 |
| Православие и современность | Иван Пырков | 26.04.2014 |
Большой русский поэт Игорь Северянин, не на минуту не забывая, кажется, о милых светских радостях вроде ананасов в шампанском или мороженого из сирени, в неожиданном для себя стихотворении обращается к образу Пасхи. Причем не умозрительно, а исключительно чувственно, с сердцем:
Гиацинтами пахло в столовой,
Ветчиной, куличом и мадерой,
Пахло вешнею Пасхой Христовой,
Православною русскою верой.
Пахло солнцем, оконною краской.
И правда что солнцем веет от этих просторных строчек, детством. И разве не хочется прильнуть к окну, чтобы ощутить, как.
..Из-за вымытых к празднику стекол,
Из-за рам без песка и без ваты
Город топал, трезвонил и цокал,
Целовался, восторгом объятый.
Северянин пишет про беспечную крылатую юность, которая «мчалась, цветы приколовши», про будущность и тут же, на фоне звонкой весны, набрасывает приглушенные силуэты уходящей натуры:
А у старцев, хотя было сухо,
Шубы, вата в ушах и галоши.
Сказано совершенно по-детски, но с тонким чувством послепрошедшего времени: поэт вспоминает тех, кто в пору его юности сам уже едва ли не стал воспоминанием. И потому несколько неуклюжий, литературно-риторический, что ли, вопрос («Поэтичность религии, где ты? \\ Где поэзии религиозность?») звучит в его устах отнюдь не формально.
И вот о чем подумалось. Действие нашей повседневной жизни становится сегодня каким-то слишком уж однолинейным и необратимым, не приостанавливается хотя бы на минуту-другую, чтобы потоптаться у порогов, помедлить на поворотах, оставить, подобно птицам в немилосердный морозный день, крестики следов у котельных и кочегарок. Мы с некоторых пор повинуемся реверсивному движению, и нам вряд ли до конца может быть понятен теперь не только вольготный северянинский пафос, но и странный ориентир из классического романа «Обломов» — боковые аллеи. Мы не видим того, что на обочине и за обочиной, не включаем в свой культурологический, да и просто обиходно-бытовой навигационный реестр многих — самоценных по сути! — подробностей бытия. И как же здорово, все-таки, что обозримая временная разметка дает нам повод, который во сто крат важнее самых объективных причин. Повод остановиться и увидеть то, чего не видели раньше, то есть открыть для себя окружающий мир заново. Когда же еще, как не на Пасху?
В деревьях лапчато запутались грачи.
Ручьи перекрутились с речью.
И склоны темные, что куличи,
плывут торжественно навстречу.
Юрий Кублановский точно бы не стихотворение пишет, а создает у нас на глазах тончайшей выделки резцовую гравюру, где каждый штрих врезается в память. Вынянченное, окрыленное его слово звучит торжественно и в то же время, как под апрельским солнышком, тепло. За просветами в ветвях дерев сразу же распознается оно, весеннее небо родины.
Если мелкопоместная
грозно дичает весь,
стало быть, и небесная
родина наша — здесь.
Поэт, прекрасно знакомый ценителям русского стиха, берет в свое дальнее духовное странничество бескрайнюю ширь родного Рыбинского моря и неба над ним:
Ну вот тебе и порыбачили —
об утонувших, не отпетых
под мухой земляки судачили
тогда у волжских парапетов.
И доказывает, что даже самые заостренные гражданские стихи стоят на любви и вере. Совсем недавно наткнулся на такой вот оборот в школьной грамматике — «чужая речь». Ну, это когда нужно передать чьи-то слова. Так вот, читая Кублановского, распознавая орнамент его микрописи, «где спутан узор червоточин с ледком травянистых обочин», понимаешь, что никакой «чужой речи» быть не может. Речь — она или родная, или никакая вовсе.
Может быть, и по этой причине тоже строки глубочайшего, но так, по большому счету, и не узнанного широкой аудиторией поэта Виктора Лапшина, всю жизнь прожившего в старинном Галиче, воспринимаются столь остро и злободневно:
Иссякло все, изнемогло,
Истлеть, рассеяться готово:
Мы поздно вспомянули Слово,
Над нами властвует Число.
Нам нечем радостно владеть.
Это нам-то, наследникам Пушкина и Толстого? Нам, имеющим в неприкосновенном золотом запасе шмелевское «Лето Господне» и — в отдельном драгоценном переплете — главу Ивана Сергеевича, незабвенного «дяди Вани», о Пасхе? Как ни печально, да. Девальвации могут подвергаться не только деньги. Пусть это прозвучит наивно, но я убежден, что не столько пределы сердца человеческого становятся ныне полем битвы, сколько пределы человеческого слова.
Светлана Кекова из Саратова размышляет о воскресении слова не в последнюю очередь, включая в пластичную ткань своих многомерных стихотворений библейские аллюзии, сводя воедино высоту духа и низ быта, почти бестелесную легкость формы и фактурность содержания:
А сегодня Волгу назвал ты
Евксинским Понтом
и еще сказал: не нуждается грех
в огласке.
Не хочу я знать, что таится
за горизонтом,
но хочу я верить, что мы
доживем до Пасхи.
Кстати, метко подмечено. Пасха для нас остается отметкой, вехой, лучше сказать, до которой нужно именно что дожить, и мы не торопим суетно приближение Светлого Праздника, как, допустим, могли бы торопить начало Олимпиады, летние каникулы или Новый год. Мы подсознательно, наверное, оставляем для себя хотя бы один промежуток во времени, когда гнать его вперед как-то неловко. Не потому ли, что «чем ближе к смерти, тем быстрее жизнь»? Это сказал один из лучших поэтов XX века Геннадий Ступин, родившийся на Саратовщине, в степном Аткарске, а закончивший свой земной путь в подмосковном Наро-Фоминске. Давайте прочитаем вместе прощальное стихотворение Геннадия Леонтьевича, полное грусти и воскресного горнего света:
Чем ближе к смерти,
Тем быстрее жизнь.
Как будто сверху
Падаю вниз.
К земле, в могилу,
В самую глубь.
И мир мне милый
Все больше люб.
Жизнь все дороже
И все больней —
Придется все же
Проститься с ней!
С вином и хлебом,
С любовью — со всем,
Что есть под небом.
Совсем-совсем.
Лечу, ликую,
Плачу, смеюсь.
Всех расцелую
И — разобьюсь.
Потрясающе: физический вектор стихотворения подчинен неизбежному земному тяготению, вниз, к земле, к последнему пределу, но духовная его направленность, наоборот,?— только к небу. Как не вспомнить тут «молитвенный шепот» Марии Аввакумовой, ее тревожный северный оклик, ее небо, которое «тоже Русь», ее пасхального «петушка на красной кружке». Как не сказать и про Татьяну Смертину, в чьих просветленных строках слышится бесценная изустная речь Кировской глубинки, милого ее сердцу села Сорвижи:
Над полями — звон и волнение.
Светлое Христово
Воскресение!
Веселая Пасха —
Вылетела, как птаха,
Взнеслась, обратилась.
И вновь воротилась.
Мы тоже кому-то
Будем утратой
Когда-то.
Но звон колокольный
Еще возродится!
Он эхом родным
Будет в мире носиться,
Слетая со круга
Невидимых звонниц.
Невидимые звонницы — те же боковые аллеи, та же ускользающая от лобового взгляда и одноканального слуха правда жизни, которой никак не вписаться в предлагаемые трафаретные ответы. И радость в ней, и грусть нераздельны. В журнале «Фома» мне встретились стихи Елены Гродской — смелые весенние акварели, сотворяющие атмосферу бытия из воды и воздуха. Легкие, напевные. Вот послушайте:
Мама вымыла окна к Пасхе —
небо вошло в квартиру.
По окну ползут рабочие в касках —
на крыше залатаны дыры.
Сестра купила красную краску —
раскрасила к Пасхе яйца.
Дети по улице едут в колясках —
уже умеют смеяться.
Взгляд из вымытого к празднику окна девятнадцатого века и взгляд из окна века двадцать первого. Дети, которые уже умеют смеяться, взрослые, которые смеяться еще не разучились. Ох уж эта неодолимая журналистская моя любовь к обобщениям!.. Закрываю глаза и вижу: старый наш дом на улице Астраханской, взметнувшийся к небу пирамидальный тополь за окошком, восемьдесят первый или второй. Пару дней как не топят, и потому зябко. Отец в свитере и с книгой в руках. Он без очков может читать мелкий непонятный шрифт старинной, пахнущей сыростью, «дореволюционной», как говорят дома, книги. Он читает вслух:
Христос воскрес! Опять с зарею
Редеет долгой ночи тень,
Опять зажегся над землею
Для новой жизни новый день.
Еще чернеют чащи бора;
Еще в тени его сырой,
Как зеркала, стоят озера
И дышат свежестью ночной.
А мама ставит в духовку формы с поднявшимся, дышащим куличным тестом. Мне весело: суббота, и родители позволяют не идти в школу перед Пасхой. И я смеюсь.
..Хотя бы и сквозь слезы.
Газета «Православная вера» N 8 (508)
