«Пенсия маленькая, погода плохая, люди злые. Чему ты радуешься?»

Беседа с 98-летней Верой Николаевной Глазовой

Вере Николаевне Глазовой недавно исполнилось 98 лет. Ее жизнь составляет одно целое с самыми трудными годами Русской Православной Церкви, которой она всегда была верна. Несмотря на возраст, о прошлом она помнит всё в тончайших деталях и подробностях. В ее рассказе перед нами, как живые, проходят великие пастыри того времени и оживает ушедшая эпоха. Портал Православие.Ru представляет беседу с этой удивительной женщиной, прихожанкой московского храма пророка Божия Илии в Обыденском переулке.

— Вера Николаевна, мы сейчас часто говорим о том, что вера возрождается, храмы открываются, идет активная миссионерская работа. Сегодня Церковь в России свободна. В то же время мы знаем, что в безбожные годы в самой Церкви на приходах, в храмах, монастырях было как-то больше внутренней свободы: то есть мы жили более свободно в своей среде. Как нам кажется сейчас, более торжественно проходили богослужения, более духовными были проповеди. С чем, по-вашему, связано это ощущение и действительно ли это так?

— Да, к сожалению, должна согласиться, что это так. Отсутствует духовное совершенство, принижается духовная красота, теряется смысл. Это, мне кажется, происходит из-за недостаточного «горения» священнослужителей. Ведь, по моему мнению, надо образовывать народ, объяснять ему. Например, мне было очень больно от того, что я наблюдала в Вербную субботу. На этой службе, как правило, люди стоят с вербами, и после пения «Хвалите имя Господне» обычно зажигали свечи, которые держали вместе с вербами. Сейчас в нашем храме свечи зажгли только четыре человека! Это старые прихожане храма пророка Илии. Остальные не виноваты: им никто не сказал, не объяснил. И так же было в прошлом году: во время выноса Плащаницы, в момент пения «Тебе Одеющагося Светом яко ризою..» Обычно в это время все зажигают свечи, выносится Плащаница. Ведь когда мы стоим у гроба покойника, мы же стоим со свечами, а тут — наша Жизнь во гробе, а мы — равнодушны, свечей не зажигаем.

И еще. Идут, например, диаконы перед Плащаницей и совершают каждение перед собой. Сколько я себя помню, в этот момент диакон, выходя из алтаря, шел спиной и совершал каждение именно Плащанице.

— И я совсем недавно наблюдал подобный случай. Это было в Богоявленском монастыре (в нынешнем храме Богоявления в Китай-городе). Была Акафистная суббота, пятая седмица Великого поста. Никто из прихожан не зажигал свечи, хотя этот праздник, Похвала Пресвятой Богородицы — торжественное чтение акафиста с пением, — предусматривает зажженные свечи в руках у прихожан. И было ощущение, что торжество как бы неполное.

— Да-да. Знаете, батюшки наши должны больше читать, наверное, слушать более старших людей, проникаться сами смыслом богослужения. Надо людей воспитывать, надо им объяснять, говорить. Много всего сложного, много, казалось бы, мелочей. Но у нас нет ничего случайного — все имеет свой, глубокий смысл. И этот смысл — он не всем знаком, он не всем понятен, но его надо постигать.

— Недавно много разговоров было о том, что людям непонятен церковнославянский язык, и даже была целая церковная комиссия, которая вроде бы собиралась осуществить перевод богослужебных книг. Слава Богу, это все-таки не состоялось, церковнославянский язык оставлен.

— В отношении языка я, безусловно, с вами согласна. Я воспитывалась на церковнославянском языке. С глубокого детства помню, как моя тетя перед каждым двунадесятым праздником говорила мне: «Верусенька, давай-ка учить тропарь!» Я из молитвослова на славянском языке, славянскими буквами переписывала этот тропарь, учила на память — и так в течение всего года. Это осталось со мной на всю жизнь. И я не представляю себе Евангелия в храме на русском языке. Например, такую фразу, как: «Камо грядеши?» — разве можно сравнить с современным: «Куда идешь?»

- Вера Николаевна, мы тоже жили в советское время, но, конечно, в отличие от вас не застали настоящих гонений на Церковь. Тем не менее, всегда чувствовалось, что храм — это совсем другой мир, другая территория. И когда ты попадал в храм, ты попадал к «своим», в свой мир. А сегодня, когда приходишь в храм, то бывает, что оказываешься там чужим. Ты видишь, насколько народ (присутствующий в храме за богослужением или просто заходящий) чуждается друг друга. У нас как-то нет любви — не только приходской, даже христианской любви. Когда, например, наши прихожане подходят к помазанию, они толкают друг друга, каждый стремится опередить другого, то же самое можно наблюдать и во время крестных ходов. Бывало раньше такое?

— Ничего подобного никогда не было! Храм — это был праздник! В то время не покрывали косыночками маленьких девочек, а завязывали им большие банты (в праздники) или заплетали косички (в будни). Так было всегда. Существовало понятие: «кобеднешное платье». Все новое всегда старались надеть в храм в первый раз. Конечно, это, может быть, мелочь, пустяки. Но это было в то же время и данью Богу.

Сейчас человек стал чуждым другому человеку. Люди живут на лестничных клетках, не зная друг друга, не участвуя в жизни друг друга. Мне лично повезло: у меня очень хорошие и добрые соседи. Вот лишь одна мелочь: соседу привезли жбан меду, он мне стучит в дверь и говорит: «Вера Николаевна, дайте банку, я вам меду отложу!» А потом заходит и говорит: «Мед-то съели? Я вам еще дам!» Уходя, я не запираю свою дверь, а когда прихожу, на столе часто обнаруживаю что-то вкусненькое: я пришла из церкви, а меня уже чем-то угостили! Это мелочь, конечно, но на протяжении всей моей жизни Господь посылал мне добрых, отзывчивых и милых людей.

К сожалению, жизнь сейчас устроена так: я ловлю себя на том, что действую на нервы своим подружкам. Они говорят: «Пенсия маленькая, лекарства дорогие, погода плохая, люди злые. Чему ты радуешься?» А я им говорю: «Ведь погода же не всегда плохая? Солнышко иногда тоже светит. Лекарства? Но не каждый день мы покупаем лекарства! Пенсия? Ну, уж не такая она маленькая. Конечно, можно что-то не купить, а что-то купить. Ну, а люди? Люди уж такие, как они есть, и такие, какой ты сам!» И иногда на это мне крутят пальцем около виска, но я не обижаюсь.

— Вы знали удивительных людей своего времени, которые сейчас остались только в воспоминаниях многих. В частности, владыку Трифона (Туркестанова). Хотелось бы услышать хотя бы несколько слов о нем.

— О нем можно отдельную беседу сделать. Владыка Трифон (в миру князь Борис Петрович Туркестанов) был в свое время частым служителем в храме Трифона мученика недалеко от Рижского вокзала на Трифоновской улице. Когда этот храм закрыли, то мощи мученика Трифона перенесли в храм Адриана и Наталии, который помещался между двумя Мещанскими улицами: 1-й Мещанской, превратившейся в Проспект Мира, и 2-й Мещанской. Вскоре после смерти Владыки в 1934 году (он скончался 14-го июня) и этот храм закрыли. Затем, естественно, все сломали и построили дома. И лишь после закрытия этого храма мощи были перенесены в храм иконы Знамения Божией Матери у Рижского вокзала. Я слышала проповеди святителя Трифона, они были необыкновенными: содержательные, глубокие, интересные. В частности, мне запомнилось, как он рассказывал в один из юбилейных дней композитора Чайковского о том, что у него есть музыкальное произведение, которое, кажется, называется «Служба в деревенском храме», где композитор силами фортепиано старается передать настрой в этом маленьком храме. К сожалению, мне не удалось найти это произведение.

Владыка, несмотря на свой глубоко почтенный возраст и болезни, проводил все свои службы очень торжественно. Будучи полковым священником еще на 1-й Империалистической войне, он был ранен, и у него был только один глаз. Жизнь его была очень тяжелой, у него не было прописки в Москве. В то время была особая категория людей — так называемые «лишенцы», которые были лишены карточек, а, следовательно, и постоянного места жительства, не имели прописки. И он жил у своих духовных детей, переезжая от одного к другому. Он служил Божественную литургию в храме Малого Вознесения напротив Консерватории.

Помню, во время его похорон шел сильный дождь, а похоронная процессия, выйдя с Сухаревской площади по направлению к кладбищу «Введенские горы» протянулась на длинные-длинные потоки людей.

Моя названная сестричка была духовной дочерью владыки, он называл ее Ксюшей, и они с ее мамой приходили к нему запросто в гости, он угощал их чаем, вел с ними душеспасительные беседы. Они очень переживали его кончину, его уход. Такие проповеди — по особенному горению, по глубокому смыслу — я слышала потом только у Святейшего Патриарха Пимена.

— А когда служил владыка Трифон, народу много было в храме?

— Всегда, всегда много. Храм в три придела, он всегда был полон. Это было всегда в среду вечером, он служил там вечерню и читал акафист.

— И проповеди, конечно, говорились всегда экспромтом, без бумаги?

— Ну, конечно, конечно! Все же батюшки говорили тогда так, конечно! Мне приходилось, например, слышать в храме пророка Илии, куда я начала ходить в 19 лет, отца Александра Толгского — он тоже очень хорошо проповедовал. Это был очень уважаемый протоиерей, мудрый, знающий, добрый, сердечный. Вообще мне никогда не приходилось встречать, чтобы проповеди читали — все говорили экспромтом.

— Существует мнение, что в советское время власти запрещали говорить о вероучении, и проповеди проверялись. Так ли это было? И о чем в те годы были проповеди?

— Я не могу сейчас ничего сказать об этом, я лично этого не наблюдала, хотя, может быть, так и было. Мне казалось, что проповеди тогда всегда были о Боге, о любви к Богу, о милосердии, о добре, об участии друг ко другу. В нашем храме был такой отец Николай Тихомиров — он вполне оправдывал свою фамилию, по своей кротости и характеру. Он говорил: «Если у вас с кем-то произошло недоразумение, не стесняйтесь подойти первыми! Не бойтесь! Корона с головы у вас не упадет! Сделайте первый шаг к примирению, и даже если вас отвергнут, не переживайте! Пройдет время, и угли загорятся на голове того человека!»

— Так и говорил?

— Да. Много у него было таких чудесных высказываний. В основном, все они были направлены именно к терпению. Ни о каком подстрекательстве никогда не было речи во всех этих проповедях. Это были только призывы к терпению, к молитве, к упованию, к утверждению своей веры, к доброте, к участию. Было очень трудное время: люди умирали во время войны, и поделиться с этими людьми своей добротой было очень важно.

И еще отец Николай говорил: «Вот, у вас нечего дать человеку, сострадайте ему!» И моя тетя растила меня с определенным девизом: «Веруся, живи так: дай Бог дать, не дай Бог взять!» К тебе пришел человек, а у тебя ничего нет? Просто поговори с ним! Это имеет очень большое значение, я с этим вполне согласна. И вот сейчас я ничего не могу дать людям, но люди ко мне обращаются, просят помолиться или просят совета. Я стараюсь отдать людям то, что у меня есть и сказать им, как я думаю и как я считаю. Я люблю жизнь и люблю доброту, мне трудно с людьми лживыми, коварными, хитрыми, жадными. Очень трудно.

Я считаю, что самое страшное в жизни — это терять близких. Тяжело их терять, когда они уходят навсегда, но не легче, когда они тебя предают. И тогда остается только одна молитва.

— Вы были совсем маленькой девочкой, когда у нас в стране установилась советская власть. Что вы помните из того периода, что за жизнь была в Москве?

— Я жила в маленьком Самарском переулке, на углу улицы Старая Божедомка. Эта улица оправдывала свое название: там была богадельни для слепых, больницы, приюты, а на горе стоял храм во имя Иоанна Воина. Назывался он тогда — Воздвижения на Убогих домах. На этой горе когда-то, много-много лет тому назад, хоронили странников. В этот храм в начале 20-х годов приезжал Святейший Патриарх Тихон. Он в это время жил в Митрополичьих покоях (в которых он проживал и в момент его избрания Патриархом), и в день памяти мученика Иоанна Воина (12-го августа) совершал у нас Литургию.

Приезжал он в храм на извозчичьей пролетке, ведомой белой лошадкой. На облучке сидел ямщик. Эта лошадка казалась мне необыкновенно большой. Это было в течение нескольких лет — до его домашнего ареста, когда его перевели в Донской монастырь. В храме бывало много народу, службы проходили очень торжественно.

Парадный вход тогда был уложен большими плитами, лошадка туда подъехать не могла. Святейший выходил из бокового входа и садился в пролетку. И потом осторожно пролеточка съезжала вниз. Мне казалось, что эта большая лошадка как бы понимала, кого она везет. Упираясь, она медленно-медленно спускалась вниз. Однажды на подножку вскочил какой-то мужчина и передал Святейшему большой букет цветов. Помню, как он, уже издалека, ехал и еще благословлял нас, остававшихся, и мы смотрели ему вслед и крестились.

Потом наступил его домашний арест. Мы ездили в Донской монастырь. Святейший выходил на широкую стену, и там в него однажды стреляли. Именно там застрелили его келейника Якова, который собой загородил Святейшего.

Святейший Тихон очень тяжело воспринял эту смерть и завещал похоронить келейника с наружной стороны Малого собора Донской Божией Матери в Донском монастыре между двух окон. А себя завещал похоронить рядом, со стороны храма. Так это и случилось впоследствии.

К памяти Святейшего Тихона, первого Патриарха после петровских времен, с особым уважением относился Патриарх Пимен. Каждый год, на протяжении многих лет, после поздней Литургии в Елоховском (Богоявленском — прим.ред.) соборе (в то время еще не было Храма Христа Спасителя) он ехал в Донской монастырь. Большой собор в монастыре тогда был закрыт, и Патриарх Пимен служил перед собором торжественную панихиду. Так продолжалось на протяжении многих лет — я живой свидетель. Каждый год, после ранней Литургии в храме Илии пророка, я ехала на Донскую, где мы все ждали, когда приедет Патриарх. И вплоть до своей смерти он это совершал. Даже помню, как он начал служить, ему стало плохо, около него стоял какой-то молодой иеромонах, и он передал ему службу. Тот растерялся, путался, а Святейший ему подсказывал. Так он отслужил, но ему уже было очень трудно, и вскоре он скончался.

— А кончину Патриарха Тихона вы помните?

— Я нигде не была, но помню, как тогда это обсуждалось многими людьми — прихожанами, близкими. На похоронах было очень большое скопление народа, присутствовали многие старцы и старые священники, схимники, очень много было иностранных представителей — все они пришли прощаться с Патриархом.

Знаю еще, что после похорон известный художник Нестеров сказал своему ученику Павлу Корину, что на похоронах святителя была «Русь уходящая», и что нужно обязательно написать, отобразить это. Корин не успел полностью воплотить этот замысел. Он успел нарисовать только несколько эскизов и небольшую миниатюру, набросок всей картины, где вся наша духовная власть того времени изображена на фоне кремлевского Успенского собора.