 |
| Православие.Ru | Игумен Иоасаф (Перетятько) | 05.02.2005 |
— Отец Иоасаф, расскажите, пожалуйста, о том, как Вы стали военным священником?
— Честно скажу, никогда и не мог подумать, что все так произойдет. Это был просто Промысл Божий. Наш монастырь находится в Киеве, и владыка Львовский и Галицкий Августин, возглавляющий наш Синодальный отдел по работе с Вооруженными силами, знает наш монастырь, знаком с братией и плюс ко всему он знал меня лично. По его благословению во Львове был открыт филиал Православного Свято-Тихоновского института, и я стал одним из его выпускников. И вот понадобился священник, который к тому же должен был быть молодым офицером запаса…
— То есть Вы из военных?
— Нет. После срочной службы, которую я проходил в морских частях погранвойск в городе Балаклаве, я поступил в Киевский международный университет гражданской авиации и закончил его по специальности инженер-механик. В этом учебном заведении была военная кафедра, и в результате я получил офицерское звание. Как офицер запаса, я был назначен владыкой на это послушание. Меня призвали в армию священником. В украинском миротворческим контингенте в Ираке я был одновременно и офицером, и священником.
— Сколько времени вам довелось служить в Ираке?
— Семь месяцев.
— Какое было первое впечатление? Вы не испугались, когда узнали, что поедете туда — в горячую точку?
— Нет, без бравады какой-то можно сказать, что страшно не было. Во-первых, все-таки веришь в Промысл Божий, думаешь и знаешь, что ничего страшного не может случиться. А во-вторых, я монах, а монаху какая разница? Годом позже, годом раньше… Монах — это человек, который отрекся от семьи, от множества благ, от земного счастья, от каких-то родственных, социальных отношений. Если он уже порвал узы социальных и родственных отношений, то узы собственной жизни не имеют для него такого значения. Но до Ирака это все были слова, и нужно было все-таки проверить эти слова и мысли в действии.
— Какие были самые первые впечатления? Как прошел первый день в Ираке?
— Первое впечатление — жарко. Ужасно жарко. Тем более выход за территорию лагеря было обязательно в бронежилете, каске, и без этого ни в коем случае нельзя.
— А как выстраивались отношения с солдатами?
— Я сразу поставил отношения с солдатами, как священника с паствой. Мне в этом отношении было проще — как офицер, я имел право на некоторые вещи. Например, в помощи мне отказать не могли. Сначала не было страшно, потому что было довольно тихо. Если вспомнить недолгую историю этой войны, то можно сказать, что арабы (я с ними разговаривал) на самом деле были довольны, что сместили Саддама Хусейна. Сильного сопротивления не было, потому что арабы не хотели воевать. Другое дело, что когда появились уже особые лидеры — они должны появиться рано или поздно — такие, как Садр, то тут уже началась серьезная заварушка. Эти события выпали как раз на наш период службы в Ираке — где-то недели за две до Пасхи — начались активные серьезные боевые действия. Одна из операций — когда американские войска захватывали город Фалуджи. Нельзя сказать, что операции были крупномасштабные, они скорее были локальные, но то, что боевые действия были активные, это однозначно… Интересным было отношение мирных жителей к нам. Как бы там ни было, но нас они оценивали иначе, чем американские войска. Когда арабы общались с нами, то испытывали больше удовольствия, чем общаясь с американцами. У них еще жива память о том могучем Советском Союзе, который им помогал, и они относились к нам очень по-дружески. Большинство мирного населения были настроены в отношении нас именно так.
— Но ведь приходилось и воевать с этими же арабами?
— Знаете, я вам расскажу такой случай — я у одного из арабов, довольно образованного, спрашиваю: «Скажи мне, вы не считаете нас оккупантами?» На что мне этот араб ответил очень интересно: «Оккупантами? Вас? Нет. Потому что мы в свое время с этой землей сделали то же самое». Ведь арабы на эту землю пришли и завоевали ее много веков назад.
Этот араб патриот арабского, мусульманского образа жизни. Но в то же время, имея образование, он логичен в своих мыслях. И, естественно, к нам он питает не намного больше любви.
— Такое отношение, наверное, редкость в Ираке?
— Как правило, все шейхи, главы целых семейных кланов, которых в одном городе от одного до нескольких, люди образованные. И, соответственно, отношение их к нам было относительно неплохое.
— Как я понял, Вам приходилось общаться больше с мирным населением, а не с иракскими военными или партизанами?
— Как раз и нет. Дело в том, что мы выполняли миротворческую миссию. Она заключалась в том, чтобы наладить новые общественные инфраструктуры, в том числе правопорядка. Получалось, что мы им помогали восстанавливать и Вооруженные силы. Не только мы помогали, но вообще все коалиционные силы были нацелены на это. Проводился заново набор, и формировались новые Вооруженные силы Ирака. В них входят и полицейские управления, и формирования вооруженных отрядов национальной безопасности, если можно так выразиться. Поэтому довольно частые контакты с иракскими военными и полицейскими были.
— Как Вы считаете, какая самая страшная опасность для души солдата на войне?
— Самая главная опасность — это искать в этой войне религиозные мотивы. Этого делать нельзя. Владыка Августин правильно говорил в своем выступлении на Рождественских чтениях, что эта война — политическая. И попытка себя оправдать в этой войне — морально, или этически — может привести к тому, что мы впадем в другую крайность — назовем эту войну религиозной, якобы христианской, направленной против мусульманского мира.
— Как происходило Ваше общение с солдатами? Что Вы делали конкретно как священник?
— Как священник… Периодически берешь какую-нибудь видеокассету с духовным содержанием (наш синодальный отдел снабдил меня такими видеоматериалами), и идешь вместе с ребятами смотреть фильм. Кто хочет, идет, кто не хочет, не идет. Всегда человек пять, минимум, смотрят — кто приходит, кто уходит — это же служба, сами понимаете. Но после просмотра такого фильма всегда начинались разговоры на духовные темы. Люди как-то раскрепощались, появлялись какие-нибудь вопросы, и наша беседа затягивалась на долгое время.
— А тяжело солдатам переступить какие-то границы, комплексы в отношении веры и разговоров о ней?
— Абсолютно нет. Ведь наш человек (в данном случае я буду говорить «славянин») — серб, болгарин, белорус, украинец, русский — ведь у всех нас внутри, прямо внутри, в крови живет Православие. И поэтому наш человек довольно легко адаптируется к религиозной ситуации. Настолько легко, что для них буквально через месяц священник не был каким-то нонсенсом, он стал в порядке вещей.
— Подходили, спрашивали, советовались?
— И подходили, и спрашивали — например, по дороге, когда идешь куда-либо. Да и так встать, поздороваться — отношение такое доброжелательное. Это у нас в крови у всех. И никакого дикарского отношения к священнику нет. Ну и плюс ко всему, конечно, на Украине, особенно Западной, с религией было попроще — в смысле того, что советский строй не успел особенно много здесь похозяйничать и вытравить до конца веру из народа. Там и отношение к религии было более спокойное, не было такого яростного атеистического противления. Ну и на Восточной Украине тоже. Вообще, яростного противления нет, не было и не может быть у русского человека.
— Но это на войне. А вообще бывает, что человеку некогда хоть на секунду задуматься о Боге.
— Понимаете, тут вот какая вещь: к войне можно привыкнуть. Нельзя привыкнуть, конечно, к тому, что можешь погибнуть: ребята выезжают на задание, и сами не знают, вернутся они или нет. Когда самые критические моменты у нас были, у нашего лагеря, мне было очень интересно наблюдать следующее: обычно в нашу палаточную церковь кто заходит, кто не заходит. А тут они идут в ночной патруль, и перед выходом на дежурство обязательно заходят в церковь — смотришь, один за другим шнырь, шнырь туда, сюда, в церковь, из церкви. Для человека, который даже не воспитан в вере, естественно такое чувство, когда особо припечет: «Господи, помилуй», ну, а когда отпустит: «Слава Богу». Религиозность на этом часто и заканчивается.
— Замечали ли Вы изменения в себе, в своих ощущениях, восприятии жизни, по возвращении домой? Не появлялось ли какой-то ожесточенности по отношению к другим, не побывавшим на войне?
— Нет, абсолютно нет. Меняется отношение к себе. У нехристианина может быть какая-то ожесточенность. Христианин же верит, что его жизнью управляет Промысл Божий. Ожесточение против чего? Против того, что я туда попал? Так это же не я сам придумал себе развлечение. Господь поставил меня в такие условия, надеясь на мое личное перевоспитание. Мое дело маленькое — терпеть.
— Имеется в виду ожесточение против зла, насилия, которые встречаются на войне? Тяжело же это все переживать?
— Так его, этого зла, что, меньше в нашем современном мире? Там человека убивают телесно, а здесь убивают духовно. Естественно, первое вроде бы тяжелее видеть, но сколько здесь, в мирной обстановке людей убивается духовно? Просто духовно умирает — ходят мертвые трупы. Ведь это переживание о телесной смерти — из-за чего? Из-за нашего несовершенства. Святые отцы умели плакать о мире погибшем. О мире, внешне благополучном, они больше проливали слез, чем о каких-то военных действиях. Здесь люди умирают духовно ежечасно, ежесекундно. Существуя телами, они не понимают, зачем они существуют вообще. Поэтому честно сказать, я думаю, ни у одного из священников, ни у одного из бойцов увиденное и пережитое такого ожесточения вызывать не будет и не вызывает. Каждый делает свою работу. Интересно, что люди, бывая в таких ситуациях, когда их посылает государство, воспринимают это как ратное дело. Он солдат, его дело — ратное, участь армии — воевать, ну, а уж если участь армии воевать, то он, как солдат, должен участвовать.
— Но ведь войну, в российской ситуации — это Чечня, в украинской ситуации — Ирак, часто называют бессмысленной, ареной необдуманной политики властей.
— Ну, я бы так не сказал. Честно скажу — не сказал бы. В Ираке там отдельная история, ну, а насчет Чечни я не согласен с таким отношением. Бессмысленного ничего быть не может. Доказательство этому — та агрессия, которая выливается из Чечни, она выливается в виде Беслана. А ведь суть проблемы следующая: Чечня — это как нарыв. Он может нарывать, и его можно не замечать, но рано или поздно он прорвет и будет очень больно. Так что лучше сейчас сделать операцию, вырезать. Это конкретно, что касается Чечни, поскольку Беслан — доказательство тому, что реакция есть. Другое дело Ирак. Мы, все люди, конечно, русские, поэтому, естественно, мы готовы Чеченскую войну оправдывать, а Иракскую войну не совсем, потому что тут наше, а тут не наше. Но суть-то одна, конечно — политика. И правильно владыка Августин сказал на Рождественских чтениях — дело священника отрешиться от политики и заниматься своим прямым делом — духовным окормлением паствы.
— Какие проблемы больше всего Вам мешали в исполнении священнического служения в период пребывания в Ираке?
— Проблема воцерковления. Человеку всегда некогда. На войне тоже не всегда есть время. У него есть два варианта — либо пойти в церковь помолиться, либо пойти выспаться перед следующим заданием. Дел много. И чаще всего боец выбирает привести себя в порядок, чем пойти в церковь помолиться. А без хождения в церковь какое может быть воцерковление? Может быть только некоторое духовное окормление, облегчение, а приведение человека в состояние серьезной духовной работы над собой, это, конечно, самая большая проблема на войне.
— А самая большая радость какая?
— Когда человек приходит в Церковь. Когда боец приходит и говорит: «Все, отец! Я не знаю, как дальше жить! Помоги» — и как видишь, что человек начинает тянуться к этому, в церковь начинает ходить, читает духовную литературу, видишь, что еще один человек стал православным. Ну и когда прилетаешь в свой родимый город — тоже большая радость.
— Что запомнилось Вам больше всего из семи месяцев, проведенных в Ираке?
— Все-таки ярких событий было много, и трудно найти самое яркое. Самое яркое переживание — это страх. Его больше всего запомнил. Страх не за себя. Вокруг тебя есть люди, более близкие или далекие от тебя. В таких местах все сродняются. И тяжелее всего терять человека, когда знаешь всю его подноготную — чем он дышит, чем живет, знаешь его семью. И тогда появляется страх за знакомых, близких по службе, просто страх за этих живых людей. Когда слышишь по рации, что «бой прошел, ранен тот-то, двухсотых, слава Богу, нет, есть лишь трехсотые».
С игуменом Иоасафом (Перетятько) беседовал Сергей Архипов.
[1] В армейской терминологии «трехсотый» — раненый, «двухсотый» — убитый.
