 |
| Русское дело | Даниель Аттила | 22.02.2005 |
Проводник занят тем, что открывает и закрывает двери поезда, делает объявления остановок и следит за безопасностью людей в вагонах и на посадочной площадке. Большую часть времени он проводит в маленьком застекленном закутке в середине состава. Во многих городах поезда подземки водит только машинист, но Нью-Йорк — сложное место, и оставлять там поезд на одного человека — значит ввергать его в хаос и обрекать на разгром.
Учиться в ВУЗе и работать в подземке — далеко не мечта всей жизни, но проводникам, хотя бы, хорошо платят. Зарплата начинается с 30−40 тысяч долларов годовых и за три года может достигнуть 40−50 тысяч — своего потолка. Если же проводник переходит в водители состава, то зарабатывать можно от 50 до 70 тысяч в год, в зависимости от сверхурочных. Высокие зарплаты есть следствие безраздельного владения Ведомством Перевозок городскими средствами передвижения. Профсоюз работников транспорта состоит в основном из черных, и потому с ним не станет связываться ни один политик, желающий достичь продвижения в Нью-Йорке. Даже во времена Великой Депрессии 1930-х годов всемогущий профсоюз прошел через все трудности, не уволив ни одного человека.
Для сдачи зачета по Гражданской службе, необходимого для поступления на работу, я отправился в одну из школ в китайской части города. Оказавшись в помещении, я обнаружил, что был там среди всех единственным Белым человеком. За исключением индуски, сидевшей передо мною, вокруг были одни черные. При этом, зачет сдавало не менее 40 человек. «Странно, что не видно других Белых, — удивился я. — Неужели Белым американцам не нужна работа, за которую платят 40−60 тысяч в год и которая не требует даже среднего образования?» Словно в ответ, ко мне обернулся сидевший впереди негр и наградил меня жутким взглядом, полным ненависти, — взглядом, который мне предстояло часто ловить на себе в последующие годы.
Зачет был на удивление легким. Трудно представить, что бы кто-либо старше шести лет мог с ним не справиться. Мне врезался в память один из вопросов — такое невозможно забыть:
Вы — водитель автобуса и видите, что сзади на автобус забрался подросток. Ваши действия?
а) Я резко заторможу, потом нажму на газ, потом еще раз в том же порядке — до тех пор, пока подросток не свалится и не усвоит урок;
б) Я не стану обращать на подростка внимания и продолжу вести автобус, как ни в чем ни бывало;
в) Я остановлюсь и лично удостоверюсь, что подросток слез с автобуса.
Для зачета мы также должны были найти на карте города некоторые известные места, например, небоскреб «Эмпайр Стейт Билдинг», Бруклинский мост и здание ООН. Это примерно то же, как если бы предложить парижанину отыскать на карте своего города Эйфелеву башню. Разумеется, зачет мой прошел успешно, и я поздравил себя с тем, что живу в стране, где хорошо оплачиваемые работы столь доступны.
Мое знакомство с расовой действительностью Америки началось с первого дня обучения в Ведомстве Перевозок. В нашем классе был огромный негр, и у него была привычка толкать меня на каждом шагу. Я чувствовал, что делает он это нарочно: каждый толчок был сильнее, чем обычно бывает при случайных столкновениях, но все же не настолько, чтобы считаться ударом.
В классе было около 80 человек, из них только полдюжины — Белые. Большую часть занятий вел пожилой Белый преподаватель, который постоянно рассказывал нам забавные или жуткие случаи из жизни водителей поездов. Нас учили быть готовыми к нападению со стороны пассажиров. «Каждому из вас предстоит не раз утираться от плевков, — повторял преподаватель. — Я это обещаю».
После занятий в классе, длившихся около четырех недель, мы провели две недели в поездах, работая под надзором опытных проводников. В первый же день, один здоровенный негр, стоявший на платформе, с рукою толще, чем две мои ляжки вместе взятые, вдруг ни с того, ни с сего замахнулся ударить меня прямо в лицо, когда я выглянул из окна поезда, дабы оглядеть платформу. Обучавший меня проводник заверил меня, что такие вещи — дело нешуточное и случаются каждый день.
Также, пока я еще входил в работу, мне довелось наблюдать ужасный случай в Бруклине, что в восточной части Нью-Йорка. Шайка черномазых подростков набросилась на негра-ровестника, который спокойно ехал в вагоне сам по себе. За несколько мгновений они его всего измочалили, затем быстро исчезли перед самым закрытием дверей. Мы попытались выспросить у парня, который был совсем плох, нужна ли ему врачебная помощь или полиция. Когда он ответил, что ему ничего не нужно, мы спросили его о причине нападения. Оказалось, он направлялся в свой первый день на новую работу. Шпана избила его, поскольку не хотела, чтобы он трудился.
После испытательного срока, я получил звание проводника и начал работать один, без присмотра. Предупреждение нашего преподавателя не преминуло скоро оправдаться. Я находился на поезде «Д», идущем через Бронкс, когда мне в глаза бросилась большая стая черных, собравшихся на платформе, прямо напротив отсека проводника. Я почувствовал нутром исходящую от них угрозу, но правила требуют, чтобы проводник открыл окно и, выглянув из него, посмотрел на платформу в обоих направлениях, прежде чем закрыть двери поезда. У меня не было иного выбора, кроме как открыть окно и надеяться на лучшее. В то мгновение, когда я открыл окошко, один из черных плюнул мне прямо в глаза. У меня на лице были защитные очки, которые по правилам необходимо надевать именно во избежание таких случаев. Но часть плевка все же растеклась по моему лицу…
За четыре года, проведенные мною на работе проводником, кто только ни старался попасть в меня плевком, прячась для вящей неожиданности за станционные колонны и прочие укрытия. Черные, латиносы… Точность и сила плевков были поразительны. Другими их развлечениями было чем-нибудь бросить в меня, или ударить меня, или проорать в отношении меня какую-нибудь непроизносимую гадость.
В один прекрасный день негр лет тридцати швырнул мне прямо с лицо огромную стеклянную бутылку. Я исхитрился захлопнуть свое окошко за миг до попадания. От сильного удара осколки бутылки впились в покрытое акрилом окно моего отсека. Перед отходом в тупик я заметил на станции черного начальника и не мог не спросить его: «Что же, в конце-концов, я должен делать, когда кто-то нападает на меня на рабочем месте, причем самым серьезным образом?» «Если вы ранены, то должны дернуть за шнур, ведущий к водителю поезда и передать ему просьбу вызвать полицию и скорую» — был мне ответ. «Ну, а если меня не ранило? Что, если мне просто повезло, что меня только что едва не убили?» — настаивал я. «Тогда не о чем говорить, — сказал начальник. — Продолжайте работать.»
В другой раз, когда я снова проезжал через Бронкс поездом «Д», один подросток из толпы старшеклассников метнул мне в лицо тяжелый камень — прицельно и сильно. Я инстинктивно прикрыл лицо рукой, но все равно был ушиблен настолько, что пришлось отправиться в больницу. Там медсестра рассказала мне, что за несколько часов до меня они оказывали помощь водителю автобуса, раненому при похожем нападении.
После полудня начинаются так называемые «школьные часы», когда учащиеся возвращаются домой после занятий. В это время наиболее шпанистые «детишки» — среди них я никогда не видел Белого или желтого — постоянно выводят из строя поезда. Они разбивают окна, дергают стоп-кран, взрезают мягкие сиденья, чтобы добраться до установленных под ними электрорубильников. Если водитель состава и проводник не могут устранить поломку сами, то приходится высаживать пассажиров и отгонять поезд на починку. Когда в этих случаях мы просим всех освободить вагоны, черные и латиносы начинают осыпать нас угрозами, обвиняя нас, что мы нарочно высаживаем поезд, чтобы «пораньше пойти домой».
Мои испытания не заканчивались с окончанием рабочего дня. Дорога домой была столь же мучительной, как и время, проведенное на работе. Поздно вечером, когда я обычно возвращался домой, в поездах уже не было обычных, рабочих людей. Зато было предостаточно молодежных шаек, бродящих по составу из вагона в вагон, прыгающих по сидениям, затевающих драки, пристающих к пассажирам. Я тогда часто просто запирался в свободном проводниковом отсеке — так же как и во время работы.
Однажды вечером после работы, когда я поднимался по ступеням выхода из подземки уже в двух шагах от дома, в меня врезался высокий негр, бежавший сверху навстречу. Он был одет в такие лохмотья, что был похож на бродягу. У него в руках была коробка с пищей из какой-то китайской забегаловки, и он эту коробку выронил, налетев на меня. Его еда оказалась на земле. Хотя столкновение было всецело его заслугой, он стал грозить мне и с проклятиями требовать с меня деньги. Я оглянулся в надежде увидеть кого-нибудь поблизости — не потому, что в подобных случаях можно надеяться на помощь со стороны Белых, но все же… Увы, я был один.
Я не помню, как долго мы препирались, но мне показалось, что прошла вечность. Удержание его от нападения на меня забрало все мои силы. В конце-концов я исхитрился вырваться и убежать домой. Без сил, я повалился на пол и разрыдался. Со мной такое не случалось с самого раннего детства. Сломал меня, конечно, не этот сегодняшний случай, но все накопившееся унижение, которое я испытал за последнее время: плевки, нападения, ругательства и, главное, моя неспособность каким-либо образом этому противостоять. Любая самозащита для Белого работника немедленно повлекла бы за собою его увольнение…
Мой кругозор расширяется
Моя работа дала мне возможность увидеть такие места Нью-Йорка, в какие редко ступает нога Белого человека. Соединенные Штаты, наверное, единственная страна, на которую никто никогда не нападал, но в которой есть места, где, кажется, совсем недавно прошла война. В Нью-Йорке, этой когда-то восхитительной столице культуры, сейчас есть места величиною в целые города, напоминающие Сталинград или Йокогаму после ковровой бомбардировки.
Работа также дала мне возможность познакомиться с черными, которых я вряд ли когда-либо узнал при иных обстоятельствах. Моих сотрудников-негров поведение пассажиров никогда не расстраивало, и они никогда не стремились избежать работы в неблагополучных частях города. Хотя они и не были полностью в безопасности, но им не грозили столь жестокие и частые нападения как мне, не о говоря уже о том, что они были избавлены от расовой подоплеки враждебности.
В свободные от работы часы черные часто устраивали вечеринки в наших грязных, битком набитых помещениях для сотрудников. Там они праздновали дни рождения или свой негритянский праздник Кванзу, поглощая дешевые пирожные и другую пищу из забегаловок. Всем нечерным приказывалось убраться из помещения до начала вечеринок: большинтсво негров считало, что расовое разделение — гораздо лучше, чем совместное существование.
Черномазые также часто возмущались тем, что в школах не преподают, что Иисус Христос и древние египтяне были черными. Каждый день, во время обеденных перерывов мне приходилось выслушивать жаркие споры на этот счет. Я также узнал, что во всех неурядицах черных повинны Белые. Мои сотрудники верили, что тунеядство черных и распространенная среди них безотцовщина — суть наследие времен рабовладения, и что правительство попросту отказывается вкладывать средства в те части города, где живут черные. «Когда они, наконец, начнут тратить деньги на наведение чистоты в Бронксе, Бруклине, Верхнем Манхэттене?» — постоянно рассуждали негры.
Белые никогда не принимали участия в таких спорах, предпочитая оставлять свои мысли на стенках уборных для работников подземки. «Поубивать всех ниггеров!» — гласило наиболее суровое высказывание, замеченное мною. Попадались и такие надписи как: «Сделай доброе дело для своей страны — убей либерала!». Работа в подземке накладывала отпечаток на всех…
В добавление к обстановке на работе, я был вынужден терпеть ненавистническую по отношению к Белым обстановку в Городском колледже. Здесь более всего выделялась благоразумная на вид профессор английского языка по имени Ханна Роджерс. После нескольких занятий, сопровождавшихся оскобительными для Белых высказываниями, Роджерс закатила однажды примерно такую речь:
«В начале, когда на эту землю еще не пришел Белый человек, цветные народы владели ею и жили на ней мирно, уживаясь друг с другом, с природой, с животным миром. Затем появились европейцы, убивавшие всех подряд — людей, животных — и уничтожавшие природу. Теперь, однако, цветные люди начинают возвращать себе землю, которая им по праву принадлежит. И скоро наступит день, когда цветные миллионы восстанут, и Белые, которые поработили когда-то все расы, будут уничтожены. Земля вернется в руки своих хозяев и они снова начнут жить во взаимном мире, согласии и в единстве с природой. Я только надеюсь, — заключила она, — что когда придет тот день, некоторых хороших Белых все же пощадят».
Я был оскорблен и поражен, но также понял кое-что, о чем никогда не подозревал. Я всегда думал, что «либералы» обязаны своим мышлением тому, что они живут внутри своих Белых гетто и не знают ничего о том, что творится вокруг. О нет! Многие из них вполне убеждены, что близится гражданская война. И они на нее надеются, подгоняют ее и даже ожидают что-то для себя от этого выгадать.
Восточная часть Нью-Йорка
Наверное, наиболее жуткий случай за время моей службы в нью-йоркской подземке произошел летом 1993 года. Я в то время обслуживал ветку «А». Это одно из направлений, ведущих в худшую часть города — Восточную часть Бруклина. Ни одного дня работы здесь не обходилось для меня без какого-нибудь нападения или унижения.
Одним жарким днем, когда я открывал двери поезда на станции «Ралф Авеню», я услышал звуки, похожие на выстрелы. Они звучали тише, чем в кино, и я сначала подумал, что это был шум какого-то оборудования. Однако, я забеспокоился, когда увидел, как из последнего вагона выскочили двое негров в масках, бросились наверх к выходу и там исчезли.
Невозможно было не догадаться, что в последнем вагоне случилось что-то дурное. Правила требуют от проводника выяснить, в чем дело. Ни один опытный проводник, однако, не пошел бы в хвост состава при подобных обстоятельствах, невзирая ни на какие предписания. Но я в то время не был настолько опытен. Сделав несколько объявлений пассажирам, я собрался с духом и направился в конец поезда, изображая спокойствие.
Во всех дверях стояли люди и орали на меня из-за задержки. В последнем вагоне я обнаружил мужчину, лежащего на полу с кровавыми ранами на ногах. Я сообщил через передатчик водителю состава о том, что случилось и пошел назад в свой отсек в середине поезда. Машинист объявил по громкой связи, чтобы все вышли из вагонов. Я же должен был убедиться, что в поезде никого не осталось и мы можем закрыть двери до прибытия полиции.
Я был единственным Белым человеком на станции. Вышедшие пассажиры скопились на платформе вдоль поезда. Мне пришлось идти на свое место по узкому проходу между ними с одной стороны и поездом с другой. Я уже прошел три вагона, впереди оставались еще два. Там, в своем отсеке я мог бы закрыть двери. Правда, от меня требовалось добраться до головы состава, пройдя через все десять вагонов, высматривая задержавшихся пассажиров. Но я чувствовал, что мне до начала поезда не добраться и все, чего я хотел — лишь попасть в свой отсек.
По мере моего продвижения люди, казалось, все ближе подступали к поезду, сужая для меня проход, пока я уже не мог идти, не задевая их. «Кого пристрелили — Белого или черного?» — услышал я требовательный окрик какого-то молодчика. И вот я уже видел тянущиеся ко мне руки и кулаки, готовые меня ударить. Я уже было миновал третий вагон как кто-то ударил меня в плечо. В этот миг я почувствовал, что сейчас со мною что-то сделают — линчуют, скорее всего, — до того как успеет приехать полиция.
Мое сердце заколотилось, я заскочил в вагон и бросился бежать по нему. Мне уже не было дела до оставшихся в нем пассажиров — я просто бежал. Оставалось пересечь еще два вагона и два перехода между ними в виде двойных тяжелых стальных дверей, которые открывались всегда медленно. Я налегал на них изо всех сил. Толпа же, казалась, вот-вот бросится за мною в вагон. Наконец, я влетел в свой отсек и безо всяких положенных объявлений и выглядываний из окошка ударил по кнопке закрывания дверей. Огоньки датчиков показали, что половина дверей не закрылись, и это означало, что им не давали закрыться. Когда такое случается, проводник приоткрывает двери, чтобы впустить или выпустить держащих их людей. Но я уже не собирался открывать двери. Прошло несколько напряженных минут. Наконец, двери были отпущены и захлопнулись.
Я сидел, затаившись в своем отсеке, наверное, не менее получаса, пока не появилась полиция. «Опишите людей, которых вы видели пробегавшими в масках», — потребовал одетый в костюм черный чиновник. Я отказался отвечать, опасаясь, что упоминание о том, что они были черными, навлечет на меня неприятности. Ему, видимо, было не впервой такое поведение со стороны Белых, потому что он спокойно и с пониманием спросил: «Они были черными, так?». И кивнув самому себе, он сделал пометку в бумагах.
Позднее, когда мы под присмотром полиции отгоняли поезд в депо, я задумался над происшедшим. Мне вспомнилось, сколько раз я слышал от либералов, что черные, живущие в нью-йоркских гетто, на 99% - «трудолюбивые и законопослушные» граждане. И только крошечная часть их — 1% - источник неприятностей. Наверное, я полон предубеждений, но среди сотен людей сегодня на станции, которые готовы были меня растерзать, я не заметил ни одного, кто выглядел бы «трудолюбивым и законопослушным».
Тем же летом произошел еще один случай на открытом участке пути к аэропорту «Кеннеди». Я услышал звук, похожий на взрыв. Я начал выяснять, что произошло, но не обнаружил ничего, что могло бы быть его причиной, хотя звук происходил, несомненно, откуда-то рядом. Затем, когда мы въезжали на следующую станцию, водитель состава — нигресса — сообщила мне по связи, что лобовое стекло поезда было разбито каменной глыбой величиною с детскую голову, брошенной с территории аэропорта. Тогда до меня дошло, что звук услышанный мною, был вызван другим камнем, брошенным в меня и чудом пролетевшим между моим и соседним вагонами. Таким камнем легко можно было убить, так что мне весьма повезло.
Трудно поверить, но я проработал в подземке еще два года, пока, наконец, летом 1995-го не махнул рукой и не распрощался с этой проклятой работой. Сейчас я живу в охраняемом доме в Манхэттене. На метро езжу теперь только при чрезвычайных обстоятельствах.
Источник: American Renaissance
