 |
| Пресс-служба Саратовской епархии | Наталья Волкова | 04.03.2005 |
В 2003 году в издательстве «Эксмо» вышла книга прозы Олеси Николаевой «Мене, текел, фарес». Роман, давший название сборнику, повесть «Инвалид детства» и рассказы объединяет «необычная» тематика: жизнь современной Православной Церкви. Но прежде, чем начать разговор о романе «Мене, текел, фарес», стоит рассказать о самом авторе.
Родилась Олеся Александровна 6 июня 1955 года. Первый период творческой биографии, а соответственно и большая часть жизни, стал для нее «испытанием на прочность», как и для многих современных писателей, на долю которых выпала смена исторических эпох. Олеся Николаева прошла этот этап дважды: как яркая поэтесса, не вписывающаяся в рамки официального литературного канона, и как человек, исповедующий Православие. Прошла, разделив со своим мужем, в прошлом журналистом, а ныне священником Владимиром Вигилянским, и тяготы жизни «неблагонадежных» литераторов, и радости духовного труда.
Сегодня Олесю Николаеву нельзя назвать только поэтом или писателем. То, чем она занимается, правильнее охарактеризовать деятельностью и литературной, и церковной, и общественной. С 1989 года она преподает на кафедре литературного мастерства в Литинституте, являясь руководителем творческого семинара поэзии. В 1989—1990 годах читала курс лекций «История русской религиозной мысли». В 1990—1994 годах ездила по приглашению Нью-Йоркского, Женевского университетов и Сорбонны выступать со стихами и лекциями в Нью-Йорке, Женеве и Париже, преподавала древнегреческий язык монахам-иконописцам Псково-Печерского монастыря, в 1995 работала шофером игуменьи Серафимы (Черной) в Новодевичьем монастыре. В 1998 году была приглашена в Богословский университет святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова читать курс «Православие и творчество» и заведовать кафедрой журналистики.
Олеся Николаева выпустила шесть поэтических сборников, две книги прозы. Она автор двух книг религиозной эссеистики, многочисленных литературно-критических эссе, публицистических статей, посвященных проблемам культуры. Ее творчество переводилось на английский, французский, немецкий, итальянский, японский, китайский и другие языки. Последний роман, «Мене, текел, фарес», о котором и пойдет речь, получил премию журнала «Знамя» за 2003 год.
Роман «Мене, текел, фарес» — о жизни (а точнее, из жизни) православных монахов. Как верно подчеркивают издатели, о жизни «самой обделенной вниманием прозы категории наших современников». Для невоцерковленного, но неравнодушного человека это — книга-открытие, погружающая в мир людей, для которых в жизни есть непреходящий смысл, но у которых от этого ничуть не меньше проблем и трудностей. Для тех, кто входит в церковное единство, книга Олеси Николаевой — умный взгляд верующего человека на события, происходящие в Церкви. И главное — искреннее размышление о том, как сложно сохранить любовь в эпоху -«охлаждения любви», как легко ее потерять.
Показатель «нужности» и «интересности» произведения — «амплитуда колебаний» мнений читателей и критиков. По поводу «Мене, текел, фарес» нейтральных суждений нет. Есть: «Умная, веселая и дерзкая книга», «Такого еще не было!», и наряду с этим: «Автор, не обладая чувством истины…», «Ужасное произведение». Основное обвинение — «неполиткорректность». Роман написан по следам реальных событий, герои его узнаваемы, да и стилистика неожиданная. Названием ее стали слова из библейской Книги пророка Даниила: «Мене, текел, фарес» (что значит: «Исчислил. Взвесил. Разделил»), но написана она интересно и смешно. Манеру повествования Олеси Николаевой часто и умест-но сравнивают с Довлатовым и Лесковым. То, что идеологические критики называют «неполиткорректностью» автора, правильнее назвать «точкой зрения» — искренне пережитой, строго отрефлексированной и стилистически блестяще поданной.
Оказывается, что для записной книжки писателя обитатели и гости Свято-Троицкого монастыря не менее благодатный материал, чем сотрудники редакции или литературного музея. Как говорит сама Олеся Николаева: «Герой, который постоянно появляется и в моей прозе, и в стихах, — человек крайне простодушный, наив-ный, который многих вещей совершенно не понимает, может даже поюродствовать, любит выкинуть какой-нибудь фортель, шутку». Чего стоит только появление американки Нэнси, на полном серьезе явившейся в монастырь присмотреть «экологически чистого» отца для своего ребенка! Или «братки», во чтобы то ни стало желающие похоронить своего «кореша» Виталю в монастырских пещерах. Абсурдные реалии, на которые не скупится российская действительность и которые при желании могли бы стать сюжетом чернушного повествования, в «исполнении» Олеси Николаевой узнаваемы, но не страшны, а стало быть, с Божией помощью преодолимы.
Стиль и юмор в романе оказываются ланд-шафтом для серьезного разговора о жизни Церкви. Главный герой произведения, игумен Ерм, иконописец и богослов, и в том, и в другом, талантлив и непостоянен. В поисках своего «собственного» пути он впадает то в старообрядчесто, то в реформаторство, то в католицизм. Каждый раз он доводит свое увлечение до абсурда, не замечая, как страдают от этого его духовные чада, как форма становится самоцелью, а на место любви приходит гордыня. Следуя траектории метаний игумена Ерма, Олеся Николаева с доброй иронией пишет летопись ошибок и цитатник расхожих заблуждений: кто-то привык быть в оппозиции и не может не устраивать бунт на корабле, даже если это ковчег Завета, кто-то устал думать и впадает в прекраснодушие.
Одно из самых драматичных мест романа — глава «Ортодоксикоз». В ней речь идет о конфликте с реформаторами Церкви «лаврищевцами» (в них без труда узнаются последователи священника Георгия Кочеткова). Их борьба с «ортодоксом» Филиппом за московский Рождественский монастырь ведется по правилам советской травли: с разгромными статьями в прессе и принудительной психиатрической лечебницей. «Благое намерение» сделать Церковь «интеллигентной» оборачивается провокацией, обманом и мракобесием.
Но вряд ли целью книги было собирание проблем и «острых углов». Монахи, о которых написан роман — самые искушаемые и самые ответственные люди. Ответственные за сохранение Любви в нашем грешном мире… И эта Любовь выше любой принципиальной точки зрения и больше абсурдной действительности.
Нам удалось спросить о том, как видит свой роман сама Олеся Александровна.
— Олеся Александровна, чем обусловлено появление этого столь нестандартного, единственного в своем роде романа? Согласитесь, что тема его по меньшей мере необычна…
— Написала я этот роман по той причине, что не могла его не написать: он требовал, чтобы я просиживала ночами и вытаскивала его из небытия на свет Божий. Порой я сама удивлялась тому, что у меня возникало на бумаге. В какой-то момент вдруг смутилась: можно ли так вольно писать о монастыре и монахах? Даже потревожила ради этого прекрасного и уважаемого старца архимандрита Кирилла (Павлова), и он ответил мне самым поразительным для меня образом: «Пишите так, как Вам подсказывает вдохновение». После такого благословения роман мой, который как-то «заваливался» и «не выстраивался», вдруг, по мере моей работы, стал обретать такую структуру, которая позволила мне и в дальнейшем его дописывать.
— Можно ли называть Ваш роман хроникой церковной жизни последних лет, или это роман о трудности покаяния и обретения любви?
— Я думаю, что это роман о любви к нашему Творцу и Промыслителю, к нашему Господу, Который в чине Крещения именуется «Изряднохудожником», почему и выстраивает каждую человеческую жизнь по неким художественным законам.
— Почему Вы взяли за сюжетную основу романа известные события, известных в среде верующих деятелей, персонажей, людей? Не проще ли было сосредоточиться на жизни отдельно взятого монастыря, иконописного скита, например?
— Если говорить о моих романных сюжетах, то они мне представляются очень богатыми для осмысления и характерными для современной жизни: вторжение светских мотивов в церковную жизнь, мирской ментальности — в монастырскую…Что ж, после стольких лет большевистских гонений на Церковь это вполне объяснимо и — поправимо. Кроме того, меня поразило, что за последние годы церковной свободы несколько православных священников перешли в католичество. Смена конфессии наместником монастыря и настоятелем московского храма, согласитесь, уже само по себе — драма, конфликт, горячая пища для литературы.
— Если вести речь о прототипах героев «Мене, текел, фарес» и «отчасти документальном» аспекте — кто есть кто в романе?
— В романе много автобиографических элементов, однако, и много вымысла, в том числе — вымышленные герои. И хотя в них есть некоторые черты узнаваемых прототипов, но почти все они представляют собой некий сплав из нескольких людей, то есть это образы собирательные. В драматурге Стрельбицком, которого почему-то некоторые мои читатели и критики отождествляют с Булатом Шалвовичем Окуджавой, соединены несколько человек, а в его истории — несколько историй, которые к реальному поэту не имеют никакого отношения. Также «двухсоставен» и мой любимый герой — иеродиакон Дионисий.
Но если говорить вообще о прототипах в литературе, то без них не обойдется ни один стоящий роман, главным условием которого (в отличие от рассказа) является обнаружение новых характеров, создание новых героев. Даже за вымышленным героем романа стоят тени реальных людей. Просто есть прототипы «в чистом» виде и узнаваемые, как, скажем, Кармазинов (Тургенев), Фома Фомич Опискин (Гоголь), старец Семен Яковлевич (известный московский юродивый Иван Яковлевич Корейша) у Достоевского, а есть прототипы прикровенные. Я сейчас пишу роман о крахе умного, талантливого, обаятельного, но совершенно беспочвенного неверующего человека, и хотя герой мой выдуманный, чувствую, как на него у меня «слетаются» словечки, повадки, привычки, поступки, идеи вполне реальных моих знакомцев.
— Название вашего романа — «Мене, текел, фарес», таинственные письмена из Книги пророка Даниила… Один из героев романа и в пограничном отряде, и в монастыре предпочитает русскому украинский и китайский… Французский монах Габриэль, принявший Православие, в глухом селе сочиняет проповеди для русских «бабулий» на родном языке… Разговоры «лаврищевцев» напоминают читателю «новояз», состоящий из плоховато понимаемой христианской лексики и советских клише… В то же время великолепные стиль, язык повествования вашего произведения временами ассоциируется со стилем, языком Лескова и Довлатова. Можно ли сказать, что еще один герой романа — современный русский язык, где все значения стерты, как старая подошва? «Великий и могучий», которому требуется немедленная реанимация?
— Какая-то смутная идея языка у меня была, это, кстати, вы очень точно подметили. Но, скорее всего, это была ассоциация с Вавилонским разделением языков. Американка и игумен Ерм не смогли бы друг друга понять, даже если б разговаривали не через переводчика… И в то же время трюк с «ненастоящими китайцами» в том, что они-то как раз настоящие, а все дело в представлении о них и их «мове» монаха-садовника. Что же касается «лаврищевцев», то создание своего собственного «элитарного», а на самом деле плоского и бесцветного языка — их намеренное желание провести черту между собой и «неполными членами».
— Цитата из Вашего романа, глава «Женское священство»: «…Никогда не думай, что сможешь осчастливить человечество своими стихами! Никогда не пытайся предугадать, как могут оценить то, что пишешь! Всех, кто будет высказывать свое мнение о твоих опусах слушай, но не слушайся! — Так наставлял меня знаменитый писатель Стрельбицкий и, конечно, не мне было обращать его в свою веру…». Слушаете вы отзывы о своем романе и — слушаетесь ли?
— Конечно, слушаю и читаю с большим вниманием. К сожалению, сейчас критика сводится к краткому пересказу содержания, разгадыванию прототипов и полемике вокруг идей романа. Мне было бы гораздо интереснее прочитать умную аналитическую статью, пусть даже очень резкую и ругательную, чем упреки какого-нибудь доморощенного критика в том, что я, скажем, не люблю католиков. Хотя почему это я их не люблю? Я даже очень их люблю во Франции, особенно в Соединенных Штатах. Я люблю их в Африке, в Азии. Люблю их в Мексике, где на них были гонения во время мексиканской революции, когда монахов выгоняли из монастырей, опустошали храмы… В общем, идеологическую критику мне читать неинтересно, хотя и забавно.
— Ваше творчество многогранно и даже не знаешь, как Вас отрекомендовать «одним словом» — как поэтессу, прозаика, публициста… Кем Вы сами себя видите?
— Я — человек ощущения и интуиции, а не анализа и дискурса. Для меня важен зрительный или музыкальный образ — события, человека, того или иного времени и пространства. Для меня важен стиль. То есть то, что хотя и может быть до какой-то степени разложимо рационально и объяснено, но может существовать и без всякого анализа и обоснования. Я была очень обрадована, когда прочитала в записках протоиерея Александра Ельчанинова о том, что некоторые вещи мы воспринимаем прежде всего стилистически. Это подтверждало правомочность и моего мировосприятия. Поэтому полагаю, что я — прежде всего поэт.
Кроме того, когда я пишу стихи, то чувствую себя так, словно это мой родной дом, я здесь хозяйка, что хочу, то и делаю, сама себе госпожа, и никто мне не указ. Удивительное чувство свободы: полнейшего самовластия. С прозой, конечно, все не так. На этих пространствах я чувствую себя вроде как странником, путешественником, которому все интересно, все в новинку, все в праздник, но еще неизвестно, где он преклонит главу, где сможет добыть пропитание, где его примут с распростертыми объятьями, а где пнут и влепят затрещину: это та земля, которую нужно еще как следует узнать, изучить и сделать своей. Ну, а публицистика — это так, наведение порядка в мыслях и ощущениях.
— В чем, по-Вашему, смысл творчества? Могли бы Вы писать в стол, или настоящему художнику обязательно нужен читатель?
— Творчество — это призвание каждого человека. Что касается меня, то для меня литературное творчество — способ жизни. Думаю, если б я попала на необитаемый остров и там оказалась бы ручка, да еще и бумага, я села бы на большой камень и писала бы всякие там стихи, рассказы, романы.
— Еще одна цитата из романа: «Охладела любовь ?…?. Понимаешь, она охладела, она совсем уже холодна, ее почти что и нет… Нет, я не говорю — там,. у Христа. Но на земле-то, здесь, между всеми нами — ее почти уже нет. ?…? А человек жаждет ее. Он хочет быть любимым, всему вопреки! Потому что именно таким он и задуман, именно таким видит его Бог. И когда он любим, он — именно он!» Сегодня как раз эпоха «охлаждения любви». А была ли когда-нибудь любовь горяча и будет ли еще? И что для этого необходимо человеку сделать?
— В Евангелии все об этом сказано: «И, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь» (Мф. 24, 12). Человек, который любит Бога и стремиться быть с Ним, не может не любить и людей. С другой стороны, свою любовь надо холить и лелеять, и беречь, и хранить. Впрочем, все благое надо также хранить (ум, талант, душевную доброту). Мама моя как-то раз мне сказала: «Если уж ты кого-нибудь любишь, так держи эту свою любовь двумя руками, всеми пальцами, не отпускай, чтобы она не оставила тебя». И вот удивительно: всех людей, кого я за свою долгую жизнь полюбила, я уже не могу разлюбить, даже если с этими людьми у меня уже нет никаких отношений или я с ними давным-давно не виделась, не встречалась. Разлюбить какого-то человека — это ужасное потрясение для души, большая беда.
http://www.eparhia-saratov.ru/txts/journal/articles/03person/15.html
