 |
| Православие.Ru | Иеромонах Никон (Белавенец) | 05.11.2013 |
Иеромонах Никон (Белавенец), клирик храма Живоначальной Троицы у Салтыкова моста, в течение 10 лет был иподиаконом митрополита Питирима (Нечаева). Сегодня он делится своими воспоминаниями об этом времени с читателями портала Православие.Ru.
После рукоположения. Владыка Питирим и иеромонах Никон. 1992 год
— Отец Никон, расскажите, пожалуйста, о вашей первой встрече с митрополитом Питиримом.
— Это произошло вечером 5 июля 1980 года, когда я вместе со своим школьным другом поехал на всенощное бдение в Богоявленский патриарший собор. На богослужении владыки Питирима, тогда архиепископа, мне хотелось побывать давно, потому что, когда я пролистывал церковный календарь с портретами епископата, портрет его произвел на меня очень большое впечатление. Это была обычная черно-белая фотография, но у архиерея на ней был какой-то особый, очень пронзительный взгляд. Это очень трудно разложить на составляющие, но видно было, что человек этот незаурядный. Рядом несколько десятков фотографий, но взор приковывает только одна. И, конечно, побывать на богослужении, которое совершает такой человек, очень хотелось. В те времена владыка, как викарий Московской епархии, часто служил вместо патриарха, когда тот находился вне Москвы. Мы приехали, и во время елеопомазания владыка неожиданно задал вопрос: «Ребята, вы москвичи?» Я просто «впал в ступор». Представьте себе залитый светом собор, и я — советский школьник, комсомолец, стоящий на виду у всех. Такое ощущение, что все на тебя смотрят. Я, конечно, ходил по храмам, но старался соблюдать определенную конспирацию, а тут. такая фигура — и такое ощущение, что перед тобой жизнь императорской России до 1917 года, настоящий царственный архиерей.
— Расскажите, каким вы его увидели?
— Невероятным. Владыка и так был выше среднего роста, а тут еще на амвоне, в золотом облачении. Черные усы и совершенно седая борода — такой контраст. Величественные, неторопливые жесты, ничего лишнего.
— А сейчас, как священник с 20-летним стажем служения, как бы вы оценили то, что видели тогда?
— Сейчас я особенно глубоко понимаю, насколько бережно владыка относился к богослужебной традиции, к московской традиции, и как это важно. Он часто говорил, например, что на всенощной последний возглас архиерея по московской традиции — это «Милостию и щедротами..» Поэтому владыка всегда произносил этот возглас, потом завершал помазывать мирян, уходил в алтарь и разоблачался. Никогда не давал возглас: «Слава Тебе, показавшему нам свет!» Эту традицию он перенял у Святейшего Патриарха Алексия (Симанского) и всегда повторял: «Покойный патриарх делал так».
Иподиаконы Святейшего Патриарха Алексия. Константин Нечаев и Александр Докукин (впоследствии митрополит Гедеон). На втором плане: митрополит Вениамин (Федченков) и епископ Пимен (Извеков)
— Владыка ведь был у Святейшего иподиаконом?
— Да. Как рассказывал сам владыка, он стал иподиаконом у Святейшего Патриарха Алексия I чуть ли не на похоронах патриарха Сергия, когда тот возглавлял его погребение. И во всем он очень бережно старался служить так, как служил Святейший Патриарх Алексий I. А, как я понимаю, патриарх Алексий I воспринял эту традицию от великих святителей дореволюционной России.
Я знаю, что патриарх Алексий I очень почитал митрополита Филарета (Дроздова). Вероятно, по каким-то воспоминаниям очевидцев, он очень ярко представлял себе эту фигуру. Так вот, владыка Питирим, уже через патриарха Алексия, воспринял эту московскую школу служения.
Владыка учил нас очень бережно относиться к облачениям. Когда нам нужно было зажечь погасшую лампадку, мы брали свечку, лежащую на семисвечнике, который был уже в масле, и тут же слышали: «Ты руки вымыл?» — чтобы, не дай Бог, замасленными руками не прикоснуться к облачению.
Он очень не любил небрежности на жертвеннике. Когда большое богослужение, бывает много просфор, крошки летят налево, направо. Владыка к этому относился с болью и один раз рассказал мне такой случай. Он совершал Божественную Литургию в храме Владимирской Божией Матери в Чистом переулке, а Святейший Патриарх молился за Литургией. Владыка отошел от жертвенника, и тут услышал стук палочки. Это к жертвеннику подошел Святейший Патриарх Алексий. Нагнулся, взял крошку с пола и отправил к себе в рот. Такими рассказами владыка пытался нас, иподиаконов, приучить к благоговейному отношению к богослужению.
На Литургии, после запричастного стиха, когда причащается духовенство в алтаре, в храме читаются молитвы ко Святому Причащению. Когда на полуслове, как это иногда случается, прерывали молитвы перед Причастием, он просто выходил из себя. Нас владыка Питирим приучал читать эти молитвы четко, не торопясь, до конца, даже если открылись царские врата, не обрывать на полуслове. Он любил повторять, что молитва — это беседа с Богом. «Вы к начальнику ЖЭКа приходите, сгибаясь в три погибели, со своим вопросом. И даже не думаете вот так, в середине беседы, сказать: „До свидания“, а тут вы обращаетесь к Самому Богу», — говорил он нам.
Еще владыка учил относиться очень бережно к облачению, в котором совершалось богослужение, и после окончания службы. Он говорил священникам: «Вот смотрите, каждый священник, когда он возлагает на себя священные одежды, каждую перекрестит, поцелует. А когда разоблачается, такое впечатление, что как куча мусора лежит на столе, а ведь это богослужебное облачение». Терпеть не мог, когда видел такое небрежное отношение к богослужебным одеждам. Мне это благоговейное чувство владыки к облачениям передалось, и я тоже стараюсь быть очень внимательным в этом вопросе.
Владыка был не просто суровым хранителем церковной традиции — он с огромной любовью и уважением относился к своим предшественникам. И нас, иподиаконов, старался научить почувствовать сердцем эту преемственность. Возил нас на Введенское кладбище, которое является местом упокоения многих подвижников XX века, показывал могилы, рассказывал о тех, кто там похоронен. Мы шли и завороженно слушали рассказы владыки: «Вот это могила митрополита Трифона (Туркестанова), а это могила отца Алексия Мечёва», — тогда еще его мощи не были перенесены в храм святителя Николая в Кленниках, — «а вот могила первого постриженика Троице-Сергиевой Лавры после ее открытия», — и перед нами открывался целый незнакомый нам мир, с которым мы теперь были связаны.
Владыка Питирим и иподиакон Сергий Белавинец
Как же всё-таки получилось, что вы стали иподиаконом? Ведь желающих даже в те безбожные времена было много.
— В конце 1970-х годов очень много интеллигентной молодежи устремилось в Церковь. Попасть в алтарь считалось великой честью, потому что храмов было мало — 44 на всю Москву.
— Вы потом не спрашивали, почему именно вас выбрал владыка?
— Я никогда не дерзал задавать этот вопрос. Боялся, что владыка признается в своем разочаровании. Ведь я тогда только начинал воцерковляться по-настоящему.
— Так это произошло по его инициативе?
— Конечно. Мы просто стояли в очереди на елеопомазание.
— В вашем случае владыка не ошибся. Ведь после иподиаконства вы стали иеромонахом.
— Я действительно стал священником и монахом, а уж что из меня получилось. 10 лет до этого я был иподиаконом, так что в общей сложности служу Церкви больше 30 лет.
— Вы считаете, что это благодаря владыке Питириму?
— Конечно. Благодаря владыке я оказался в совершенно незнакомом для меня мире, в мире нормальных воцерковленных русских людей. Не в каком-то гетто, где люди чувствуют себя враждебными всему окружающему миру и мечтают запереть дверь на наибольшее количество запоров, а среди людей, открытых миру, но несущих этому миру свет. Не озлобляющихся на мир, а жалеющих его. Вот такие люди окружали владыку.
— Как же это было возможно, если мир вокруг был достаточно враждебен и вере в Бога, и самому институту Церкви?
— Владыка сумел внутри этого мира создать оазис, где собирались лучшие интеллектуальные силы Церкви, и относить себя к ним было и почетно, и радостно.
— А как собирались люди вокруг владыки? Он их как-то выделял, или они сами его находили?
— Кого-то он находил сам, кто-то приходил по рекомендациям его иподиаконов первого призыва. А кто-то приходил и из светской среды, устраивался в Издательский отдел. Так складывался уникальный коллектив единомышленников. Все иподиаконы владыки Питирима были старше меня на пять-десять лет, но были еще достаточно молодыми — моложе тридцати. Я к ним, конечно же, прислушивался, но между нами не было барьеров. Не было у нас и запретных тем. Можно было высказать свое мнение, не опасаясь того, что тебя обвинят в ереси. Мы обсуждали любые вопросы и чувствовали себя достаточно раскованно. В Издательском отделе все понимали, что находятся, скажем так, «под присмотром», но в то же время довольно часто шутливо спорили, как сделать, чтобы не записали на «прослушку»: снять трубку и набрать какую-то цифру или, наоборот, снять трубку, ничего не набирая?
— Давайте вернемся к тому, как вы стали иподиаконом.
— Два года после первой встречи с владыкой я, по его благословению, просто ходил в алтарь. Я приезжал в тот храм, где должен был служить владыка, заходил в алтарь, стоял и молился. В апреле 1982 года, в Великую пятницу, служили чин погребения Спасителя. И вот во время каждения на статии вбежал в алтарь посошник и начал судорожно искать стихарь. Я же стоял в алтаре, ничего не подозревая. Он наконец нашел древний стихарь конца XIX века, весь трещавший по швам, из черного бархата. Подает мне и говорит: «Вот сейчас архиерей зайдет, крестишься два раза на Горнее место и..» Больше он ничего сказать не успел. Владыка зашел с каждением и благословил мена на ношение стихаря.
— А в дальнейшем вам часто приходилось сталкиваться с такими стремительными решениями? Успели к ним привыкнуть?
— Привыкнуть к этому сложно. Например, я был уверен, что, как старший иподиакон, я после рукоположения в сан иеродиакона буду продолжать нести свое послушание как минимум год и лишь позднее стану священником. Поэтому для меня полной неожиданностью оказались слова владыки: «Ну что же, 17 апреля мы совершаем твой постриг. В Великую среду — диаконскую хиротонию, в Великий четверг — священническую». Когда я загодя поинтересовался у владыки, где будет совершаться постриг, он ответил: «У нас есть свой домовый храм в Издательском отделе, там и совершим». А в день моего пострига владыка неожиданно сказал: «Позвони в Лавру, скажи, что я буду тебя сегодня там постригать». В начале 1990-х годов была такая традиция — воспитанников семинарии постригали не Троицком соборе Лавры, а в академическом Покровском храме. Я пытался робко сказать об этом владыке, но. Честно говоря, нелегкий это был день. Полдня у меня ушло на телефонные звонки, я искал наместника Лавры отца Феогноста (ныне владыку). Нашел я его в покоях Святейшего Патриарха Алексия II. В процессе поисков, при каждом телефонном разговоре, я всех просил пожалеть меня, потому что я ничего не могу сделать: митрополит сказал, что он будет меня постригать.
— Это звучало как пароль, и все понимали, как нелегко вам приходится?
— Да.
— Расскажите, пожалуйста, как владыка совершал ваш постриг и иерейскую хиротонию.
— Владыка традиционно бросал жребий на имя. Он задавал постриженику вопрос: какое имя он бы предпочел? С середины 1970-х годов, когда бабушка впервые привезла меня в Троице-Сергиеву Лавру, где когда-то двоюродный брат моей мамы был иеродиаконом, а старший брат моей бабушки служил священником, Лавра стала для меня местом, близким моему сердцу. Но я уже носил имя преподобного Сергия Радонежского, и если бы просил о сохранении имени, то у меня бы появился другой святой, допустим, Сергий Валаамский. И тогда я подумал об ученике и преемнике преподобного Сергия — о преподобном Никоне Радонежском. Думаю: как хорошо, если Преподобный передаст меня своему преемнику и они вдвоем позаботятся обо мне. Я владыке так и сказал, и он со мной согласился. Я, конечно, очень просил владыку помолиться об этом, резонно полагая, что моя немощная молитва ни в какое сравнение не идет с молитвой митрополита, да еще такого! В день пострига на раку преподобного Сергия было положено три конверта с тремя именами, написанными рукой владыки. Дальше всё было в руке Божией.
При постриге в мантию постригаемый ползет в длинной белой рубашке довольно длинный путь. Начинался он от мощей преподобного Никона Радонежского. В Никоновском приделе я облачился в белую рубаху до пят, вышел в коридор, а дальше должен был ползти вверх по лестнице в Троицкий собор. До этого я ни разу не ползал по лестнице, и поэтому первая мысль моя была проста: «Как бы мне не запутаться». Уже два года я был старшим иподиаконом и ризничным, отвечал за все богослужения владыки. А тут я оказался в ситуации, когда трудно проконтролировать, что всё будет так, как надо. И я пополз. Когда меня коснулся владыка, стоящий на амвоне, я встал с колен и обомлел, увидев, что владыка стоит в омофоре, в мантии и. черном клобуке. Не в белом митрополичьем, как должен, а в черном монашеском клобуке. Это был первый шок. Думаю, этим он хотел наглядно указать, что постригает меня не просто как архиерей, а принимает в особое монашеское братство.
В следующий раз владыка поразил меня во время моей иерейской хиротонии. Тогда была традиция совершать хиротонию в малом омофоре, это в последние годы стали рукополагать в большом. Был Великий четверг, и для хиротонии владыка велел мне приготовить темно-бордовое облачение и белый омофор. Но я вижу, что этот омофор совершенно не «монтируется» с облачением: к нему полагается совсем другой. Стою и не знаю, что делать. А владыка, показывая на белый омофор, говорит: «Дай мне вот этот омофор». Увидев, что я растерялся, владыка сказал: «Это омофор от того облачения, в котором Святейший Патриарх Алексий I лежит в гробу. Он лежит в большом омофоре, а малый я себе забрал». Сказал и улыбнулся своей знаменитой улыбкой.
Когда владыка скончался, его последний старший иподиакон, Михаил Сергеев, ныне отец Михаил, передал мне этот омофор, и я благоговейно храню его.
— Многие считают владыку Питирима интеллектуалом, самым широко образованным архиереем своего времени. Вы с этим согласны?
— Безусловно. Владыка был очень разносторонним человеком, образованным и очень ценил русскую культуру. Помню, как-то мы, иподиаконы, приехали со службы. И он сказал нам: «Пойдемте пить чай, я вам почитаю Лескова». Представляете, сидят иподиаконы, пьют чай с вареньем, а рядом сидит митрополит Питирим и читает нам Лескова.
В лучших традициях русской культуры в Издательском отделе по средам, по окончании рабочего дня, все сотрудники собирались в конференц-зал пить чай. Туда владыка приглашал различных интересных людей. В частности, пригласили известного в советское время чтеца-декламатора Дмитрия Николаевича Журавлева, чтобы люди просто услышали красивую русскую речь. Потом, в конце 1980-х, он заставил нас ходить на курсы русского языка, чтобы мы научились правильно говорить. Их для нас вел сын профессора Московской духовной академии Аркадий Владимирович Вертоградов. Безграмотную русскую речь владыка просто не переносил.
— Вокруг владыки всегда было много интеллигенции, много известных людей. Это было особенно заметно в храме Воскресения Словущего в Брюсовом переулке, где служил владыка.
— Вы правы. Помню, как отпевали Евгения Евстигнеева, который скончался, по-моему, в Лондоне, а владыка в Брюсовом переулке его отпевал. Иван Семенович Козловский очень любил ходить в этот храм, но он не хотел, чтобы его разглядывали, и поэтому ставил стул в тамбуре между дверями на боковом входе на левый клирос. Там Иван Семенович восседал на стульчике и очень приветливо оттуда со всеми здоровался. Еще помню актеров Театра им. Ленинского комсомола. На пасхальной службе ко мне очень по-простому подошел Александр Абдулов, что-то спросил. Так он и остался в моей памяти простым, скромным, обаятельным человеком. Как-то подошел экс-чемпион мира по шахматам Василий Васильевич Смыслов. Дело в том, что я сам из шахматной семьи и фамилия Смыслов была мне очень хорошо известна. Он представился и сказал, что он к владыке. Я ответил: «Очень рад, Василий Васильевич, моя фамилия Белавенец». Встреча с человеком, который играл в шахматы с моим дедом, погибшим на фронте, конечно, для меня была очень трогательна.
Владыка Питирим (Нечаев)
— Как вы думаете, что всех этих людей привлекало к владыке Питириму?
— Владыка никогда не давил своим саном, он умел создавать атмосферу открытого задушевного диалога, он умел не перебивать собеседника. Как-то он сказал про патриарха Алексия I, что покойный Святейший никогда не говорил против собеседника, он всегда говорил выше собеседника. То есть не обличал его, а показывал правильную позицию, поднимаясь над собеседником до уровня проблемы. Так же, мне кажется, общался с людьми и владыка.
Владыка обладал замечательным чувством юмора. Такая картинка: день преподобного Сергия Радонежского в Троице-Сергиевой Лавре. На праздник съезжалось огромное количество экзальтированных дам, профессиональных женщин-богомолок, которые коллекционируют архиерейские благословения: чем больше наберешь, тем больше благодати. А владыка обычно останавливался в Медицинском корпусе, там у него была отдельная келья, еще с тех времен, когда он был инспектором академии. Вот оттуда его нужно было сопроводить до Патриарших покоев. Расстояние не очень большое, но главное было — избежать встречи с дамами, которые, видя издалека белый клобук, просто наперерез бросались. Мы выходим, и я говорю: «Ну вот, владыка, нам надо будет сейчас прорываться. Искатели благословений уже бегут». На что владыка, улыбнувшись, ответил: «Нужно им мое благословение, как зайцу стоп-сигнал». И мы зашагали в обход, сворачивая на узкие дорожки, резко меняя маршрут. Ходили очень быстро, и дамам приходилось нас догонять, что далеко не всегда у них получалось.
— Расскажите еще немного о том времени, когда владыка служил в храме Воскресения Словущего, об атмосфере богослужений.
— Владыка служил без экзальтации, без театральности, но очень проникновенно, спокойно и четко. Было слышно каждое слово. Хотя он не обладал особым певческим голосом, но у него был неповторимый тембр, очень мелодичный. Он очень не любил суеты, бестолковой беготни по Горнему месту, каких-то небрежностей в службе. Году в 1990-м в храм заехал помолиться протопресвитер Александр Киселев, представитель Русской Зарубежной Церкви, который стал священником в Прибалтике еще в начале 1930-х годов. Ему в храме прислуживал будущий патриарх Алексий II. Тогда отец Александр впервые приехал в Россию и заехал к нам, в Брюсов переулок. Это было всенощное бдение. Он не сослужил, просто стоял в алтаре. Митрополит подозвал меня и сказал: «Смотри, как стоит настоящий русский священник». Это было действительно впечатляюще: старец 80 с лишним лет, седая борода, седые волосы, прямая спина. Он стоял и сосредоточенно молился. Такие примеры сложно забыть.
— Скажите, пожалуйста, а много ли было у владыки друзей, близких ему людей?
— Если говорить о светских лицах, то владыка многих к себе располагал. Мне приходилось неоднократно слышать и читать: «Мы были с митрополитом Питиримом большие друзья», — но это преувеличение. Друзей у владыки не было. Единственный человек, о котором он мне говорил как о друге, был покойный протоиерей Алексий Данилович Остапов, которого он звал Леней. Сын знаменитого Даниила Андреевича Остапова, келейника патриарха Алексия I. Они были очень дружны, и владыка в своих воспоминаниях часто к нему возвращался. Да, владыка умел быть общительным, обворожительным — в хорошем смысле этого слова, но к себе внутрь никого не пускал.
В период 1990—1992 годов мне часто приходилось после службы ехать с владыкой в Издательский отдел, чтобы отвезти туда облачения. Обычно это был выходной день, кухня была закрыта, и владыка весьма часто приглашал меня к себе попить чаю на свою отдельную кухню. Иногда за такой импровизированной трапезой я, пользуясь возможностью, пытался обсуждать и кое-какие рабочие вопросы. Как-то владыка был чем-то озабочен и упредил меня знаковой фразой: «С хорошим другом приятно и помолчать». Служение владыки пришлось на те годы, когда любой слишком приблизившийся к тебе человек мог невольно стать источником утечки информации, ведь внимание компетентных органов к архиереям не ослабевало ни на минуту. И всё же надо было издавать литературу, чуть-чуть прибавить тираж Библии, церковного календаря. Даже откровенные разговоры с собратиями по архиерейскому служению далеко не всегда могли быть безобидными. Всё это, конечно, приучило его к такой сильной закрытости.
Был момент, когда я считал, что владыка ведет себя неправильно в отношении издательских дел и в отношении Церкви вообще. Главным моим раздражителем тогда был ответственный редактор газеты «Московский благовестник», давно покойный Борис Георгиевич Козлов, человек, которого я оценил намного позднее. Он был человек светский, ветеран органов безопасности (последним местом его работы было агентство печати «Новости»). Но он смог поднять газету на очень высокий профессиональный уровень. Многие в нашей редакции, и я в том числе, считали, что такой человек, ветеран спецслужб, не может руководить церковным изданием. Это была только одна из тем, которые вызывали мое возмущение. В молодости мы часто бываем максималистами. И я решил, что должен всё митрополиту высказать. В Лавре я подошел к нему со словами: «Владыка, у меня накопилось много внутреннего негатива, который я не могу в себе держать». Он позвал меня в свою комнатку, и я выложил ему, что он, по моему мнению, неправильно делает. Я говорил и про Бориса Георгиевича Козлова, и про всё остальное, что мне не нравилось. Вместо того чтобы выставить меня за дверь и объяснить, кто он, а кто я, владыка произнес: «Сереженька, если б ты знал, как всё непросто», — и замолчал. Тут только я понял, как выгляжу со своими претензиями рядом с архиереем, решившим посвятить свою жизнь Церкви в самые тяжелые для нее годы, с архиереем, чей священнический род насчитывает около 200 лет.
Как-то я уже упоминал, что владыка один раз сказал мне: «Я видел многое в жизни. И ночные обыски, и арест отца. Если вечером звонили в дверь, моя младшая сестра должна была выбегать через черный ход на лестницу, потому что ее, как дочь лишенца, нельзя было прописать в Москве. Но заплакал я первый раз в семинарии. Я шел, и у меня по лицу текли слезы..» Конечно, система оказывала давящее влияние на всё это поколение духовенства. Но чудо заключается в том, что они находили в себе силы жить, служить, молиться и созидать Церковь.
— Кем для вас является в первую очередь владыка Питирим?
— Я считаю, что митрополит Питирим является связующим звеном между поколениями священнослужителей нашей Церкви. Он застал архиереев и священников, прошедших лагеря, ссылки, архиереев дореволюционного поставления, самым ярким из которых был Святейший Патриарх Алексий I. Мне кажется, что он сумел передать ту любовь к Церкви, которая у них была, следующему поколению. Не к Церкви сусально-картиночной, лубочной, а к реальной Церкви с ее проблемами, горестями, даже с недостатками. Я сейчас с восхищением смотрю на тех, кто был старше нас по возрасту, иподиаконов владыки. Они все стали известными и заслуженными священниками. Я вижу, как тянется к ним народ. В каждом из них нахожу какой-то отблеск, отраженный свет владыки Питирима. У кого-то в пастырской практике, у кого-то в богослужебной, в стиле богослужения. А ведь существует огромная плеяда тех, кто прошел через Брюсовский храм. В 1981 году мое внимание привлек юноша, который посреди храма четко и как-то особенно проникновенно читал Шестопсалмие. Я, семнадцатилетний, испытывал к нему благоговейное уважение, хотя он был моложе меня на два года. Звали этого мальчика Гриша Алфеев, ныне он митрополит Волоколамский Иларион. И очень символично, что этот мальчик, который так благоговейно и четко читал шесть псалмов Псалтири во время вечернего богослужения, сейчас занимает один из ключевых постов в нашей Церкви. Это говорит о том, что наша Церковь жива, и реально можно ощутить, что «врата адовы не одолеют ее».
С иеромонахом Никоном (Белавенцем) беседовала Мария Винарова
