 |
| Фома | Юрий Курбатов | 24.02.2014 |
Холодным питерским вечером я стоял в переходе метро. Метрах в тридцати от меня играл на трубе мой новый знакомый, Леха-Трубач, а я должен был загодя предупреждать его о появлении милиции.
Мимо меня валил поток людей. Глаза, глаза — в основном, усталые и равнодушные, реже любопытствующие — мимо, мимо, мимо. Самые разные. Вот монах. Идет быстро, смотрит куда-то под ноги. Из-под клобука — совсем неожиданно — ясный и пронзительный взгляд. Наши глаза встретились, буквально сцепились… Пошел дальше.
Почему меня занесло в Питер? Я и сам толком не мог понять. Таких, как я, в драных джинсах и с длинными волосами, летом обычно уносит на юга, но в этом году я уже побывал в Крыму.
Предложение моего друга Сереги съездить «на собаках» еще и в Питер не могло оставить меня равнодушным, и вот. Серега куда-то пропал, а я.
Я обалдел от Питера. С его странными домами, в которых этажи путаются друг с другом, а почтовые ящики гордо носят фамилии жильцов XIX века. С трамваями, которые как будто бы каждый раз едут наугад, то и дело возвращаясь, а проходные дворы напоминают матрешек. С бесплатными концертами средневековой музыки, проходящими по ночам в каких-то древних казематах в самом центре города, среди горбатых мостов и залитых лунным светом каменных мостовых… Я влюбился в этот город, навылет пронзенный стальными ветрами. Ветербург.
Но это — только половина правды. Уже вторую неделю я выживал, собирая бутылки и «вписываясь» у малознакомых людей, а то и ночуя в мокром питерском подвале где-то на Лиговке. Без трудовой книжки на работу меня не брали, и мне оставалось надеяться только на ноги и везение. Очень символично, что и с голодом я познакомился именно здесь — в городе, пережившем блокаду. Я всегда думал, что голод — это просто сильное желание что-нибудь пожевать. Оказалось, что совсем нет. Помимо тупой, саднящей боли в животе — это сонливость и такая слабость, которая даже несколько приглушает само желание поесть. Слабость до такой степени, что когда идешь по улице — долго думаешь: наступить на бордюр или обойти его.
Недоедание и зависимость от воли случая сильно повлияли на меня. Хотя прошло каких-то две недели, но, переполненные эмоциями и свежими впечатлениями, они казались мне месяцами. Я понял, что больше никогда не выкину ни кусочка хлеба, — почему-то именно хлеба, даже самого черствого. Почему — не могу объяснить, но. Так правильно.
Я также заметил очень странную вещь, которую и описать-то толком непросто. Когда совсем нечего есть, когда доходишь, что называется, до ручки, — еда непостижимым образом появляется. Например, в виде оставленных кем-то бутербродов, завернутых в бумагу и лежащих на подоконнике дома на абсолютно пустой улице. Или в виде выпавшей из окна (прямо на моих глазах) половинке буханки свежего хлеба. В виде забытого кем-то неотоваренного чека в магазине. Как будто бы Кто-то не хочет твоей голодной смерти. Таких странных случаев становится сразу много, хотя в обыкновенной жизни их практически не бывает.
И еще я понял: голодные не делают революций. Не до них.
Плюнуть на все и уехать? Это значит — бежать от себя, к сытости и комфорту, к теплой постели! Конечно, меня никто не осудит — скорее, наоборот. Но это значит, что я предам свой мир, мир рок-н-ролла, высмеивающий этот самый обывательский комфорт. Мир, конечно же, несовершенный, но гораздо более честный и искренний, чем тот, другой, мир лицемерия и пустоты, прикрытый фиговым листком общечеловеческих ценностей.
Разумеется, романтика здесь ни при чем. Романтика — вообще что-то поверхностное, неглубокое, желание остренького в пресной обыденной жизни. Ничего общего с роком — этим мироощущением протеста, исповеданием борьбы против мира, где души людей умирают, едва родившись, в погоне за его пластмассовыми радостями. Длинные волосы или дырявые штаны ничего не стоят сами по себе. Но это знак: посмотрите, вы никогда не купите наши души. Не войдете в наш мир своими коваными сапогами.
Домой я возвращаться не хотел.
— Ты чего здесь стоишь? — монах вернулся.
— Да вот. На стрёме стою. На еду зарабатываем.
— Откуда сам?
— С Украины.
— Зачем приехал?
— Да так. Путешествую. Вот, в Питер занесло, правда, жить негде.
— Негде жить? Я тебе дам адрес. Подворье Валаамского монастыря. Работать-то умеешь?
— Умею. Электрик.
— Ну и отлично. Много денег не обещаю, но накормят и ночлег дадут.
Инок откуда-то достал толстую записную книжку и стал фиксировать мои координаты. Невысокий, лет сорока, совсем неухоженный, подпоясанный обыкновенной пеньковой веревкой монашек с явно монгольскими чертами лица. Он был первым незнакомцем в Питере, которому оказалась небезразличной моя судьба.
— Хэллоу!
К нам подошел иностранец, здоровенный, как шкаф. Он так и светился от важности и здоровья и был переполнен житейским любопытством. Явно дорогой пиджак. Золотые часы. Хороший одеколон. Респект.
— Иа из Амеурыки! Протес-та-ант! А вас как зофу-ут?
— Отец Иннокентий.
— А ви-и откууда?
Американец обращался исключительно к монаху. Меня рядом с ним не существовало.
— Из Казахстана. По святым местам.
Монах отвечал скучно, односложно, и, в свою очередь, к незваному собеседнику поворачивался все время как-то бочком, не глядя на него, при этом не переставая общаться со мной. Ему явно не хотелось разговаривать с ним, но в то же время монах отвечал, не желая обидеть иностранца, и в его ответах было какое-то удивительное смирение, мне совершенно непонятное.
Потоптавшись еще минуту, американец наконец понял, что плодотворного межрелигиозного контакта не получится, и ушел.
— Метро «Нарвская». Если не застанешь меня, то тебе поможет отец Корнелий. В Бога веришь?
— Нет.
— Ну, держи вот… - отец Иннокентий передал мне бумажку с адресом. — Там тебе помогут.
Нас обдала волна перегара. Невысокий мужичок, навеселе возвращающийся с работы, решил поучаствовать в беседе.
— Слышь, поп… - пошатываясь, он уставился на монаха пьяными глазами. — А почему все вокруг так. хреново?
— Иди с миром.
Мужичка такой ответ явно расстроил. Побагровев, он выдохнул:
— Да ты. Да ты. Дурак!
И осклабился от собственной храбрости.
Дальше все произошло удивительно быстро. Резко повернувшись, монах тремя пальцами щепотью стукнул его в лоб и с ясной уверенной силой сказал: «Ак-стись»!
Мужичок как-то сразу съежился. Он как стоял к нам лицом — так и убежал задом, не переставая причитать: «Прости! Прости! Прости!», непрерывно кланяясь и смотря на монаха виноватыми глазами, пока не исчез из виду. Мне это очень напомнило эпизод из какой-то экранизированной сказки, где использовался эффект обратной съемки и побежденная нечисть разбегалась задом кто куда. Это было так необычно, такой вид борьбы просто не укладывался в мою голову.
Монах повернулся ко мне и спросил:
— А может, ты со мной пойдешь, сразу? Я как раз на подворье иду.
— Я. Нет. У меня друзья. Тут. И вещи надо забрать.
— Ну помогай Господь!
— До свидания.
Монах улыбнулся, махнул мне рукой и вскоре скрылся в трубе перехода.
Больше я его не видел.
Конечно, потом я жалел, что сразу не пошел за этим монахом, как рыбаки за Христом. Ничего этого я не знал, хотя и чувствовал, что надо было идти сразу. Слишком многое держало меня, тогда еще не только некрещеного, но и сознательного атеиста. После я неоднократно пытался связаться с ним и с отцом Корнелием, но разве застанешь монахов-паломников на подворье? Раздраженные секретари (я, видимо, уже достал их своими звонками) недоумевали, почему я сам не приеду и не разыщу нужных мне людей. Им и в голову не приходило, насколько это может быть тяжело: дойти пешком до метро и приехать на другой конец города. Еле волоча ноги, я приехал-таки, но заблудился и подворья не нашел. Правда, для меня это было уже не столь важно.
Та встреча с отцом Иннокентием перевернула меня. Мой мир был лишен лицемерия, но в нем не было и такой любви. Была дружба, была взаимовыручка себе подобных, и еще какая, но чтобы вот так. Подойти к незнакомому, с патлами ниже плеч и в куртке с булавками, человеку из другой вселенной, и попытаться просто по-человечески помочь. Не по родству душ и миров, а просто. По обще-человечески. Я бы так не смог.
Мне непонятны были мотивы, двигавшие монахом, но я уже чувствовал, сердцем осязал, что этот, еще совсем незнакомый мне мир выше, совершеннее моего. Оставаясь в чужом, далеком от дома городе, я как будто бы вернулся домой.
Позже я заметил, что в этой встрече, как в капле, удивительным образом отразились будущие годы моей жизни: у меня был «протестантский» период поисков, а затем долгий период алкогольных возлияний, который тоже был преодолен, но пусть эти совпадения останутся моими субъективными наблюдениями. Настоящее чудо — это то, что Пастырю дорога даже самая далекая от него, самая паршивая и неверующая овца. И что такая Любовь может победить целый мир.
