самую, на которой Олеся считала пальчики. Раскрыв в неописуемом ужасе глаза, Олеся смотрела, как мальчику отрезают ручку, которую малыш только что держал во рту, а потом неистовый и надрывный плач сына затих — Наталья Михайловна, сдавив головку ребенка, оторвала ее от тельца.
Чудовищно-нелепый клоунский костюм был забрызган кровью. С помощью острого инструмента Наталья Михайловна убрала останки детского тельца, соскребла кровь с живота Олеси, отложила инструмент и, выпрямив спину, сняла с лица маску:
— Готово!
Под маской вместо знакомой улыбки Олеся увидела акулью пасть.
Реальность
— Давление падает! — крикнул анестезиолог.
Сидящий в своем удобном черном кожаном кресле двумя этажами выше известный в городе хирург Топольский Валерий Павлович, отец Олеси, не знал, что его единственная дочь умирает. Умирает по-настоящему, так же, как только что умер его нерожденный внук.
Два дня спустя. В храме Рождества Христова
— Умерла молодая девушка, моя племянница. Завтра похороны. Что нужно сделать? — спросила Ольга, держа под руку свою сестру, мать Олеси, которая, отрешенно покачиваясь, смотрела невидящим взглядом на кусочек неба, видневшийся из-за занавески.
Старушка в белом платочке, сидящая за свечным ящиком, сочувственно кивнула:
— Отпевание. Вы планируете отпевать ее в церкви или на кладбище?
Ольга задумалась. Несмотря на то, что их покойная мать регулярно посещала храм и пыталась приобщить дочерей к Богу, сестры хоть и считали себя православными, в церковь ходили едва ли раз-два в год и чтением Библии себя не утруждали.
— Скажите, пожалуйста, как будет лучше?
— Она была крещена? — спросила старушка, доставая журнал.
Мать и отец девушки молчали.
Ольга взяла сестру за плечи и спросила у нее:
— Вы крестили Олесю?
— Н-нет, — выдавила из себя женщина, с укором глядя на мужа.
— К сожалению, в этом случае ни отпевание, ни церковное поминовение невозможно, — покачала головой старушка.
— Как, неужели ничего нельзя сделать? Мы оплатим, сколько бы это ни стоило! — быстро проговорила Ольга, поддерживая согнувшуюся в рыданиях сестру.
— Простите, но некрещеных людей не отпевают никогда, — сочувственно, но твердо ответила старушка, убирая журнал в ящик.
— Старая. Ничего не понимает, — шепнул отец девушки на ухо жене и обратился к старушке:
— Мы можем как-то решить этот вопрос со священником?
— Сейчас я позову батюшку, — кивнула старушка, и, поправив платок, скрылась в глубине храма.
Через несколько минут появился молодой священник. Он приветливо поздоровался с родителями Олеси и попытался объяснить им, что они требуют невозможного:
— То, что можно было сделать при жизни вашей дочери, вы не сделали, а теперь хотите каким-то чудесным образом помочь ей и себе сейчас, когда несчастье уже совершилось.
— Но что-то ведь мы можем для нее сделать? — спросила Ольга срывающимся голосом.
— Как она умерла?
— Она. на операционном столе, — ответила Ольга.
— Почему же вы не крестили ее, тем более что она была тяжело больна? — удивился батюшка.
— Она была совершенно здорова! — воскликнул Валерий Павлович.
Священник удивленно посмотрел на него и перевел взгляд на мать девушки. Откашлявшись, женщина проговорила хриплым, срывающимся голосом:
— Олеся умерла во время аборта — сразу после того, как процедура была закончена. Мы не знали, что у дочери могут возникнуть проблемы с сердцем, не думали, что самый лучший наркоз может дать такую реакцию! Муж даже не предполагал — на УЗИ сердца ее не отвел и даже ЭКГ не сделал!
Последние слова женщины утонули в рыданиях.
Отец девушки с потемневшим лицом стоял рядом и молчал.
— Поймите, дело не в том, что ей не сделали ЭКГ. Во время аборта можно умереть, будучи совершенно здоровой, от чего угодно, например от кровотечения. И, простите, я вообще не понимаю, для чего вы пришли в храм, — развел руками священник.
— Где ваш Бог? Где Он? Почему Он допустил смерть юной девушки, у которой впереди была вся жизнь? — отец Олеси, еще недавно беззаботный, веселый и циничный мужчина, посмотрел на священника заплывшими от слез глазами.
Священник зажал в ладони крест, висящий на его груди, и горько вздохнул. Он не знал, о чем говорить с убитыми горем родителями, которые не понимают или, точнее, не хотят понимать того, что аборт — это тяжкий грех. Институт, карьера, замужество — все житейские дела можно отложить, если речь идет о человеческой жизни.
— Хотите милости Божией, а сами были милостивы? Вы не думали о Боге, когда сообща принимали решение об убийстве ребенка, у которого тоже впереди была вся жизнь?- тихо спросил батюшка, глядя в глаза Валерию Павловичу.
Мужчина подавленно молчал.
— Вы когда в последний раз были в храме? — спросил батюшка, с грустью глядя на несчастного отца.
— Когда? Да никогда! Меня крестили, когда я родился, и всё. Что мне в вашем храме делать?
— Если вы всю жизнь прожили без Бога, то почему требуете что-то от Него сейчас? Как вы вообще можете требовать что-либо от Бога, если сами никогда не благодарили Его за то, что Он даровал вам? — возмутился отец Александр.
— А что Он даровал? Я всего в жизни сам добился, — крикнул Валерий Павлович и достал было трясущимися руками сигареты из кармана брюк, но, посмотрев на висящие над свечным ящиком иконы, тут же убрал помятую пачку обратно.
— Вы сейчас, как никогда, должны осознавать свою беспомощность, ведь ваша дочь умерла, и, что страшно, умерла некрещеной. Если вы полагаете, что вы и только вы хозяин своей судьбы, то от чего, как вы думаете, случилась эта трагедия? Почему в радостях люди не помнят о Господе, не благодарят Бога за бесконечное долготерпение, за милости и щедроты, а в своих бедах начинают обвинять Его? — в сердцах воскликнул священник.
— Вы говорите о милости Бога, а ведь Он допускает войны и убийства! — презрительно махнул рукой отец девушки. — Где же Его милость, когда умирают невинные?
— Кто начинает войны, кто воюет? Разве Бог? Нет. Люди, причем по своей собственной воле. Так же и убийства — например ваша воля, воля вашей жены и воля вашей дочери совершилась, когда вы втроем решили, что невинного ребенка, которого она носила под сердцем, надо убить. Разве в этой ситуации Бог виноват? Бог сотворил людей не марионетками — Он дал им свободную волю, и то, как ею воспользоваться, каждый решает сам. Кому-то нравится быть рабом греха, а кто-то старается исполнять волю Божию и заповеди Его, стремясь всем сердцем к Тому, Кто положил жизнь Свою за человечество, погрязшее во всех мыслимых и немыслимых грехах, — возразил отец Александр.
— Но если всё так, как вы говорите, то почему, к примеру, моя коллега и давняя подруга нашей семьи, тоже врач, которая делает женщинам аборты уже почти 20 лет, шесть дней в неделю по пять-восемь операций в день, до сих пор жива, прекрасно себя чувствует, мало того — живет в материальном достатке? Где же в этом случае та Божественная справедливость, о которой вы говорите? Почему эта справедливость настигла нас, а не ее? — с вызовом спросил батюшку Валерий Павлович.
— По-разному бывает, — священник с грустью взглянул на присевшую на низенькую табуретку и уткнувшую лицо в колени мать девушки, — про некоторых закоренелых грешников Бог знает, что они еще могут покаяться, и ждет их обращения, но дерзну предположить, что та женщина настолько погрязла в грехах, что, видимо, уже не в состоянии раскаяться. Жизнь ее проста, в ней нет борьбы, нет никаких раздумий, мыслей и сомнений, никаких душевных метаний — она мертва уже сейчас, при жизни. Если человеку, у которого есть хоть малейшая надежда на покаяние, Бог посылает — как епитимью за его грехи — скорби, болезни и невзгоды, то ваша знакомая получает при жизни одни только блага, но после смерти ее душа пойдет прямиком в ад. Так же, как и душа вашей дочери, — увы, ничем утешить вас и вашу супругу я не могу. Ведь ваша дочь не крещена. Не научив ее вере и не покрестив ее, вы с женой лишили собственную дочь надежды на жизнь Вечную. Страшно, но это так, — ответил священник.
Его душа разрывалась от боли, глядя на безутешных родителей, но не сказать им этого он не мог. Помолчав минуту, батюшка, перебирая четки, висевшие на его запястье, спросил:
— Некрещеная. А в Бога она верила?
— Не знаю. Может, и верила, — пожал плечами отец девушки.
— «Без веры угодить Богу невозможно; ибо надобно, чтобы приходящий к Богу веровал, что Он есть и ищущим Его воздает» (Евр. 11: 6). Так говорит слово Божие.
— Но даже если и не веровала, то сразу в ад? За что? Ведь это моя сестра с мужем не научили свою дочь верить в Бога, да и к аборту ее склонили они. Они! А Олеся — что же, прямо сразу в ад? — выкрикнула Ольга, сжимая руку сестры.
Мать девушки, вздрогнув, подняла глаза на священника.
— Прямо сразу в ад. Ибо «кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет» (Мк. 16: 16).
— Но ведь она была хорошим человеком. Вещи свои отдавала подруге, бедной девушке из многодетной семьи, и вообще жила по совести, — сказала Ольга, вытирая покрасневшие от слез глаза.
— По совести, говорите? Ну что же, если так, то действительно не было бы на ней греха. Но возможно ли это: жить по совести и не чтить при этом своего Творца, не желать познать Его, благодарить Его, славословить Его? Те, кто считает, что могут оправдаться, живя по совести, без Бога, осудятся собственной же совестью. Ибо «когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую, в день, когда, по благовествованию моему, Бог будет судить тайные [дела] человеков через Иисуса Христа» (Рим. 2: 14−16). То есть когда ваша дочь делала добро, как и всякий человек — и верующий и неверующий, и крещеный и некрещеный (потому что Господь есть «Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир» — Ин. 1: 9), она получала одобрение собственной совести — совесть ее говорила о тех делах, что они хороши, или праведны. То есть оправдывала их.
Священник посмотрел на мать Олеси, которая отрешенно сидела на полу, склонив голову, и продолжил:
— Но могло ли, как вы думаете, это одобрение последовать, когда она решилась на аборт? Неужели вы думаете, что ее совесть одобряла этот поступок? Совесть наверняка обвиняла ее, показывая, что замысел о прерывании беременности злой и неугодный Творцу! Ведь даже если человек бессовестный, то есть его совесть молчит, это не потому, что ее нет, а потому, что в какой-то момент человек, слыша голос собственной совести, просто растоптал ее, не стерпев обличения зла, которое он так возлюбил!
Валерий Павлович отвернулся к окну и раздраженно пожал плечами.
— Если бы не было этой борьбы, этого внутреннего диалога человека со своей совестью, который порой происходит почти что незаметно для нас, а порой очень ярко и мучительно, то человек мог бы рассчитывать на какое-то Божественное снисхождение к грехам, сделанным по неведению. Но наступит день, о котором говорит апостол, когда Бог будет судить тайные дела человеков, и тогда все наши диалоги с собственной совестью станут явными! И хотя сейчас многие утверждают, что живут по совести, но это только от того, что их тайные дела невидимы. Найдется ли тот, кто сможет сказать это честно, перед Богом: «Я всегда поступал по совести»? — подняв брови, спросил отец Александр.
Отец Олеси пригладил редкие волосы на своей макушке, повернулся и, посмотрев священнику в глаза, скептически поджал губы:
— Не верю я в ад. Как не верю и в то, что есть вообще смысл в крещении и других обрядах, но моя жена хотела заказать отпевание. Можно это как-то осуществить — для ее спокойствия?
— В крещении человек умирает для греха и рождается для святости. Сказано, что «если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие» (Ин. 3: 5). Мы все, начиная от Адама, согрешили перед Богом, и все без исключения зачинаемся и умираем в грехах, в плену у сатаны, и никто, кроме Христа, не может избавить нас от этого. Для нашего спасения, для того, чтобы вырвать нас из пасти диавола, Господь Иисус Христос, вечный Сын вечного Бога Отца, пришел на землю, воплотился, восприняв смертную, поврежденную человеческую природу, но без самого греха, добровольно принял страдания на Кресте, умер и воскрес в третий день. И блаженны, кто уверовал в это и крестился, ибо их беззакония прощены и грехи очищены, — сказал батюшка.
— И что же делать? Нам придется ехать в другой храм? — обреченно спросил Валерий Павлович, выключая надрывающийся от бесконечных звонков мобильный телефон.
— Зачем? Ни в одном православном храме ее отпевать не станут. Во-первых, самое главное, как я уже сказал несколько раз, ваша дочь некрещеная. И умерла она во время убийства своего ребенка, на которое, как я понял, она дала явное и недвусмысленное согласие. Она настолько сильно не хотела становиться матерью, что решила умертвить своего ребенка, причем рискуя собственной жизнью. Ваша дочь была совершеннолетняя, вменяемая и знала, подписывая соответствующий документ, в котором черным по белому написано, что в результате этой операции возможна смерть не только ребенка, но и матери. И я никак не могу понять, зачем вы пришли сюда сейчас, если никогда не водили дочь в храм, чтобы ввести ее в благодатное общение с Богом? — с недоумением спросил священник.
Мать Олеси, с серым, словно пергамент, лицом, подняла голову и посмотрела на мужа.
— Поймите, вы не пожелали помочь ни ей, ни себе сделать правильный выбор, а теперь хотите, чтобы Бог и мы, священнослужители, совершили насилие над ее свободной волей и «затащили» душу вашей дочери в Рай. Но насильно в Рай не попадают — туда приходят только добровольно.
Отец Александр отрицательно покачал головой на предложение матушки пойти к трапезе и продолжил:
— Бог дал каждому из нас бесценный дар — свободную волю. И Он никогда не вторгается в нее, принимая свободный выбор каждого из нас. Этот выбор человек делает в течение всей жизни, и то, с каким итогом он оказывается в момент смерти, не является случайностью, но является отчетом за выбор всей жизни человека. Понимаете?
— И что, я не смогу за свою единственную дочь даже подать записочку? — прошептала мать Олеси. В ее глазах сквозило непередаваемое отчаяние.
Отец Александр, тяжело вздохнув, ответил:
— Если вы в дальнейшем когда-либо обманным путем попытаетесь заказать отпевание в другом храме или будете подавать записки об упокоении в алтарь, то хочу вас предупредить, что никакого утешения ни вы, ни тем более она не получите. Потому что Божественная Любовь, изливающаяся на всех людей через молитвы Церкви, станет огнем опаляющим для тех, кто не принял эту Любовь при жизни.
— Но почему? Ведь Бог, как вы утверждаете, милостив, — удивилась Ольга.
— Всё очень просто. Приведу пример. Бывает так, что один человек сделал другому что-то плохое и вместо того, чтобы попросить прощения и примириться, начинает ненавидеть того, кого он обидел. Но если после этого обиженный им человек окажет своему обидчику какую-то милость или проявит любовь, то обидчик возненавидит его еще больше, поскольку то плохое, за которое обидчик не раскаялся, будет жечь его изнутри. Иными словами, собственная ненависть обидчика будет пожирать его. Поэтому православные не мстят — они знают, что Господь воздает каждому по делам его. Если человек не принял Любви Бога при жизни, то после смерти Любовь Божия станет обжигать его душу, от чего мучения несчастного будут становиться еще сильнее. Если он умер во вражде с Богом, если оскорблял Создателя и пытался уйти от Него: заглушал голос совести, не ходил в храм, — то желание уйти от Бога при жизни никуда не исчезает после смерти человека.
Ольга, с интересом слушавшая священника, спросила:
— Почему?
— Потому что после смерти невозможна принципиальная перемена образа мыслей, человек окончательно утверждается в своем выборе, — тяжело вздохнул священник и добавил: — Вне тела покаяние души уже невозможно. Что скажет душа на Страшном суде в свое оправдание? То, что в кругу ее общения не было тех людей, которые привели бы ее к Богу? Но это ложь — каждый сам выбирает себе круг общения! Безбожные люди добровольно объединяются друг с другом, пытаясь уйти от Бога. Разве не так? — спросил отец Александр, глядя на Ольгу.
Ольга посмотрела на супругов и опустила ресницы.
— Человек не хотел быть с Богом — оставьте его в покое. Подумайте лучше о себе, ведь больше вам ничего не остается. Ради чего вы жили? — спросил батюшка у отца Олеси.
— Ради. работы, ради семьи, — ответил Валерий Павлович, глядя на яркую полоску света, выбивающуюся из-под закрытой двери трапезной.
— У вас умерла дочь. Сможет ли ваша работа компенсировать вам ее? Сомневаюсь. А семья — это ведь не только дети, но и внуки. Для чего-то вы пережили и свою дочь, и своего неродившегося внука. Может быть, для того, чтобы раскаяться и примириться наконец с Богом? Подумайте о себе. Чему вы научили свою дочь, если ее постигла такая участь, и для чего Бог дает вам возможность жить дальше? — спросил священник у отца Олеси и, не увидев в его глазах ответа, повернулся к матери девушки и переспросил:
— А вы? Как вы думаете, чему вы научили свою дочь, если ее постигла такая участь, и для чего Бог дает вам возможность жить дальше?
«Чему вы научили свою дочь, если ее постигла такая участь, и для чего Бог дает вам возможность жить дальше?» — эти слова зазвучали набатом в сердце Олесиной матери, словно разрывая его на куски.
Крестовоздвиженский женский монастырь. Одиннадцать лет спустя
Такой счастливой монахиню Серафиму никто из сестер не видел никогда: ни разу за десять лет, пока она находилась в монастыре, на лице ее не было и тени улыбки, а сегодня, после Литургии, она шла и улыбалась во весь рот, подставляя лицо под яркие лучи весеннего солнца.
Сестры едва слышно шептались — они не понимали, в чем дело.
Лишь духовник монастыря, отец Пимен, и старенькая игуменья Сергия знали, что этой ночью, первой ночью после Пасхи, Серафиме приснилась дочь. Не кричащая, горящая и окровавленная, как обычно, а успокоенная и, кажется, даже умиротворенная, она сидела в холодной безжизненной пещере с низкими сводами, расположенной на самом краю бездонной огненной пропасти, из которой доносились нечеловеческие стоны, где не было ни покоя, ни надежды, а только вечные мучения тех, кто добровольно избрал для себя эту участь.
